обидное, враждебное ему в этих словах.
— Человек я тёмный, — сказал он, пожав плечами. Она промолчала в ответ, точно не слышала его.
И вновь в душу Ильи стало вторгаться давно уже не владевшее ею настроение, — снова он злился на людей, крепко и подолгу думал о справедливости, о своём грехе и о том, что ждёт его впереди. Неужели он всегда будет жить вот так: с утра до вечера торчать в магазине, потом наедине со своими думами сидеть за самоваром и спать потом, а проснувшись, вновь идти в магазин? Он знал, что многие торговцы, а может быть, и все, живут именно так. Но у него и во внешней жизни и во внутренней было много причин считать себя человеком особенным, не похожим на других. Он вспомнил слова Якова:
«Не дай бог тебе удачи… жаден ты…»
И эти слова казались ему глубоко обидными. Нет, он не жаден, — он просто хочет жить чисто, спокойно и чтобы люди уважали его, чтобы никто не показывал ему на каждом шагу:
«Я выше тебя, Илья Лунёв, я тебя лучше…»
И снова он думал — что ждёт его впереди? Будет ему возмездие за убийство или нет? Иногда ему думалось, что, если возмездие за грех будет ему, — оно будет несправедливо. В городе живёт много человекоубийц, развратников, грабителей; все знают, что они по своей воле убийцы, развратники и мошенники, а — вот живут они, пользуются благами жизни, и наказания нет им до сей поры. А по справедливости — всякая обида, человеку нанесённая, должна быть возмещена обидчику. И в библии сказано: «Пусть бог воздаст ему самому, чтобы он знал». Эти мысли бередили старые царапины в его сердце, и сердце вспыхивало буйным чувством жажды отомстить за свою надломленную жизнь. Порой ему приходило на ум сделать ещё что-нибудь дерзкое: пойти поджечь дом Петрухи Филимонова, а когда дом загорится и прибегут люди, то крикнуть им:
«Это я поджёг! Это я задавил купца Полуэктова!»
Люди схватят его, будут судить и сошлют в Сибирь, как сослали его отца… Это возмущало его, и он суживал свою жажду мести до желания рассказать Кирику о своей связи с его женой или пойти к старику Хренову и избить его за то, что он мучает Машу…
Иногда, лёжа в темноте на своей кровати, он вслушивался в глубокую тишину, и ему казалось, что вот сейчас всё задрожит вокруг него, повалится, закружится в диком вихре, с шумом, с дребезгом. Этот вихрь завертит и его силою своей, как сорванный с дерева лист, завертит и — погубит… И Лунёв вздрагивал от предчувствия чего-то необычайного…
Как-то вечером, когда Лунёв уже собирался запирать магазин, явился Павел и, не здороваясь, спокойным голосом сказал:
— Верка убежала…
Он сел на стул, облокотился о прилавок и тихо засвистал, глядя на улицу. Лицо у него было окаменевшее, но маленькие русые усики шевелились, как у кота.
— Одна или с кем-нибудь? — спросил Илья.
— Не знаю… Третий день нет её…
Илья смотрел на него и молчал. Спокойное лицо и голос Павла не позволяли ему понять, как относится Грачёв к бегству своей подруги. Но он чувствовал в этом спокойствии какое-то бесповоротное решение…
— Что же ты думаешь делать? — тихо спросил он, видя, что Павел не собирается говорить. Тогда Грачёв перестал свистать и, не оборачиваясь к товарищу, кратко объявил:
— Зарежу…
— Ну, опять за своё! — воскликнул Илья, досадливо махнув рукой.
— Я об неё всё сердце обломал, — вполголоса заговорил Павел. — Вот ножик.
Он вынул из-за пазухи небольшой хлебный нож и повертел его пред своим лицом.
— Хвачу её по горлу…
Но Илья вырвал нож и бросил за прилавок, сердито говоря:
— Вооружился на муху…
Павел вскочил со стула и повернулся лицом к нему. Глаза у него яростно горели, лицо исказилось, он весь вздрагивал. Но тотчас же снова опустился на стул и презрительно сказал:
— Дурак ты…
— Ты умён!..
— Сила не в ноже, а в руке…
— Говори!..
— И если б руки у меня отвалились, — зубами глотку ей перерву…
— Ишь как страшно!..
— Ты со мной не говори, Илья… — вновь спокойно и негромко сказал Павел. — Верь — не верь, но меня не дразни… Меня судьба довольно дразнит…
— Да ты, чудак, подумай, — убедительно и мягко заговорил Илья.
— Всё уж передумано… Впрочем, я уйду… Что с тобой говорить? Ты сыт… мне не товарищ…
— А ты брось безумство-то! — с укором крикнул Лунёв.
— Я же — и душой и телом голоден…
— Дивлюсь, как люди рассуждают! — пожав плечами, насмешливо заговорил Илья. — Баба для человека вроде скота… вроде лошади! Везёшь меня? Ну, старайся, бить не буду. Не хошь везти? Трах её по башке!.. Да, черти, ведь и баба — человек, и у неё свой характер есть…
Павел взглянул на него и хрипло засмеялся.
— А я кто? Не человек?..
— Да ты должен быть справедливым или нет?
— А поди ты ко всем чертям с этой самой справедливостью! — бешено закричал Грачёв, вскакивая со стула. — Будь ты справедлив: сытому это не мешает… Слыхал? Ну, и прощай…
Он быстро пошёл вон из магазина и в двери зачем-то снял с головы картуз. Илья выскочил из-за прилавка вслед за ним, но Грачёв уже шёл по улице, держа картуз в руке и возбуждённо размахивая им.
— Павел! — крикнул Лунёв. — Постой…
Он не остановился, даже не оглянулся и, повернув в проулок, исчез. Илья медленно прошёл за прилавок, чувствуя, что от слов товарища его лицо так горит, как будто он в жарко растопленную печь посмотрел.
