я иду в город; говори, что надо, пора мне.
И ушёл, спокойный.
Дней через десять я сидел поздно вечером с Варварой, рассказывая ей о древних русских народоправствах во Пскове и Новгороде, вдруг — топот на дворе, в сенях, и входит Досекин с Авдеем.
— Добрый вечер! — здоровается Егор, спокойно и громко. — Помешали мы? Извините, коли так! Вот, у Авдея — новость.
Никин бросил в угол шапку, пригладил волосы и, оглянув комнату, просит:
— Ты, Варвара Кирилловна, помолчи о том, что я скажу…
— Покланяйся, может и помолчу! — недружелюбно отвечает Варя.
Он сел, согнулся вдвое, локти на коленях, голова между ладонями зажата, потом выпрямился, вытянул ноги, плюнул на пол.
— Ты рассказывал бы, — предлагает Егор, закуривая.
— Дело такое, — глуховато начал Никин, — узнал Кузьма Астахов, что Марья живёт с Гнедым… Я, Варвара Кирилловна, потому сказал — помолчи, что дело это не общественное, а моё, видишь ты…
Варя удивлённо посмотрела на него и молчит. Егор держит перед лицом папироску и, осторожно сдувая с неё пепел, говорит:
— Кузьма зовёт его в зятья.
— Вот! — кратко сказал Авдей и смотрит на меня, растерянно улыбаясь. Его серьёзное, красивое лицо осунулось, поблёкло, глаза налились томной мутью, и сквозь неё из глубины сверкают незнакомые мне искры тайной радости, страха или злобы — не пойму я.
— Рассказать с начала? — спрашивает он Досекина. Не отрывая глаз от своей папиросы, тот равнодушно говорит:
— Как хошь!
Авдей встал — он показался мне вытянувшимся ещё больше за эти дни.
— Вчера в обед иду я около избы, а он меня позвал…
— Позвал… — неопределённо повторил Егор.
— Ей-богу — сам позвал! — воскликнул Никин и поднял руку, как бы желая перекреститься.
— Я не спорю! — говорит Егор. Он качается и тихонько посвистывает сквозь зубы.
Никин сел в угол, в тень, и оттуда неровно течёт его крепкий голос, нескладно идут осторожные слова.
— Хворый он, Кузьма Ильич, хилый, видно, умрёт скоро. «Желаю, говорит, я, чтобы ты обвенчался с Настасьей». — «Ты, мол, желаешь, а я не могу — чем кормить мне её?» Говорили мы с ним долго…
— Долго… — повторяет Егор, кивая головой.
— Да! И он перечисляет: Мокей-де не хозяин, да и бездетен, Машка всё с полюбовниками промотает, а имущества у меня много…
— Много… — эхом отражает Досекин вкусно сказанное слово.
Варя, кусая губы, жмётся к моему плечу, и мне тоже смешно, грустно и стыдно.
Авдей снова встал на ноги.
— Ты не смейся, пожалуйста, Егор! — просит он вздрагивающим голосом. Ты пойми — мочи моей нету жить так! Когда-то что будет у вас, а жизнь идёт!
— Она идёт! — уверенно говорит Егор. — Она, брат, ни минуты не стоит, жизнь!
— Да! А Настя — в городе. Устал я, изголодался! Мать эта у меня — надо понять, братцы! Человек не скот, терпения у него мало!
— Ты рассказывай, коли хочешь, — предлагает Егор.
А Авдей медленно жуёт вялые слова:
— «Не связала бы её нечистая сила с тобой, говорит, была бы она замужем за хорошим человеком…»
— А ты чем не хорош? — тихо спрашивает Варя. — Он верно рассчитал — в твоих руках ничего не пропадёт.
— Он это тоже говорил, — подтверждает Авдей, — парень, дескать, ты трезвый, умный, мужик настоящий…
Егор тем же голосом продолжает:
— «Товарищей своих крамольных брось, иди лучше к нам, мироедам…»
Никин спохватывается и растерянно бормочет:
— «Остаётся, говорит, у меня одна Настасья, а кроме её — никого». И плачет. Я, братцы, понимаю, но — я решился…
Он стоит среди горницы длинный, угрюмый, с растрёпанными волосами.
