и каждый раз, когда книга шлёпалась на пол, вздрагивал, оглядывался. Хозяин сидел за столом и писал. Тонко скрипело перо. Мимо двери быстро мелькали ноги, их тени падали в лавку и прыгали по ней. Из глаз Евсея, одна за другой, покатились слёзы, он испугался их, быстро вытер лицо пыльными руками и, полный тёмного страха, напряжённо стал разбирать книги. Сначала это было трудно, но через несколько минут он уже стал погружаться в знакомое ему состояние бездумья, в привычную пустоту, которая властно охватывала его после побоев и обид, когда он сидел одиноко где-нибудь в углу. Глаза его ловили цифру года, название месяца, руки машинально укладывали книги в ряд; сидя на полу, он равномерно раскачивал своё тело и всё глубже опускался в спокойный омут полусознательного отрицания действительности. И, как всегда, в такие минуты, глубоко в нём тлела смутная надежда, разгоралось ожидание чего-то иного, не похожего на окружающее. Иногда в памяти вспыхивало ёмкое слово:
«Пройдёт…»
Оно тепло обнимало сердце обещанием необычного, руки мальчика невольно начинали двигаться быстрее, и ход времени становился незаметен.
— Вот видишь, — понял, как нужно делать!
Евсей вздрогнул, он не слышал, когда подошёл старик, и, посмотрев на свою работу, спросил:
— Так?
— Бессомненно. Чаю хочешь?
— Не хочу.
— Должен говорить: спасибо, или благодарю вас — не хочу! — сказал хозяин. — Работай…
И ушёл. Взглянув вслед ему, Евсей увидел в лавке пожилого человека без усов и бороды, в круглой шляпе, сдвинутой на затылок, с палкой в руке. Он сидел за столом, расставляя чёрные и белые штучки. Когда Евсей снова принялся за работу — стали раздаваться отрывистые возгласы гостя и хозяина:
— Тур…
— Шах королеве…
В лавку устало опускался шум улицы, странные слова тали в нём, точно лягушки на болоте. «Чего они делают?» — опасливо подумал мальчик и тихонько вздохнул, чувствуя, что отовсюду на него двигается что-то особенное, но не то, чего он робко ждал. Пыль щекотала нос и глаза, хрустела на зубах. Вспомнились слова дяди о старике:
«Будешь ты жить за ним, как за кустом…»
Темнело.
— Шах и мат! — густо крикнул гость, а хозяин, щёлкнув языком, громко приказал:
Старик занимал две маленькие комнаты в третьем этаже того же дома, где помещалась лавка. В первой комнате с окном стоял большой сундук и шкаф.
— Здесь будешь спать! — сказал хозяин.
Два окна второй комнаты выходили на улицу, из них было видно равнину бугроватых крыш и розовое небо. В углу перед иконами дрожал огонёк в синей стеклянной лампаде, в другом стояла кровать, покрытая красным одеялом. На стенах висели яркие портреты царя и генералов. В комнате было тесно, но чисто и пахло, как в церкви.
Стоя у двери, Евсей осматривал жилище хозяина; старик стоял рядом с ним и говорил:
— Заметь порядок вещей, и чтобы всегда было так, как есть!
У стены помещался широкий чёрный диван, круглый стол, вокруг стола три стула, тоже чёрных. Этот угол комнаты имел вид печальный и зловещий.
Вошла высокая белолицая женщина, с овечьими глазами, она спросила тихим, певучим голосом:
— Давай… подавайте, Раиса Петровна…
— Да. Зовут — Евсей…
Женщина ушла.
— Притвори дверь! — сказал старик, и когда Евсей сделал это, он продолжал, понизив голос:
— Она — хозяйка квартиры, я у неё снимаю комнаты с обедом и ужином, понял?
— Понял…
— А у тебя один хозяин — я. Понимаешь?
— Да, — ответил Евсей.
— Значит, ты должен слушаться только меня… Ступай в кухню, умойся.
