резко крикнул Вяхирев.
Евсей отошёл в угол, прислонился там к поленнице дров и, недоумённо оглядываясь, слушал.
— Тело — тельце — телятинка — мясцо, — расплывались, как густые масляные пятна, нелепые слова Соловьева.
Тёмные стены разной высоты окружали двор, над ним медленно плыли тучи, на стенах разбросанно и тускло светились квадраты окон. В углу на невысоком крыльце стоял Саша в пальто, застёгнутом на все пуговицы, с поднятым воротником, в сдвинутой на затылок шапке. Над его головой покачивался маленький фонарь, дрожал и коптил робкий огонь, как бы стараясь скорее догореть. За спиной Саши чернела дверь, несколько тёмных людей сидели на ступенях крыльца у ног его, а один, высокий и серый, стоял в двери.
— Вы должны понять, что свобода вам дана для борьбы! — говорил Саша, заложив руки за спину.
Был слышен шорох подошв по камням, сухие, металлические щелчки и порою негромкие, озабоченные возгласы и советы:
— Осторожнее…
— Заряжать не велено!..
Безличные во тьме, странно похожие один на другого, но двору рассыпались какие-то тихие, чёрные люди, они стояли тесными группами и, слушая липкий голос Саши, беззвучно покачивались на ногах, точно под сильными толчками ветра. Речь Саши насыщала грудь Климкова печальным холодом и острою враждою к шпиону.
— Вам дано право выступить против бунтовщиков в открытом бою, на вас возлагается обязанность защищать обманутого царя всеми средствами. Вас ждут щедрые милости. Кто не получил револьвера?..
Раздалось несколько негромких восклицаний:
— Я… Мне… Я…
Люди двинулись к крыльцу, Саша посторонился, серый человек присел на корточки.
— Нельзя ли два? — спрашивал ноющий голос.
— Зачем?
— Для товарища…
— Пошёл, пошёл…
Знакомые Евсею голоса шпионов звучали громче, более смело и веселее…
Кто-то, жадно причмокивая, ворчал:
— Патронов мало, надо бы по целой коробке…
— В двух частях я наладил дело сегодня! — говорил Саша.
— Интересно будет завтра…
Слова и звуки вспыхивали перед глазами Евсея, как искры, сжигая надежду на близость спокойной жизни. Он ощущал всем телом, что из тьмы, окружающей его, от этих людей надвигается сила, враждебная ему, эта сила снова схватит его, поставит на старую дорогу, приведёт к старым страхам. В сердце его тихо закипала ненависть к Саше, гибкая ненависть слабого, непримиримое, мстительное чувство раба, которого однажды мучили надеждою на свободу.
Люди спешно, по трое и по двое, уходили со двора, исчезая под широкой аркой, зиявшей в стене. Огонь над головой шпиона вздрогнул, посинел, угас. Саша точно спрыгнул с крыльца куда-то в яму и оттуда сердито гнусил:
— Сегодня в охрану не явилось семь человек, — почему? Многие, кажется, думают, что наступили какие-то праздники? Глупости не потерплю, лени тоже… Так и знайте… Я теперь заведу порядки серьёзные, я — не Филипп! Кто говорил, что Мельников ходит с красным флагом?
— Да вот я видел его…
— С флагом?
— Да. Шёл и орал: «Свобода!»
Климков пошёл к воротам, шагая, как по льду, и точно боясь провалиться куда-то, а цепкий голос Саши догонял его, обдавая затылок жутким холодом.
— Ну, этот дурак первый будет резать, я его знаю! — Саша засмеялся тонким воющим смехом. — У меня на него есть слово: бей за народ! А кто сказал, что Маклаков бросил службу?
«Всё знает, сволочь!» — отметил Евсей.
— Это я сказал, а мне Веков, он слышал от Климкова…
— Веков, Климков, Грохотов, это всё — паразиты, выродки и лентяи! Кто-нибудь из них здесь?
— Климков, — ответил Вяхирев.
Саша крикнул:
— Климков!
Евсей протянул руку вперёд и пошёл быстрее, ноги у него подгибались.