— Вы подумайте — будут у меня книги, то есть деньги, будут и газеты у всех, книг купили бы, школу бы выстроили и — хорошего учителя при ней… Вы поддержите меня! А не будете вы мне верить — и я себе верить не буду!
— Пожалей его! — шепчет мне Варя.
— А теперь, — тянет Никин, — выдел этот… Двоит он человека…
— Брось-ка ты эти речи, Авдей! — говорит Егор, закуривая снова.
Но Авдей, должно быть, не всё рассказал и продолжает бессвязно:
— Плачет — для кого работал полста лет! Для чужого человека! Избу хочет нам ставить отдельную, земли даст пять десятин, пару лошадей, корову…
Он взмахивает правой рукой, пальцы на ней растопырены и загнуты крючками — это неприятно видеть.
— Я говорю — довольно уж, Авдей! — нехотя сказал Досекин. — Что у тебя будет и что будет с тобой — потом увидим.
Он встал, подошёл к нему вплоть.
— Не знаю, как другие, а я плохо верю в дружбу сытого с голодным, и ты лучше не обещай дружбы, эта ноша не по силам, пожалуй, будет тебе. Не обещай! А обещай одно: держать язык за зубами всегда, и ныне, и во веки веков. Вот это…
— Братцы! Егор! — воскликнул Авдей, странно топая ногами.
— Подожди!
— Мы с тобой товарищи измала…
— Погоди! — тихо и твёрдо остановил его Досекин. — Ты запомни — если благодаря твоему языку хоть один человек когда-нибудь…
— Егор Петрович! — плачевно воззвал Никин. — Обидно мне…
И Варя шепчет:
— Жалко его…
А мне — не жалко.
Душа моя окутана сумраком и холодна. Глажу тихонько Барину руку, молчу, смотрю на лицо Егора и чувствую, как тяжело ему говорить.
— Ты понял, что я говорю?
— Эх, Егор!
— Пойми! Я тебе грозить не стану — зачем грозить? Ты знаешь меня, знаешь, что я упрям, задуманного не брошу, не доведя до конца. Вот и весь разговор!
Никин изломанно опустился на лавку и, вздыхая, ворчит:
— Обидел ты меня… а за что?
— Я не обижал тебя, нет! — говорит Егор, помахивая шапкой. — Я, брат, знаю — в эту минуту ты себе веришь. Только я уж не первый раз слышу такие речи и обещания, бывало это: выпадет человеку жирная кость, примется он глодать её и одичает. Было это!
— Увидишь! — пообещал Авдей и, помолчав ещё, тише добавил: — Я теперь несколько отойду от вас…
Егор опустил голову, тихо сказав:
— Конечно!
«Сейчас это кончится», — облегчённо подумал я. А по щекам Вари текут слёзы.
С минуту молчали. Потом Никин пробормотал:
— Он скоро умрёт, тогда увидите, как я…
— Ну, — молвил Егор, заглушая эти слова, — пожалуй, время спать!
И надел шапку.
Авдей Никин медленно поднялся на ноги, стал прощаться. Сжимая мою руку обеими своими, он просительно сказал мне:
— Разговори его, Егор Петрович, чтобы он верил мне!
— Ладно, — ответил я.
Мне показалось, что глаза его радостно заблестели, когда он увидел Варины слёзы.
Он ушёл, не спеша и с большим усилием отрывая от пола отяжелевшие ноги.
Егор остался и тотчас будто бы весело заговорил:
— Ну, дорогие товарищи, мне тоже надо идти, устал я сегодня…
Я взял его за руки, молча посмотрел в глаза; усмехнулся Егор и опустил голову, сильно встряхнув руки мои.
