на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту. А сегодня гладить по головке никого нельзя – руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы, в идеале, против всякого насилия над людьми. Гм-гм, – должность адски трудная!
Сам почти уже больной, очень усталый, он писал мне 9.VIII.1921 года:
А. М.!
Переслал Ваше письмо Л. Б. Каменеву. Я устал так, что ничегошеньки не могу. А у Вас кровохарканье и Вы не едете!! Это ей-же-ей и бессовестно и не расчётливо. В Европе, в хорошей санатории будете и лечиться и втрое больше дело делать. Ей-ей. А у нас – ни леченья, ни дела, одна суетня, зряшняя суетня. Уезжайте, вылечитесь. Не упрямьтесь, прошу Вас!
Ваш Ленин.
Он больше года с поразительным упрямством настаивал, чтоб я уехал из России, и меня удивляло: как он, всецело поглощённый работой, помнит о том, что кто-то, где-то болен, нуждается в отдыхе?
Таких писем, каково приведённое, он написал разным людям, вероятно, десятки.
Я уже говорил о его совершенно исключительном отношении к товарищам, о внимании к ним, которое проницательно догадывалось даже о неприятных мелочах их жизни. Но в этом его чувстве я никогда не мог уловить своекорыстной заботливости, которая иногда свойственна умному хозяину в его отношении к честным и умелым работникам.
Нет, это было именно сердечное внимание истинного товарища, чувство любви равного к равным. Я знаю, что между Владимиром Лениным и даже крупнейшими людьми его партии невозможно поставить знака равенства, но сам он этого как бы не знал, а вернее – не хотел знать. Он был резок с людьми, споря с ними, безжалостно высмеивал, даже порою ядовито издевался – всё это так.
Но сколько раз в его суждениях о людях, которых он вчера распинал и «разносил», я совершенно ясно слышал ноты искреннего удивления пред талантами и моральной стойкостью этих людей, пред их упорной и тяжёлой работой адовых условий 1918–1921 годов, работой в окружении шпионов всех стран и партий, среди заговоров, которые гнилыми нарывами вздувались на истощённом войною теле страны. Работали – без отдыха, ели мало и плохо, жили в непрерывной тревоге.
Но сам Ленин как будто не испытывал тяжести этих условии и тревог жизни, потрясённой до самых глубочайших основ своих кровавой бурей гражданской распри. И только один раз, в беседе с М. Ф. Андреевой, у него, по её словам, вырвалось что-то подобное жалобе:
– Что же делать, милая Мария Федоровна? Надо бороться. Необходимо! Нам тяжело? Конечно! Вы думаете: мне тоже не бывает трудно? Бывает – и ещё как! Но – смотрите на Дзержинского, – на что стал похож он! Ничего не поделаешь! Пусть лучше нам будет тяжело, только бы одолеть!
Лично я слышал от него лишь одну жалобу:
– Жаль – Мартова нет с нами, очень жаль! Какой это удивительный товарищ, какой чистый человек!
Помню, как весело и долго хохотал он, прочитав где-то слова Мартова:
«В России только два коммуниста: Ленин и Коллонтай».
А посмеявшись, сказал, со вздохом:
– Какая умница! Эх…
Именно с уважением и удивлением он сказал, проводив из кабинета одного товарища «хозяйственника»:
– Вы давно знаете его? Он был бы во главе кабинета министров любой европейской страны.
И, потирая руки, посмеиваясь, добавил:
– Европа беднее нас талантливыми людьми.
Я предложил ему съездить в Главное артиллерийское управление посмотреть изобретённый одним большевиком, бывшим артиллеристом[12], аппарат, корректирующий стрельбу по аэропланам.
– А что я в этом понимаю? – спросил он, но – поехал. В сумрачной комнате, вокруг стола, на котором стоял аппарат, собралось человек семь хмурых генералов, все седые, усатые старики, учёные люди. Среди них скромная штатская фигура Ленина как-то потерялась, стала незаметной. Изобретатель начал объяснять конструкцию аппарата. Ленин послушал его минуты две, три, одобрительно сказал:
– Гм-гм! – и начал спрашивать изобретателя так же свободно, как будто экзаменовал его по вопросам политики:
– А как достигнута вами одновременно двойная работа механизма, устанавливающая точку прицела? И нельзя ли связать установку хоботов орудий автоматически с показаниями механизма?
Спрашивал про объём поля поражения и ещё о чём-то, – изобретатель и генералы оживлённо объясняли ему, а на другой день изобретатель рассказывал мне:
– Я сообщил моим генералам, что придёте вы с товарищем, но умолчал, кто – товарищ. Они не узнали Ильича, да, вероятно, и не могли себе представить, что он явится без шума, без помпы, охраны. Спрашивают: это техник, профессор? Ленин? Страшно удивились – как? Не похоже! И – позвольте! – откуда он знает наши премудрости? Он ставил вопросы как человек технически сведущий! Мистификация! – Кажется, так и не поверили, что у них был именно Ленин…
А Ленин, по дороге из ГАУ, возбуждённо похохатывал и говорил об изобретателе:
– Ведь вот как можно ошибаться в оценке человека! Я знал, что это старый честный товарищ, но – из тех, что звёзд с неба не хватают. А он как раз именно на это и оказался годен. Молодчина! Нет, генералы-то как окрысились на меня, когда я выразил сомнение в практической ценности аппарата! А я нарочно сделал это, – хотелось знать, как именно они оценивают эту остроумную штуку.
