начал что-то говорить, но Илья уже не слушал его, вспоминая пережитое и думая как всё это ловко и незаметно подбирается в жизни одно к другому, точно нитки в сети. Окружают человека случаи и ведут его, куда хотят, как полиция жулика. Вот — думал он уйти из этого дома, чтобы жить одному, — и сейчас же находится удобный случай. Он с испугом и пристально взглянул на дядю, но в это время раздался стук в дверь, и Терентий вскочил с места.
— Да ну, отпирай, — сердито и громко сказал Илья.
Когда горбун снял крючок, на пороге явился Яков с большой рыжей книгой в руках.
— Илья, идём к Машутке! — оживлённо сказал он, подходя к постели.
— Что с ней такое? — быстро спросил Илья.
— С ней? Не знаю… Её дома нет…
— Куда это она по вечерам шляться стала? — спросил горбун нехорошим голосом.
— Она с Матицей ходит, — сказал Яков.
— Ну, хорошего с ней не выходит, — медленно проговорил Терентий.
Яков схватил Лунёва за рукав и дёргал его.
— Ты что — с цепи сорвался? — сказал Лунёв.
— Знаешь — а ведь она и есть — чёрная магия, не иначе! — вполголоса говорил Яков.
— Кто? — надевая валенки, спросил Илья.
— Эта самая книга… ей-богу! Вот увидишь… идём! Прямо говорю чудеса! — продолжал Яков, ведя за собой товарища по тёмным сеням. — Даже страшно читать!.. Ну, только тянет она к себе, как в омут…
Илья чувствовал волнение товарища, слышал, как вздрагивает его голос, а когда они вошли в комнатку сапожника и зажгли в ней огонь, он увидал, что лицо у Якова бледное, а глаза мутные и довольные, как у пьяного.
— Ты выпил, что ли? — спросил он, подозрительно приглядываясь к Якову.
— Я? Нет, сегодня ни капли… Я ведь теперь не пью… так разве, для храбрости, когда отец дома, рюмки две-три хвачу! Боюсь отца… Пью только такое, которое не пахнет водкой… Ну, — слушай!
Он с треском уселся на стул, раскрыл книгу, низко наклонился над ней и, водя пальцем по жёлтой от старости толстой бумаге, глухо, вздрагивающим голосом прочитал:
— «Глава третия. О первобытии человеков» — слушай!
Вздохнув, он поднял кверху левую руку, а палец правой передвигая по странице, громко начал читать:
— «Повествуют, что первое человеков бытие — якоже свидетельствует Диодор — у добродетельных мужей», — слышишь? — у добродетельных! — «иже о естестве вещей написаша — сугубое бе. Нецыи бо мняху яко не создан мир и нетленен и род человеческий без всякаго бе начала пред веки…»
Яков поднял голову от книги и, потрясая рукою в воздухе, шёпотом сказал:
— Слышишь? Без на-ча-ла!..
— Читай дальше! — сказал Илья, подозрительно разглядывая старую, переплетённую в кожу книгу. Тогда вновь раздался тихий и восторженный голос Якова:
— «Сего мудрствования — свидетельствующу Цицерону — быша Пифагор Самийский, Архита Терентии, Платон Афинский, Ксенократ, Аристотель Стагиритский и мнози инии перипатетики тоежде мудрствовали глаголюще: что вся еже в вечнем сем мире суть и имуть быти — начала никакого не имяху», видишь? опять без начала! «Но круг некий быти рождающих и рожденных, В нем же коегождо рожденнаго начало купно и конец быти познавается…»
Илья протянул руку и, захлопнув книгу, с усмешкой сказал:
— Брось! Ну её к чёрту… Какие-то немцы мудрили тут — познавается! Ничего невозможно понять…
— Погоди! — боязливо оглянувшись вокруг, воскликнул Яков и, вытаращив глаза в лицо товарища, тихо спросил: — Ты своё начало знаешь?
— Какое? — сердито крикнул Илья.
