деловое отношение товарища к убитому вызывало у Ванюшки удивление и робость пред товарищем. И ещё более удивляло его рябое, исцарапанное лицо Салакина, — оно всё вздрагивало, кривилось, точно от безмолвного смеха, и глаза на нём блестели как-то особенно, точно он в меру выпил вина или чему-то сильно обрадовался. В борьбе Ванюшка потерял картуз, Салакин взял шапку угольщика, сунул её Ванюшке и сказал:

— Надень, — озябнешь так-то! Да и нехорошо… Человек, и вдруг — без шапки. Почему такое?

Он начал выворачивать карманы штанов убитого и делал это так быстро и ловко, точно всю жизнь только тем и занимался, что убивал и грабил людей.

— Надо всё соображать, — говорил он, развязывая кисет угольщика. — Никто без шапок не ходит. Ишь ты, — золотой, пять целковых, — нет, семь с полтиной…

— Ты, — робко заговорил Ванюшка, глядя на монету загоревшимися глазами.

— Чего? — быстро окинув его взглядом, спросил Салакин. И пренебрежительно проворчал: — Ужо этого добра у нас будет довольно! Н-но, шагай, малышка! Вези скорей…

И Салакин ударил ладонью по крупу лошади.

— Я не про деньги, — сказал Ванюшка. — Я хотел спросить…

— Чего?

— Ты-первый раз это? — Ванюшка показал глазами на раздетое тело угольщика.

— Дурак! — усмехаясь, воскликнул Салакин. — Что я, разбойник, что ли?

— Я потому, что больно скоро ты его раздел…

— Живых — раздевают, а мёртвого — не велика мудрость.

И вдруг Салакин, стоявший на коленях, покачнулся и тяжело упал на ноги Ванюшки, тот вздрогнул, точно всё тело его вдруг окунулось в холодную воду, закричал, стал отталкивать от себя товарища, а лошадь от крика пустилась вскачь.

— Ничего, ничего, — бормотал Салакин, хватаясь за Ванюшку. Лицо у него стало синее, глаза тупые, тусклые.

— Между крыльцев он меня ударил. Сердце схватило… пройдёт…

— Еремей, — дрожащим голосом заговорил Ванюшка. — Воротимся, Христа ради!

— Куда?

— В город! Я боюсь…

— В город — нельзя! Нет, мы поедем, продадим лошадь, — потом туда — к Матвею…

— Я боюсь, — уныло сказал Ванюшка.

— Чего?

— Пропадём мы, брат! Чего теперь будет? Али мы за этим шли с тобой?

— Подь ты к чёрту! — громко крикнул Салакин, и глаза его злобно сверкнули. — «Пропадём!» Что значит- пропадём? Одни мы с тобой, что ли, человеков убиваем? Первый раз, что ли, на земле это случилось?

— Ты не сердись, — плачевным голосом попросил Ванюшка, видя, что лицо товарища снова стало каким-то отчаянным и точно пьяным.

— Как тут не сердиться! — с негодованием воскликнул Салакин. — Вышло эдакое…

— Ты погоди, — что мы делаем? — убедительно заговорил Ванюшка, вздрагивая всем телом и боязливо оглядываясь вокруг. — Куда мы его везём? Ведь сейчас Вишенки должны быть, — а мы с тобой чего везём?

— Тпрру, чёрт! — крикнул Салакин на лошадь и быстро, легко, как мяч, выскочил из дровней на дорогу.

— Верно, брат! — забормотал он, хватая угольщика за руку. — Бери его, тащи! Бери за ноги, ну! Тащи!

Ванюшка, стараясь не видеть лицо трупа, приподнял его ноги и всё-таки увидал что-то синее, круглое, страшное на месте лица угольщика.

— Рой яму! — командовал Салакин и прыгал в рыхлом снегу, разгребая его сильными, торопливыми движениями ног в обе стороны. Он делал это так странно, что Ванюшка, опустив тело угольщика на рыхлый снег, встал над ним и смотрел на товарища, не помогая ему.