Умываясь, Евсей незаметно старался рассмотреть хозяйку квартиры, женщина собирала ужин, раскладывая на большом подносе тарелки, ножи, хлеб. Её большое круглое лицо с тонкими бровями казалось добрым. Гладко причёсанные тёмные волосы, немигающие глаза и широкий нос вызывали у мальчика догадку:
«Смирная…»
Заметив, что она, плотно сжав тонкие, красные губы, тоже следит за ним, он смутился и пролил воду на пол.
— Подотри! — сказала она не сердито. — Тряпка под стулом.
Когда он вошёл в комнату, старик осмотрел его и спросил:
— Что она тебе говорила?
Но Евсей не успел ему ответить — женщина внесла поднос, поставила его на стол и сказала:
— Ну, я ухожу…
— Хорошо! — ответил хозяин.
Она подняла руку, пригладила волосы на виске — пальцы у неё были длинные — и ушла.
Сели ужинать. Хозяин ел не торопясь, громко чавкал, порою устало вздыхал. Когда стали есть мелко нарубленное жареное мясо, он сказал Евсею:
— Видишь, какая хорошая пища? Я всегда кушаю хорошее…
После ужина он приказал Евсею отнести посуду кухню, научил его зажигать лампу, потом сказал:
— Теперь спи. В шкафе лежит войлок, подушка и одеяло. Это — твоё. Завтра я куплю тебе хорошую одежду. Иди!
Когда, полусонный от тягостных ощущений, мальчик лёг, хозяин вышел к нему и спросил:
— Хорошо?
На сундуке было жёстко, но Евсей ответил:
— Хорошо…
— Если жарко — отвори окно.
Евсей немедленно сделал это. Окно выходило на крышу соседнего дома. На ней — трубы, четыре, все одинаковые. Посмотрел на звёзды тоскливыми глазами робкого зверька, посаженного в клетку, но звёзды ничего не говорили его сердцу. Свалился на сундук, закутался с головой одеялом и крепко закрыл глаза. Стало душно, он высунул голову и, не открывая глаз, прислушался — в комнате хозяина раздался сухой, внятный голос:
— «Живый в помощи вышнего, в крове бога небесного…»
Евсей понял, что старик читает псалтырь… И, чутко вслушиваясь в знакомые, но непонятные слова царя Давида, мальчик заснул.
III
Жизнь его пошла ровно и гладко. Он хотел нравиться хозяину, чувствовал, понимал, что это выгодно для него, но относился к старику с подстерегающей осторожностью, без тепла в груди. Страх перед людьми рождал в нём желание угодить им, готовность на все услуги ради самозащиты от возможного нападения. Постоянное ожидание опасности развивало острую наблюдательность, а это свойство ещё более углубляло недоверие к людям.
Он присматривался к странной жизни дома и не понимал её, — от подвалов до крыши дом был тесно набит людьми, и каждый день с утра до вечера они возились в нём, точно раки в корзине. Работали здесь больше, чем в деревне, и злились крепче, острее. Жили беспокойно, шумно, торопливо — порою казалось, что люди хотят скорее кончить всю работу, — они ждут праздника, желают встретить его свободными, чисто вымытые, мирно, со спокойной радостью. Сердце мальчика замирало, в нём тихо бился вопрос:
«Проходит?..»
Но праздника не было. Люди понукали друг друга, ругались, иногда дрались и почти каждый день говорили что-нибудь дурное друг о друге.
По утрам хозяин уходил в лавку, а Евсей оставался в квартире, чтобы привести комнаты в должный порядок. Кончив это, он умывался, шёл в трактир за кипятком и потом в лавку — там они с хозяином пили утренний чай. И почти всегда старик спрашивал его:
— Ну, что?..
— Ничего…
Но однажды Евсей ответил иначе:
— Сегодня часовщик говорил скорняковой кухарке, что вы краденое принимаете…
Он сказал это неожиданно для себя и тотчас же, весь охваченный дрожью страха, опустил голову. Старик тихо засмеялся. Потом протяжно и без сердца выговорил:
— Ме-ерзавец…
Его тёмные, сухие губы вздрогнули.