— Не кричи… Возьмём душу. С душой человек рождается, а?
— Ну?
— Стало быть, должен он знать — откуда явился и как? Душа, сказано, бессмертна — она всегда была… ага? Не то надо знать, как ты родился, а как понял, что живёшь? Родился ты живой, — ну, а когда жив стал? В утробе матерней? Хорошо! А почему ты не помнишь не только того, как до родов жил, и опосля, лет до пяти, ничего не знаешь? И если душа, — то где она в тебя входит? Ну-ка?
Глаза Якова горели торжеством, его лицо освещала улыбка удовольствия, и с радостью, странной для Ильи, он вскричал:
— Вот те и душа!
— Дурак! — строго взглянув на него, сказал Илья. — Чему радуешься?
— Да — я не радуюсь, а просто так…
— То-то, просто! Не в том дело, отчего я жив, а — как мне жить?. Как жить, чтобы всё было чисто, чтобы меня никто не задевал и сам я никого не трогал? Вот найди мне книгу, где бы это объяснялось…
Яков сидел, понуря задумчиво голову. Его радостное возбуждение погасло, не найдя отклика. И, помолчав, он сказал в ответ товарищу:
— Смотрю я на тебя — и чего-то не того — не нравится мне… Мыслей я твоих не понимаю… вижу… начал ты с некоторой поры гордиться чем-то, что ли… Ровно ты праведник какой…
Илья засмеялся.
— Чего смеёшься? Верно. Судишь всех строго… Никого — не любишь будто…
— И не люблю, — сказал Илья твёрдо. — Кого любить? за что? Какие мне дары людьми подарены?.. Каждый за своим куском хлеба хочет на чужой шее доехать, а туда же говорят: люби меня, уважай меня! Нашли дурака! Уважь меня — я тебя тоже уважу. Подай мне мою долю, я, может, тебя полюблю тогда! Все одинаково жрать хотят…
— Ну, чай, не одного жранья люди ищут, — неприязненно и недовольно возразил Яков.
— Знаю! Всяк себя чем-нибудь украшает, но это — маска! Вижу я дядюшка мой с богом торговаться хочет, как приказчик на отчёте с хозяином. Твой папаша хоругви в церковь пожертвовал, — заключаю я из этого, что он или объегорил кого-нибудь, или собирается объегорить… И все так, куда ни взгляни… На тебе грош, а ты мне пятак положь… Так и все морочат глаза друг другу да оправданья себе друг у друга ищут. А по-моему — согрешил вольно или невольно, ну и — подставляй шею…
— Это ты верно, — задумчиво сказал Яков, — и про отца верно, и про горбатого… Эх, не к месту мы с тобой родились! Ты вот хоть злой; тем утешаешь себя, что всех судишь… и всё строже судишь… А я и того не могу… Уйти бы куда-нибудь! — с тоской вскричал Яков.
— Куда уйдёшь? — спросил Илья, тонко усмехаясь. Оба замолчали, уныло сидя друг против друга у стола.
А на столе лежала большая рыжая книга в кожаном переплете с железными застёжками…
В сенях кто-то завозился, послышались глухие голоса, потом чья-то рука долго скребла по двери, ища скобу. Товарищи безмолвно ждали. Дверь отворилась медленно, не вдруг, и в подвал ввалился Перфишка. Он задел ногой за порог, покачнулся и упал на колени, подняв кверху правую руку с гармоникой в ней.
— Тпру! — сказал он и засмеялся пьяным смехом. Вслед за ним влезла Матица. Она тотчас же наклонилась к сапожнику, взяла его подмышки и стала поднимать, говоря тяжёлым языком:
— Ось, як нализався… э, пьяниця!
— Сваха! не тронь… я сам встану… са-ам…
Он закачался, встал на ноги и подошёл к товарищам, протягивая им левую руку:
— Здрас-сте! Наше вам, ваше нам…
Матица густо и бессмысленно захохотала.
— Откуда это вы? — спросил Илья.
А Яков смотрел на пьяных с улыбкой и молчал.