— Ка-акой злой! — раздался голос Гаврика.
Илья усмехнулся.
— Кого это он резать собрался? — спросил Гаврик, подходя к прилавку. Руки у него были заложены за спину, голова поднята вверх и шероховатое лицо покраснело.
— Жену свою, — сказал Илья, глядя на мальчика. Гаврик помолчал, потом как-то принатужился и тихо, вдумчиво сообщил хозяину:
— А у нас соседка на рождестве мужа мышьяком отравила… Портного…
— Бывает… — медленно проговорил Лунёв, думая о Павле.
— А этот — он вправду зарежет?
— Отстань, Гаврик!..
Мальчик повернулся, пошёл к двери и по дороге пробормотал:
— А женятся, черти!
Уже вечерний сумрак влился в улицу, и в окнах дома напротив лавочки Лунёва зажгли огонь.
— Запирать пора!.. — тихо сказал Гаврик.
Илья смотрел на освещённые окна. Снизу их закрывали цветы, сверху белые шторы. Сквозь листву цветов было видно золотую раму на стене. Когда окна были открыты, из них на улицу вылетали звуки гитары, пение и громкий смех. В этом доме почти каждый вечер пели, играли и смеялись. Лунёв знал, что там живёт член окружного суда Громов, человек полный, румяный, с большими чёрными усами. Жена у него была тоже полная, белокурая, голубоглазая; она ходила по улице важно, как сказочная королева, а разговаривая — всегда улыбалась. Ещё у Громова была сестра-невеста, высокая, черноволосая и смуглая девица; около неё увивалось множество молодых чиновников; все они смеялись, пели чуть не каждый вечер.
— Право, запирать пора, — настойчиво проговорил Гаврик.
— Запирай..
Мальчик затворил дверь, и в магазине стало темно. Потом загремело железо замка.
«Как в тюрьме», — подумал Илья.
Обидные слова товарища о сытости воткнулись ему в сердце занозой. Сидя за самоваром, он думал о Павле с неприязнью, и ему не верилось, что Грачёв может зарезать Веру.
«Напрасно я за неё заступился всё-таки… Пёс с ними!.. Сами не умеют жить, другим мешают…» — с ожесточением подумал он.
Гаврик громко схлёбывал чай с блюдечка и двигал под столом ногами.
— Зарезал или нет ещё? — вдруг спросил он хозяина.
Лунёв сумрачно посмотрел на него и сказал:
— А ты — пей, да спать иди…
Самовар шипел и гудел так, точно готовился спрыгнуть со стола.
Вдруг пред окном встала тёмная фигура, и робкий, дрожащий голос спросил:
— Здесь живёт Илья Яковлевич?..
— Здесь, — крикнул Гаврик и, вскочив со стула, бросился к двери на двор так быстро, что Илья, не успел ничего сказать ему.
В двери явилась тонкая фигурка женщины в платочке на голове. Одной рукой она упёрлась в косяк, а другой теребила концы платка на шее. Стояла она боком, как бы готовясь тотчас же уйти.
— Входите, — недовольно сказал Лунёв, глядя на неё и не узнавая.
Вздрогнув от его голоса, она подняла голову, и бледное, маленькое лицо её улыбнулось…
— Маша! — крикнул Илья, вскочив со стула.
Она тихонько засмеялась и шагнула к нему.
— Не узнал… не узнали даже… — проговорила она, останавливаясь среди комнаты.
— Господи боже! Да разве узнаешь! Какая ты…
С преувеличенной вежливостью Илья взял её за руку, вёл к столу, наклоняясь и заглядывая ей в лицо и не решаясь сказать, какая она стала. А она была невероятно худая и шагала так, точно ноги у неё подламывались.
— Ах ты… какая! — бормотал он, бережно усаживая её на стул и всё заглядывая в лицо ей.
— Вот как меня… — сказала она, взглянув в глаза Ильи.
Теперь, когда она села против лампы, он хорошо видел её. Она оперлась на спинку стула, свесив тонкие руки, и, склонив голову набок, учащённо дышала своей плоской грудью. Была она какая-то бесплотная, казалась составленной из одних костей. Ситец её платья обрисовывал угловатые плечи, локти, колени, лицо у неё было страшно от худобы. Синеватая кожа туго натянулась на висках, скулах и подбородке, рот был болезненно полуоткрыт, тонкие губы не скрывали зубов, и на её маленьком, удлинённом лице застыло выражение тупой боли. А глаза смотрели тускло и мёртво.
— Хворала ты? — тихо спросил Илья.
— Не-ет, — ответила она. — Я совсем здоровая… это он меня отделал…
Её протяжные, негромкие слова звучали, как стоны, оскаленные зубы придавали лицу что-то рыбье…
Гаврик, стоя около Маши, смотрел на неё, сжав губы, с боязнью в глазах.
— Иди, спи! — сказал ему Лунёв.
Мальчик ушёл в магазин, повозился там с минуту, и потом из-за косяка двери высунулась его голова.
Маша сидела неподвижно, только глаза её, тяжело вращаясь в орбитах, передвигались с предмета на предмет. Лунёв наливал ей чай, смотрел на неё и не мог ни о чём спросить подругу.
— Очень он мучает меня… — заговорила она. Губы у ней вздрогнули и глаза закрылись на секунду. А когда она открыла их, — из-под ресниц выкатились большие, тяжёлые слёзы.
— Не плачь… — сказал Илья, отвернувшись от неё. — Ты лучше… пей чай… и рассказывай мне всё… легче будет…
— Боюсь — придёт он… — покачав головой, сказала Маша.
— Ты ушла от него?..
— Да-а… Я уж четвёртый