— Спасибо тебе, что сказал мне это, спасибо!
С той поры Евсей стал внимательно прислушиваться к разговорам и всё, что слышал, не медля, тихим голосом передавал хозяину, глядя прямо в лицо ему.
Через несколько дней, убирая комнату, он нашёл на полу смятый бумажный рубль, и когда за чаем старик спросил его:
— Ну, что?
— Вот — рубль нашёл…
— Так. Ты нашёл рубль, а я — золото! — сказал хозяин, усмехаясь.
Другой раз он поднял у входа в лавку двадцать копеек и тоже отдал монету хозяину. Старик опустил очки на конец носа и, потирая двугривенный пальцами, несколько секунд молча смотрел в лицо мальчика.
— По закону, — вдумчиво заговорил он, — треть находки — шесть копеек принадлежит тебе…
Он замолчал, вздохнул и сказал, опуская монету в карман жилета:
— Однако — непонятный ты мальчик…
А шести копеек не отдал ему.
Тихий, незаметный, а когда его замечали — угодливый, Климков почти не обращал на себя внимания людей, а сам упорно следил за ними расплывчатым взглядом совиных глаз, — взглядом, который не оставался в памяти тех, кто встречал его.
С первых дней его сильно заинтересовала молчаливая, смирная Раиса Петровна. Каждый вечер она надевала тёмное, шумящее платье, чёрную шляпу и уходила куда-то; утром, когда он убирал комнаты, она ещё спала. Он видел её только по вечерам перед ужином и то не каждый день; её жизнь казалась ему таинственной, и вся она, молчаливая, с белым лицом и остановившимися глазами, возбуждала у него неясные намеки на что-то особенное. Он незаметно уверил себя, что она живёт лучше, чем все, знает больше всех, в нём слагалось непонятное ему, но хорошее чувство к этой женщине. С каждым днём она казалась ему всё более красивой.
Однажды он проснулся на рассвете, пошёл в кухню пить и вдруг услыхал, что кто-то отпирает дверь из сеней. Испуганный, он бросился в свою комнату, лёг, закрылся одеялом, стараясь прижаться к сундуку как можно плотнее, и через минуту, высунув ухо, услышал в кухне тяжёлые шаги, шелест платья и голос Раисы Петровны:
— Эх-х, в-вы!.. — говорила она.
Он встал, осторожно подошёл к двери и заглянул в кухню.
Смирная женщина сидела у окна, снимая шляпу. Лицо её казалось более белым, чем всегда, из глаз обильно текли слёзы. Её большое тело качалось, руки двигались медленно.
— Знаю я вас, — сказала она, мотнув головой, и встала на ноги, опираясь о подоконник.
В комнате хозяина скрипнула кровать. Евсей отскочил к сундуку, лёг, закутался.
«Обидели!» — думал он и радовался её слезам, они приближали к нему эту смирную женщину, жившую тайной, ночной жизнью.
Кто-то прошёл мимо него крадущимся шагом. Он поднял голову и вдруг вскочил, точно обожжённый тонким, злым криком:
— У-уйди!
Из кухни, согнувшись, быстро вышел хозяин в ночном белье, остановился и сказал Евсею, присвистывая:
— Спи, спи, — чего ты? Спи…
— Испугался ночью-то?
— Да…
— Выпила она, — с ней случается это…
И заговорил строго:
— Ты однако знай — это женщина весьма хитрая. Она — молчит, а — злая. Она — грешница, играет на рояли. Женщина, играющая на рояли, называется тапёрша. А знаешь ты, что такое публичный дом?
Евсей знал об этом из разговоров скорняков и стекольщиков на дворе, но, желая знать больше, ответил:
— Не знаю…
Старик объяснил ему очень понятно, с жаром. Порою он отплёвывался, морщил лицо, выражая отвращение к мерзости. Евсей смотрел на старика и почему-то не верил в его отвращение и поверил всему, что сказал хозяин о публичном