— Крепок же ты характером! — говорит ему Варя с ласковым уважением и удивлённо, с грустью, шепчет:
— А он-то, Авдей, раскис, размяк, ай-яй! Вот те и Авдей…
Вздохнул Егор и, отведя глаза в сторону, смущённо, негромко ворчит:
— Я про эти его дела давно знаю, врёт он, что Кузьма его соблазнил, врёт, шалыган! Всё я тут знаю, только стыдно мне было сказать тебе, тёзка, про это, стыдно, понимаешь, нехорошо!
И, сильно тряхнув головой, он снова крепко пожимает мои руки, говоря:
— Люблю я людей, которых не одолевают все эти коровы, лошади, телеги, хомуты, — у настоящего свободного человека всё — внутри, и когда он выберет чего-нибудь снаружи, так уж это будет самое лучшее, я про тебя сказал, тёзка, и про тебя, Варвара Кирилловна, — от души! А больше ничего не хочу говорить — ну его ко всем чертям! До свиданья, друзья…
Лицо его хорошо загорелось, глаза стали невиданно мною мягки и лучисты, он ушёл, весело засмеявшись, а мы остались, счастливые его лаской, и долго и тихо говорили о нём, с грустью любуясь человеком, задушевно гадая о судьбе его.
— Какой надёжный он, какой крепкий! — не раз задумчиво сказала Варя, и хорошо было слышать похвалы ему из её уст.
Эти двуличные, печальные и смешные дела быстро забывались нами в торопливой работе, всё более широко разгоравшейся с каждым днём. И всё ярче пламенели вокруг нас леса в пёстрых красках урядливой осени. Уже дня по два и по три кряду над округой неподвижно стояли серые, скупые облака, точно смёрзлись они над землёю ледяным сводом, холодно думая — не пора ли одеть её в белые одежды снега?
Утешали нас с Егором Алёша и Кузин: между ними наладилась какая-то особая дружба, бранчливая, насквозь прошитая взаимными издёвками. Всё чаще замечаем мы, сходятся они вдвоём, вместе путешествуют в город и с глазу на глаз, очевидно, иначе говорят, а при людях обязательно задевают друг друга и насмешничают, словно конфузясь своей дружбы.
Вот однажды шли мы все четверо — я, тёзка, Кузин и Алёша — с одного большого собрания крестьян, устроенного стариком в лесу, уже раздетом почти до последнего листа. Прояснился день к вечеру, а с утра был лёгкий заморозок — лист под ногами хрустел и ломался, как стеклянный. Шли на запад, сквозь чёрную сеть сучьев был виден багровый закат усталого солнца, на душе у нас тоже было красно и празднично — собрание вышло хорошее, дружное, говорили мы все четверо по нескольку раз и, должно быть, хорошо тронули крестьянство. Было народу уже человек около сорока, да ещё не все пришли. Это первый раз собрали мы всех знакомых нам мужиков, устроив как бы смотр им, и впервые видели воочию, что работа наша не пропала да и не пропадёт теперь.
— Эк вы гоните! — покряхтывая, крикнул Кузин. — Мне, хромому журавлю, этак-то не поспеть за вами! Отдохнуть бы!
— Поживёшь и без отдыха! — ответил Алёша.
— Это я тебе могу сказать, а не ты мне, дерзила! — упрекает старик.
А Егор то мурлыкает песню, то посвистывает и, не глядя под ноги себе, спотыкается.
Смешно он ходит, Егор, — глаза у него вёрст за десять вперёд смотрят, а ногами он так действует, точно в гору лезет.
Шутя и насмешничая, вышли на опушку, Алексей кувыркнулся на землю, катаясь по ней, сгрёб кучу цветных листьев, кричит:
— Садись, ребята!
И, толкнув, повалил на листья Кузина.
— Гляди — картина: закат солнца в деревне Большие Гнезда! Вход бесплатный!
Кузин, делая вид, будто не понял Алёхиной любезности, ворчит:
— Городские эти полоротые мальчишки…
Сели, смотрим — деревенька наша как парчой и