— Зарывай, зарывай, — говорил Салакин, усердно и быстро засыпая снегом грудь и голову убитого. Товарищи возились в двух шагах от дровней, а лошадь, скосив шею, одним глазом смотрела на них и стояла неподвижно, точно замёрзла.

— Едем, готово, — сказал Салакин.

— Мало! — возразил Ванюшка.

— Чего мало?

— Заметно, — бугор…

— Всё одно!

Они сели в дровни и поехали дальше, плотно прижавшись друг к другу. Ванюшка смотрел назад по дороге, и ему казалось, что они едут страшно тихо, потому что бугор снега над телом убитого не скрывался из глаз.

— Гони лошадь, — попросил он Салакина, плотно закрыл глаза и долго не открывал их. А когда открыл, то всё-таки увидал вдали, влево от дороги, небольшое возвышение на гладком снегу.

— Эх, пропадём мы, Ерёма, — почти шёпотом сказал Ванюшка.

— Ничего, — глухо ответил Салакин. — Продадим лошадь, потом — опять в город… Ищи нас! Вот они, Вишенки-то…

Дорога опускалась под гору, в неглубокую снежную долину. Чёрные голые деревья задвигались по бокам дороги. Крикнула галка. Товарищи вздрогнули, молча взглянули в лица друг другу…

— Ты — осторожнее, — шепнул Ванюшка Салакину.

VIII

В кабак они вошли развязно, шумно.

— Ну-ка, добрый человек, — сказал Салакин кабатчику, — нацеди нам по стакашку!

— Можно, — ответил высокий, чёрный мужик с лысиной, вставая за стойкой. И он посмотрел на Ванюшку так приветливо и просто, что Кузин остановился посреди кабака и виновато улыбнулся.

— В нашем этом месте такой порядок, — заговорил кабатчик, ставя пред Салакиным водку, — что люди, когда куда входят, так говорят: «здорово!» или там «здравствуй!» Дальние будете?

— Мы-то? Нет, мы… мы тут не больно далеко… вёрст тридцать, — объяснил Салакин.

— В котору сторону?

— В эту, — и Салакин указал на дверь кабака.

— Из-под города, значит? — спросил кабатчик.

— Вот… Иди, Ваня, пей!

— Брат, Ваня-то?

— Нет, — быстро ответил Ванюшка. — Какие мы братья!

В углу кабака, около двери, сидел маленький мужик, с острым птичьим носом и серыми, зоркими глазами. Он встал с места, медленно подошёл к стойке и в упор, бесцеремонно оглядел товарищей.

— Ты чего? — спросил кабатчик.

— Так, — скрипучим голосом сказал мужик. — Думал — может, знакомые какие…

— Посидим немножко мы, погреемся, — сказал Салакин, отходя от стойки, и дёрнул Ванюшку за рукав.

Они отошли в сторону, сели за стол, мужик с птичьим носом остался у стойки и что-то негромко сказал кабатчику.

— Поедем, — шепнул Ванюшка Салакину.

— Погоди, — громко ответил Салакин.

Ванюшка укоризненно поглядел на товарища и покачал головой. Ему казалось, что теперь громко говорить при людях опасно, нехорошо, неловко.

— Налей-ка нам ещё по одной, — предложил Салакин.

Дверь кабака завизжала, и вошли ещё двое: один — старик, с большой седой бородой; другой — коренастый, большеголовый, в коротеньком, по колено, полушубке.

— Доброго здоровья, — сказал старик.

— Добро пожаловать, — ответил кабатчик и поглядел на Салакина.

— Чья лошадь? — кивая на дверь головой, спросил коренастый.

— Вот этих людей, — указывая пальцем на Салакина, медленно выговорил остроносый мужик.

— Наша, — подтвердил Салакин.

А Ванюшка слушал голоса, и у него замирало сердце от тревоги. Ему казалось, что здесь все люди говорят как-то особенно, слишком просто, как будто они всё знают, ничему не удивляются и чего-то ждут.

— Уедем, — шепнул он товарищу.

— А вы кто такие? — спросил Салакина коренастый.

— Мы? Мясники, — неожиданно ответил Салакин и улыбнулся.

— Ну, — чего ты? — беспокойно, но негромко воскликнул Ванюшка.

