смотря по тому, как поставить дело. Ну-с, мы готовы дать вам под вексель на срок — до предъявления, не иначе, — наши деньги, а вы открываете магазин. Торговать вы будете под моим контролем, а прибыль мы делим пополам. Товар вы страхуете на моё имя, а кроме того, вы даёте мне на него ещё одну бумажку — пустая бумажка! Но она необходима для формы. Нуте-ка, подумайте над этим и скажите: да или нет?
Илья слушал её тонкий, сухой голос и крепко тёр себе лоб. Несколько раз в течение её речи он поглядывал в угол, где блестела золочёная риза иконы с венчальными свечами по бокам её. Он не удивлялся, но ему было как-то неловко, даже боязно. Это предложение, осуществляя его давнюю мечту, ошеломило его, обрадовало. Растерянно улыбаясь, он смотрел на маленькую женщину и думал:
«Вот она, судьба…»
А она говорила ему тоном матери:
— Подумайте об этом хорошенько; рассмотрите дело со всех сторон. Можете ли вы взяться за него, хватит ли сил, уменья? И потом скажите нам, кроме труда, что ещё можете вложить вы в дело? Наших денег — мало… не так ли?
— Я могу, — медленно заговорил Илья, — вложить рублей тысячу. Мне дядя даст… Может быть, и больше…
— Ур-ра! — крикнул Кирик Автономов.
— Значит — вы согласны? — спросила Татьяна Власьевна.
— Ну ещё бы! — закричал околоточный и, сунув руку в карман, заговорил громко и возбуждённо: — А теперь — пьём шампанское! Шампанское, чёрт побери мою душу! Илья, беги, братец, в погребок, тащи шампань! На — мы тебя угощаем. Спрашивай донского шампанского в девять гривен и скажи, что это мне, Автономову, — тогда за шестьдесят пять отдадут… Живо-о!
Илья с улыбкой поглядел на сияющие лица супругов и ушёл.
Он думал: вот — судьба ломала, тискала его, сунула в тяжёлый грех, смутила душу, а теперь как будто прощенья у него просит, улыбается, угождает ему… Теперь пред ним открыта свободная дорога в чистый угол жизни, где он будет жить один и умиротворит свою душу. Мысли кружились в его голове весёлым хороводом, вливая в сердце неведомую Илье до этой поры уверенность.
Он принёс из погребка настоящего шампанского, заплатив за бутылку семь рублей.
— Ого-о! — воскликнул Автономов. — Это шикозно, братец! В этом есть идея, да-а!
Татьяна Власьевна отнеслась иначе. Она укоризненно покачала головой и, рассмотрев бутылку, с укором сказала:
— Рублей пять? Ай, как это непрактично!
Лунёв, счастливый и умилённый, стоял пред ней и улыбался.
— Настоящее! — сказал он, полный радости. — В первый раз в жизни моей настоящего хлебну! Какая жизнь была у меня? Вся — фальшивая… грязь, грубость, теснота… обиды для сердца… Разве этим можно человеку жить?
Он коснулся наболевшего места в душе своей и продолжал:
— Я с малых лет настоящего искал, а жил… как щепа в ручье… бросало меня из стороны в сторону… и всё вокруг меня было мутное, грязное, беспокойное. Пристать не к чему… И вот — бросило меня к вам. Вижу первый раз в жизни! — живут люди тихо, чисто, в любви…
Он посмотрел на них с ясной улыбкой и поклонился им.
— Спасибо вам! У вас я душу облегчил… ей-богу! Вы мне даёте помощь на всю жизнь! Теперь я пойду! Теперь я знаю, как жить!
Татьяна Власьевна смотрела на него взглядом кошки на птицу, увлечённую своим пением. В глазах у неё сверкал зелёный огонёк, губы вздрагивали. Кирик возился с бутылкой, сжимая её коленями и наклоняясь над ней. Шея у него налилась кровью, уши двигались…
Пробка хлопнула, ударилась в потолок и упала на стол. Задребезжал стакан, задетый ею…
Кирик, чмокая губами, разлил вино в стаканы и скомандовал:
— Берите!