Он слышал, что Красавин сказал:
— Ушёл, видно. Вы бы не кричали фамилии-то…
— Прошу не учить меня! Я скоро уничтожу все фамилии и прочие глупости…
Когда Евсей вышел из ворот, его обняло сознание своего бессилия и ничтожества. Он давно не испытывал этих чувств с такой подавляющей ясностью, испугался их тяжести и, изнемогая под их гнётом, попробовал ободрить себя:
«Может, ещё всё обойдётся… не удастся ему…»
И не верил в это.
XXI
На другой день он долго не решался выйти из дома, лежал в постели, глядя в потолок; перед ним плавало свинцовое лицо Саши с тусклыми глазами и венцом красных прыщей на лбу. Это лицо сегодня напоминало ему детство и зловещую луну, в тумане, над болотом.
Вспомнив, что кто-нибудь из товарищей может придти к нему, он поспешно оделся, вышел из дома, быстро пробежал несколько улиц, сразу устал и остановился, ожидая вагон конки. Мимо него непрерывно шли люди, он почуял, что сегодня в них есть что-то новое, стал присматриваться к ним и быстро понял, что новое — хорошо знакомая ему тревога. Люди озирались вокруг недоверчиво, подозрительно, смотрели друг на друга уже не такими добрыми глазами, как за последнее время, голоса звучали тише, в словах сверкала злость, досада, печаль… Говорили о страшном.
Около него встали двое прохожих, и один из них, низенький, толстый и бритый, спросил другого:
— Сколько убито, говорите?
— Пять. Шестнадцать ранено…
— Казаки стреляли?
— Да. Мальчик убит, гимназист…
Евсей, взглянув на говоривших, сухо осведомился:
— За что?
Человек с большой чёрной бородой пожал плечами и ответил неохотно и негромко:
— Говорят — пьяные были они, казаки…
«Это Сашка устроил!» — уверенно сказал себе Климков.
— А на Спасском мосту толпа избила студента и бросила в воду, сообщил бритый, отдуваясь.
— Какая толпа? — снова и настойчиво спросил Евсей.
— Не знаю.
Чернобородый пояснил:
— Сегодня с утра по улицам ходят небольшие кучки каких-то оборванцев с трёхцветными флагами, носят с собой портреты царя и избивают прилично одетых людей…
«Сашка!» — повторил Евсей про себя.
— Говорят — это организовано полицией и охраной…
— Конечно! — вскричал Климков, но тотчас же крепко сжал губы, покосился на чернобородого и решил отойти прочь. В это время подошёл вагон, собеседники Евсея направились к нему, он подумал:
«Надо и мне сесть, а то догадаются, что я сыщик, — дожидался вагона вместе с ними, а не поехал».
В вагоне публика показалась Климкову более спокойной, чем на улице.
«Всё-таки закрыто, хотя и стёклами», — объяснил себе Климков эту перемену, прислушиваясь к оживлённой беседе пассажиров.
Высокий человек с костлявым лицом жалобно говорил, разводя руками:
— Я тоже государя люблю и уважаю, я ему душевно благодарен за манифест и готов кричать ура сколько угодно, и готов благодарно молиться, но окна бить из патриотизма и скулы сворачивать людям — зачем же?
— Варварство, зверство в такие дни! — сказала полная дама.
— Ах, этот народ, сколько в нём ужасного!
Из угла раздался уверенный и твёрдый голос:
— Всё это — дело полиции!
Все на минуту замолчали.
Из угла снова сказали:
— Изготовляют контрреволюцию по-русски… Присмотритесь — кто командует патриотическими манифестациями? Переодетая полиция, агенты охраны.
Евсей, с радостью слушая эти слова, незаметно разглядывал молодое лицо, сухое и чистое, с хрящеватым носом, маленькими усами и клочком светлых волос на упрямом подбородке. Человек сидел, упираясь спиной в угол вагона, закинув ногу на ногу, он смотрел на публику умным взглядом голубых глаз и, говорил, как имеющий власть над словами и мыслями, как верующий в их силу.
Одетый в короткую тёплую куртку и высокие сапоги, он был похож на рабочего, но белые руки и тонкие морщины вдоль лба выдавали его.