Однако все четверо мужиков услыхали его восклицание и все, медленно поворотив головы, уставились на него любопытными глазами. Салакин рассматривал их спокойно, только плотно сжатые губы его вздрагивали, а Ванюшка опустил голову над столом и ждал, чувствуя, что не может дышать. Тяжёлое, как туча, молчание продолжалось недолго…

— То-то, гляжу я, — заговорил коренастый мужик, — передок-то дровней в крови…

— Чего? — дерзким голосом сказал Салакин.

— А я, — сказал старик, — не заметил крови, — разве кровь? Я на дровни взглянул, — всё чёрное, значит, мол, — угольщики! Налей мне, Иван Петрович…

Кабатчик налил стакан водки и медленно, как сытый кот, пошёл к двери. Мужик с птичьим носом подождал, когда он поравнялся с ним, и тоже вышел из кабака.

— Ну, — сказал Салакин, вставая со стула, — ну, Ваня, — надо ехать! Куда хозяин пошёл? Деньги-то…

— Сейчас придёт, — сказал коренастый мужик, отвернувшись от Салакина, и стал свёртывать папироску. Ванюшка тоже встал, но тотчас же снова опустился на стул, ноги у него стали дряблые, мягкие и не держали тела его. Он тупо взглянул в лицо товарища и, видя, что губы Салакина дрожат, тихо зарычал от тоски и страха.

Кабатчик вернулся один. Он так же медленно и спокойно, как вышел, возвратился за стойку и, облокотясь на неё, сказал старику:

— А опять теплеет…

— К тому время идёт, к теплу…

— Ну, мы едем! — громко сказал Салакин, подходя к стойке. — Получай.

— Погоди, — лениво, улыбаясь, сказал кабатчик.

— Нам некогда, — тише произнес Салакин, опуская глаза.

— Ну, погоди, — повторил кабатчик.

— Чего годить?

— А вот я за старостой послал…

Ванюшка быстро встал на ноги и снова сел.

— Мне староста ни к чему, — заявил Салакин, передёргивая плечами, и зачем-то надел шапку.

— А ему тебя надо, — лениво проговорил кабатчик, отодвигаясь от Салакина.

Старик и коренастый мужичок заинтересовались непонятным для них разговором и подвинулись к стойке.

— Хочет он тебя спросить, как это выходит — торгуешь ты мясом, а везёшь кульё из-под углей?

— А-а-а? — протянул старик, отходя от Салакина.

— Вот оно что! — воскликнул коренастый. — Лошадку угнали?

— Нет! — тонким голосом воскликнул Ванюшка. Салакин махнул рукой и, оборотившись к нему, сказал с кривой усмешкой:

— Приехали, — готово!

В дверь кабака с шумом, торопливо вошло ещё человек пять мужиков. Один из них, высокий, рыжий, держал в руках длинную палку. Ванюшка смотрел на них широко раскрытыми глазами, ему казалось, что все они, как пьяные, качаются на ногах и раскачивают кабак.

— Здорово, молодчики! — сказал мужик с палкой. — Нуте-ка, скажите-ка нам, вы кто такие? И отколе? Вот я, примерно, староста, — а вы?

Салакин взглянул на старосту и засмеялся смехом, похожим на лай собаки. А лицо у него побледнело.

— Ты смеяться? — сурово сказал один из мужиков и стал засучивать рукава.

— Погоди, Корней, — остановил его староста. — Всему своя очередь. Они и так… Вы, ребята, тово, — вы прямо, вчистую говорите — где лошадь взяли? Во!

Ванюшка тяжело и медленно, как подтаявший снег с крыши, съехал со стула на пол и, стоя на коленях, начал бормотать, заикаясь:

— Православные, — не я! Он! Мы лошадь не угнали, — мы угольщика убили… Он тут, — недалеко, — в снегу зарыт. Мы не угоняли лошадь, — мы ехали только, ей-богу! Это всё — не я! Она сама отстала, лошадь; она придёт! Мы не хотели убить, — он сам начал — кистенём! А мы в Борисово шли, — мы хотели приказчика ограбить, — поджечь сначала,