А когда его жена и Лунёв взяли стаканы, он поднял высоко над головой свой стакан и крикнул:
— За преуспеяние фирмы «Татьяна Автономова и Лунёв» — ур-ра-а!
Несколько дней Лунёв обсуждал с Татьяной Власьевной подробности затеянного предприятия. Она всё знала и обо всём говорила с такой уверенностью, как будто всю жизнь вела торговлю галантерейным товаром. Илья с улыбкой слушал её, молчал и удивлялся. Ему хотелось скорее начать дело, и он соглашался на все предложения Автономовой, не вникая в них.
Оказалось, что Татьяна Власьевна имеет в виду и помещение. Оно было как раз таково, о каком мечтал Илья: на чистой улице маленькая лавочка с комнатой для торговца. Всё удавалось, всё, до мелочей, и Лунёв ликовал.
Бодрый и радостный явился он в больницу к товарищам; там его встретил Павел, тоже весёлый.
— Завтра выписываюсь! — возбуждённо объявил он Илье, прежде чем поздоровался с ним. — От Верки письмо получил… Ругается… Чертёнок!
Глаза у него сияли, на щеках горел румянец, он не мог спокойно стоять на месте, шаркал туфлями по полу, размахивал руками.
— Смотри! — сказал ему Илья. — Берегись теперь…
— Я? Кончено? Вопрос: мамзель Вера, — желаете вы венчаться? Пожалуйте! Нет? Нож в сердце!
По лицу и телу Павла пробежала судорога.
— Ну-ну!.. — усмехаясь, сказал Илья. — Тоже — нож!..
— Нет уж!.. Будет! Я без неё жить не могу… Пакостей довольно с неё… должна быть сыта… я — по горло сыт! Завтра у нас всё и произойдёт… так или эдак…
Лунёв всмотрелся в лицо товарища, и вдруг в голове его блеснула простая, ясная мысль. Он покраснел, а потом улыбнулся…
— Пашутка! Знаешь, я своё счастье нашёл!
И он кратко рассказал товарищу, в чём дело. Павел выслушал его и вздохнул, сказав:
— Да-а, везёт тебе…
— Так повезло, что мне пред тобой теперь даже стыдно… право! По совести говорю.
— И на том спасибо! — усмехнулся Павел.
— Знаешь что? — тихо заговорил Илья. — Я ведь это не хвастаясь, а серьёзно говорю, что стыдно мне…
Павел молча взглянул на него и вновь задумчиво опустил голову.
— И я хочу тебе сказать… в горе вместе жили, давай и радость поделим.
— Мм… — промычал Павел. — Я слышал, что радость, как бабу, делить нельзя…
— Можно! Ты разузнай, что надо для водопроводной мастерской, какие инструменты, материал и всё… и сколько стоит… А я тебе дам денег…
— Н-н-ну-у? — протянул Павел недоверчиво. Лунёв горячо и крепко схватил его руку и сжал её.
— Чудак! Дам!
Но ему долго пришлось убеждать Павла в серьёзности своего намерения. Тот всё покачивал головой, мычал и говорил:
— Не бывает так…
Лунёв, наконец, убедил его. Тогда он, в свою очередь, обнял его и сказал дрогнувшим, глухим голосом:
— Спасибо, брат! Из ямы тащишь… Только… вот что: мастерскую я не хочу, — ну их к чёрту, мастерские! Знаю я их… Ты денег — дай, а я Верку возьму и уеду отсюда. Так и тебе легче — меньше денег возьму, — и мне удобнее. Уеду куда-нибудь и поступлю сам в мастерскую…
— Это ерунда! — сказал Илья. — Лучше хозяином быть…
— Какой я хозяин? — весело воскликнул Павел. — Нет, хозяйство и всё эдакое… не по душе мне… Козла свиньёй не нарядишь…
Лунёв неясно понимал отношение Павла к хозяйству, но оно чем-то нравилось ему. Он ласково, весело говорил:
— А — верно, — похож ты на козла: такой же сухопарый. Знаешь — ты на сапожника Перфишку похож,- право! Так ты завтра приходи и возьми денег на первое время, пока без места будешь… А я — к Якову схожу теперь… Ты как с Яковом-то?