«Переодетый!» — подумал Евсей.
Он с большим вниманием стал следить за твёрдой речью белокурого юноши, рассматривая его умные, прозрачно-голубые глаза и соглашаясь с ним… Но вдруг съёжился, охваченный острым предчувствием, — на площадке вагона, рядом с кондуктором, он рассмотрел сквозь стекло чёрный выпуклый затылок, опущенные плечи, узкую спину. Вагон трясло, и знакомая Евсею фигура гибко качалась, удерживаясь на ногах.
«Яшка Зарубин».
Климков беспокойно взглянул на молодого человека, тот снял шляпу и, поправляя белокурые волнистые волосы, говорил:
— Покуда в руках нашего правительства есть солдаты, полиция, шпионы, оно не уступит народу и обществу своих прав без боя, без крови, мы должны помнить это!
— Неправда, сударь мой! — закричал костлявый человек, — государь дал полную конституцию, дал, да, и вы не смеете…
— Но кто же устраивает избиения на улицах и кто кричит «долой конституцию»? — холодно спросил молодой человек. — Да вы лучше взгляните на защитников старого порядка — вот они идут…
Вагон заскрипел, завизжал, остановился, и когда смолк раздражающий шум его движения, стали слышны беспокойные громкие крики:
— Бо-оже царя храни…
— Ур-ра-а-а…
Из-за угла улицы впереди вагона выбежало много мальчишек, они крикливо рассыпались по мостовой, точно брошенные сверху, а за ними поспешно и нестройно, чёрным клином, выдвинулась в улицу толпа людей с трёхцветными флагами над нею, и раздались тревожные крики:
— Ур-ра! Стой, ребята…
— Долой конституцию…
— Не желаем…
— Бо-оже царя храни…
Люди толкались, забегая один вперёд другого, размахивали руками, кидали в воздух шапки, впереди всех, наклонив голову, точно бык, шёл Мельников с тяжёлою палкой в руках и национальным флагом на ней. Он смотрел в землю, ноги поднимал высоко и, должно быть, с большой силою топал о землю, — при каждом ударе тело его вздрагивало и голова качалась. Его рёв густо выделялся из нестройного хаоса жидких, смятённых криков обилием охающих звуков.
— Не хотим обмана…
За ним, подпрыгивая и вертя шеями, катились по мостовой какие-то тёмные и серые растрёпанные люди, они поднимали головы и руки кверху, глядя в окна домов, наскакивали на тротуары, сбивали шапки с прохожих, снова подбегали к Мельникову и кричали, свистели, хватались друг за друга, свиваясь в кучу, а Мельников, размахивая флагом, охал и гудел, точно большой колокол.
— Стой! — высоко поднимая флаг и голову, командовал шпион. — Пой-й!
И из его широкого рта хлынул дикий и тоскливый рёв:
— Бо-о…
Но тотчас же в воздухе беспорядочно и хищно, как стая голодных птиц, заплескались возбуждённые крики, вцепились в голос шпиона и покрыли его торопливой, жадной массой:
— Ура-а, государю! Шапки долой-й… Православные! Долой измену!
В вагоне было тихо, все стояли, сняв шапки, и молча, бледные, смотрели на толпу, обнимавшую их волнистым, грязным кольцом. Но переодетый человек не снял шапку. Евсей взглянул на его строгое лицо, подумав: «Форсит…» — и стал смотреть на улицу сквозь стекло, криво усмехаясь. Он хорошо чувствовал ничтожество этих беспокойно прыгающих людей, ясно понимал, что их хлещет изнутри тёмный страх, это страх толкает их из стороны в сторону, с ним они борются, опьяняя себя громкими криками, желая доказать себе, что ничего не боятся. Они бегали вокруг вагона, как стая собак, только что выпущенных с цепи, полные неосмысленной радости, не успевшие освободиться от привычного страха, и, видимо, не могли решиться пойти вдоль широкой светлой улицы, не умели собрать себя в одно тело, суетились, орали и тревожно оглядывались вокруг, чего-то ожидая.
Вот около вагона стоит худенький, остробородый мужичок в рваном полушубке, он закрыл глаза, поднял