Залился смехом, потом спросил:
– Говорите, у И. есть ещё изобретение? В чём дело? Нужно, чтоб он ничем иным не занимался. Эх, если б у нас была возможность поставить всех этих техников в условия идеальные для их работы! Через двадцать пять лет Россия была бы передовой страной мира!
Да, часто слышал я его похвалы товарищам. И даже о тех, кто – по слухам – не пользовался его личными симпатиями, Ленин умел говорить, воздавая должное их энергии.
Я был очень удивлён его высокой оценкой организаторских способностей Л. Д. Троцкого, – Владимир Ильич подметил моё удивление.
– Да, я знаю, о моих отношениях с ним что-то врут. Но – что есть – есть, а чего нет – нет, это я тоже знаю. Он вот сумел организовать военных спецов.
Помолчав, он добавил потише и невесело:
– А всё-таки не наш! С нами, а – не наш. Честолюбив. И есть в нём что-то… нехорошее, от Лассаля…
Эти слова: «С нами, а – не наш» я слышал от него дважды, второй раз они были сказаны о человеке тоже крупном. Он умер вскоре после Владимира Ильича. Людей Владимир Ильич чувствовал, должно быть, очень хорошо. Как-то, входя в его кабинет, я застал там человека, который, пятясь к двери задом, раскланивался с Владимиром Ильичом, а Владимир Ильич, не глядя на него, писал.
– Знаете этого? – спросил он, показав пальцем на дверь; я сказал, что раза два обращался к нему по делам «Всемирной литературы».
– И – что?
– Могу сказать: невежественный и грубый человек.
– Гм-гм… Подхалим какой-то. И, вероятно, жулик. Впрочем, я его первый раз вижу, может быть, ошибаюсь.
Нет, Владимир Ильич не ошибся; через несколько месяцев человек этот вполне оправдал характеристику Ленина.
О людях он думал много, обеспокоенный тем, что, по его словам:
– Аппарат у нас – пёстренький, после Октября много влезло в него чужих людей. Это – по вине благочестивой и любимой вами интеллигенции, это – следствие её подлого саботажа, да-с!
Это он говорил, гуляя со мною в Горках. Не помню, почему я заговорил об Алексинском[13] кажется, он выкинул в это время какую-то дрянную штуку.
– Можете представить – с первой же встречи с ним у меня явилось к нему чисто физическое отвращение. Непобедимое. Никогда, никто не вызывал у меня такого чувства. Приходилось вместе работать, всячески одёргивал себя, неловко было, а – чувствую: не могу я терпеть этого выродка!
И, удивлённо пожав плечами, сказал:
– А вот негодяя Малиновского не мог раскусить. Очень это тёмное дело, Малиновский…[14]
Его отношение ко мне было отношением строгого учителя и доброго «заботливого друга».
– Загадочный вы человек, – сказал он мне шутливо, – в литературе как будто хороший реалист, а в отношении к людям – романтик. У вас все – жертвы истории? Мы знаем историю, и мы говорим жертвам: опрокидывайте жертвенники, ломайте храмы, долой богов! А вам хочется убедить меня, что боевая партия рабочего класса обязана прежде всего удобно устроить интеллигентов.
Может быть, я ошибаюсь, но мне казалось, что беседовать со мною Владимиру Ильичу было приятно. Он почти всегда предлагал:
– Приедете – позвоните, повидаемся.
А однажды сказал:
– Потолковать с вами всегда любопытно, у вас разнообразнее и шире круг впечатлений.
Расспрашивал о настроении интеллигенции, особенно внимательно об учёных, – я в то время работал с А. Б. Халатовым в «Комиссии по улучшению быта учёных». Интересовался пролетарской литературой:
– Чего вы ждёте от неё?
Я говорил, что жду много, но считаю совершенно необходимым организацию литвуза с кафедрами по языкознанию, иностранным языкам – Запада и Востока, – по фольклору, по истории всемирной литературы, отдельно – русской.
– Гм-гм, – говорил он, прищуриваясь и похохатывая. – Широко и ослепительно! Что широко – я не против, а вот – ослепительно будет, а? Своих-то профессоров у нас нет по этой части, а буржуазные такую историю покажут… Нет, сейчас нам этого не поднять. Годика три, пяток подождать надо.
И жаловался:
– Читать – совершенно нет времени!
Усиленно и неоднократно подчёркивал агитационное значение работы Демьяна Бедного, но говорил:
– Грубоват. Идёт за читателем, а надо быть немножко впереди.
К Маяковскому относился недоверчиво и даже раздражённо:
– Кричит, выдумывает какие-то кривые слова, и всё у него не то, по-моему, – не то и мало понятно. Рассыпано всё, трудно читать. Талантлив? Даже очень? Гм-гм, посмотрим! А вы не находите, что стихов пишут очень много? И в журналах целые страницы стихов, и сборники выходят почти каждый день.
Я сказал, что тяготение молодежи к песне – естественно в такие дни и что – на мой взгляд – посредственные стихи легче писать, чем хорошую прозу, и времени требуют стихи – меньше; к тому же у нас очень много хороших учителей по технике стихосложения.
– Ну, что стихи легче прозы – я не верю! Не могу представить. С меня хоть кожу сдерите – двух строчек не напишу, – сказал он и нахмурился. – В массу надобно двинуть всю старую революционную литературу, сколько её есть у нас и в Европе.
Он был русский человек, который долго жил вне России, внимательно разглядывал свою страну, – издали она кажется красочнее и ярче. Он правильно оценил потенциальную силу её – исключительную талантливость народа, ещё слабо выраженную, не возбуждённую историей, тяжёлой и нудной, но талантливость всюду, на тёмном фоне фантастической русской жизни блестящую золотыми звёздами.