— Да всё — так как-то… не наладимся!.. — усмехнулся Грачёв.
— Несчастный он… — задумчиво сказал Илья.
— Ну, этого всем много дадено!.. — ответил Павел, пожав плечами. — Мне всё думается, что он не в своём уме… Пошехонец какой-то…
Когда Илья отошёл от него, он, стоя среди коридора, крикнул ему:
— Спасибо, брат!
Илья улыбнулся и кивнул ему головой.
Якова он застал грустным и убитым. Лежа на койке лицом к потолку, он смотрел широко открытыми глазами вверх и не заметил, как подошёл к нему Илья.
— Никиту-то Егорыча унесли в другую палату, — уныло сказал он Илье.
— Ну, и — хорошо! — одобрительно заметил Лунёв. — А то — больно он страшен…
Яков укоризненно взглянул на него и закашлялся.
— Поправляешься?
— Да-а! — со вздохом ответил Яков. — И похворать не удастся мне, сколько хочется… Вчера опять отец был. Дом, говорит, купил. Ещё трактир хочет открыть. И всё это — на мою голову…
Илье хотелось порадовать товарища своей радостью, но что-то мешало ему говорить.
Весёлое солнце весны ласково смотрело в окна, но жёлтые стены больницы казались ещё желтее. При свете солнца на штукатурке выступали какие-то пятна, трещины. Двое больных, сидя на койке, играли в карты, молча шлёпая ими. Высокий, худой мужчина бесшумно расхаживал по палате, низко опустив забинтованную голову. Было тихо, хотя откуда-то доносился удушливый кашель, а в коридоре шаркали туфли больных. Жёлтое лицо Якова было безжизненно, глаза его смотрели тоскливо.
— Эх, умереть бы! — говорил он скрипящим голосом. — Лежу вот и думаю: интересно умереть! — Голос у него упал, зазвучал тише. — Ангелы ласковые… На всё могут ответить тебе… всё объяснят… — Он замолчал, мигнув, и стал следить, как на потолке играет бледный солнечный луч, отражённый чем-то. Машутку-то не видал?..
— Н-нет. Как-то всё в ум не входит…
— В сердце не вошло…
Лунёв сконфуженно замолчал.
Яков вздохнул и беспокойно заворочал головой по подушке.
— Вот Никита Егорыч не хочет, а умрёт… Мне фельдшер сказал… умрёт! А я хочу — не умирается… Выздоровлю — опять в трактир… Бесполезный всему…
Губы его медленно растянулись в грустную улыбку. Он как-то особенно поглядел на товарища и заговорил снова:
— Чтобы жить в этой жизни, надо иметь бока железные, сердце железное…
Илья почувствовал в словах Якова что-то неприязненное, сухое и нахмурился.
— А я — как стекло в камнях: повернусь, и — трещина…
— Любишь ты жаловаться! — неопределённо сказал Лунёв.
— А ты? — спросил Яков.
Илья отвернулся и промолчал. Потом, чувствуя, что Яков не собирается говорить, он задумчиво молвил:
— Всем тяжко. Взять хотя бы Павла…
— Не люблю я его, — сказал Яков, сморщив лицо.
— За что?
— Так… Не люблю…
Яков молча протянул ему руку и вдруг жалобно, голосом нищего, попросил:
— Узнай ты про Машутку, а? Христа ради!..
— Ладно! — сказал Илья.
Уходя, он облегчённо вздохнул. Просьба Якова узнать о Маше возбудила в нём что-то вроде стыда за своё отношение к Перфишкиной дочери, и он решил сходить к Матице, которая, наверное, знает, как устроилась Машутка.
Он шёл по направлению к трактиру Филимонова, а в душе его одна за другой возникали мечты о будущем.