— Откуда? М-мальчики! Милые, — эхма! — Перфишка затопал ногами по полу и запел:
Косточки, н-недоросточки!
Ко-огда кости подрастут,
Их в лавочку пр-родад-дут!
Сваха! А то лучше споём ту, которой ты меня научила… Н-ну…
Он прислонился спиной к печи рядом с Матицей и, толкая бабу локтем в бок, нащупывал пальцами клавиши гармонии.
— Где Машутка? — сурово спросил Илья.
— Эй вы! — крикнул Яков, вскакивая со стула. — Где Марья-то, в самом деле?
Но пьяные не обратили внимания на окрики. Матица склонила голову набок и запела:
Ой, ку-уме, ку-уме, добра горилка…
А Перфишка взмахнул гармоникой и подхватил высоким голосом:
Выпьемо, ку-уме, для понедилка-а…
Илья встал и, взяв его за плечо, тряхнул так, что Перфишка стукнулся затылком о печку.
— Дочь где?
— Пр-ропад-дала его д-дочь, да во самую во полночь, — бессмысленно пробормотал Перфишка, хватаясь рукой за голову.
Яков допрашивал Матицу, но она, ухмыляясь, говорила:
— А не скажу! Н-не скажу и не скажу…
— Они её, пожалуй, продали, дьяволы, — сурово усмехаясь, сказал Илья товарищу. Яков испуганно взглянул на него и жалким голосом спросил сапожника:
— Перфилий, слушай! Где Машутка?..
— Ма-ашу-тка! — насмешливо протянула Матица.- Хвати-ился…
— Илья! Как же? Что же делать? — с тревогой спрашивал Яков.
Илья молчал, мрачно глядя на пьяных.
Матица зловеще тянула песню, переводя свои огромные глаза с Ильи на Якова, и вдруг, нелепо взмахнув руками, заорала:
— И-идить вон з моий хаты! Бо це — моя хата! Бо мы тож повенчаемось…
Сапожник, схватившись за живот, хохотал.
— Уйдём, Яков, — сказал Илья. — Чёрт их разберёт…
— Погоди! — растерянно и пугливо говорил Яков. — Перфишка… скажи где Маша?
— Матица! Супруга моя, бери их! Усь-усь… Лай на них, грызи… Где Маша?
Перфишка сложил губы трубой и хотел свистнуть, но не мог, а вместо того высунул язык Якову и снова захохотал. Матица лезла грудью на Илью и неистово орала:
— А ты хто? Хиба я того не знаю?
Илья оттолкнул её и ушёл из подвала. В сенях его догнал Яков, схватил за плечо и, остановив в темноте, заговорил:
— Разве это можно? Разве дозволено? Она — маленькая, Илья! Неужто они её выдали замуж?
— Ну, не скули! — резко остановил его Илья. — Не к чему. Раньше бы присматривал за ними… Ты начала искал, а они, гляди, — кончили…
Яков умолк, но через минуту, идя по двору сзади Лунёва, он вновь заговорил:
— Я не виноват… Я знал, что она на подёнщину ходит, комнаты убирать куда-то…
— А мне чёрт с тобой, виноват ты или нет!.. — грубо сказал Илья, останавливаясь среди двора. — Бежать надо из этого дома… Поджечь его надо…
— О господи… господи! — тихо сказал Яков, стоя за спиной Лунёва, бессильно опустив руки вдоль тела и так наклоня голову, точно ждал удара.
— Заплачь! — насмешливо сказал Илья и ушёл, оставив товарища в темноте среди двора.
Утром на другой день он узнал от Перфишки, что Машутку выдали замуж за лавочника Хренова, вдовца лет пятидесяти, недавно потерявшего жену.
Потряхивая болевшей с похмелья головой, Перфишка лежал на печи и спутанно рассказывал:
— Он мне, значит, и говорит: «У меня, говорит, двое детей… два мальчика. Дескать — надо им няньку, а нянька есть чужой человек… воровать будет и
