выпрямилась и долго молчала, глядя в стену, а потом нерешительно и тихо молвила:
— Кажись — спит он! Ты, пожалуй, иди, ложись, я позову, коли что…
А когда стряпуха ушла, она, наклонясь к Матвею, тревожно быстро спросила:
— Чем напугала тебя дура эта?
— Ничем! — ответил юноша, стыдливо отводя глаза в сторону, и с гордостью, самому себе не понятной, добавил: — Она и не дотронулась до меня!
Палага подвинулась ближе к нему, спрашивая с жадным любопытством:
— Как же это вышло?
Кратко рассказав ей, он обиженно попенял:
— На что ты её прислала?
— Да ведь как же! — воскликнула она, улыбаясь и покраснев. — Ведь ты…
Играя пальцами её руки, он сказал, вздохнув:
— Я думал, ты сама придёшь…
Она отшатнулась, удивлённо мигнув, и покраснела ещё более густо.
— Посидеть со мной, — окончил Матвей.
Палага тихонько засмеялась, прикрывая рот рукою.
— Ой, господи! Что почудилось мне!
— Что?
— Та-ак.
И, невесело качнув головой, вздохнула.
— Смехи!
— Это кто меня раздел? — смущённо спросил Матвей.
— Мы. А что?
Он завернулся в одеяло, встал и пошёл к окну.
— Ладно ли тебе вставать-то? — заботливо осведомилась женщина, не глядя на него.
— Дышать трудно! — тихо ответил юноша. — Глаза ест хрен…
За окном сияло голубое небо, сверкали редкие звёзды лунной ночи и вздрагивала листва деревьев, словно отряхая тяжёлый серебряный блеск. Был слышен тихий шорох ночной жизни растений и трав.
Оба долго стояли у окна, не говоря ни слова.
— О чём думаешь? — спросил, наконец, Матвей.
— А вот, — медленно ответила женщина, — приедет батюшка твой, начнут ему на меня бухать со всех сторон — что я буду делать? Скажи-ка ты мне…
Матвею польстило, что она спрашивает его совета. Он сдвинул брови и молчал, не зная, что ответить. Потом, неожиданно для себя, спросил:
— Если сказать Наталье — иди, спи с Пушкарём, — пойдёт?
— Дадут гривенничек — пойдёт! — просто ответила Палага.
— Ругают эдаких-то, — сумрачно сказал юноша, подумав.
— Ругают! — повторила женщина, точно эхо. И снова зазвучал её шёпот: Приедет батюшка, да объявит в полицию, да как начнут, сраму-то, позора-то сколько будет!
— Постой! — сказал Матвей, прислушиваясь.
Луна уже скатилась с неба, на деревья лёг густой и ровный полог темноты; в небе тускло горели семь огней колесницы царя Давида и сеялась на землю золотая пыль мелких звёзд. Сквозь завесу малинника в окне бани мерцал мутный свет, точно кто-то протирал тёмное стекло жёлтым платком. И слышно было, как что-то живое трётся о забор, царапает его, тихонько стонет и плюёт.
— Савка! — шепнула Палага, схватившись за грудь.
— Уходит! — сообразил Матвей, оживляясь. — Пусть идёт! Давай-ка отопрём ворота — не перелезть через забор ему…
— Ушибёт он тебя…
Но он уже высунулся за окно и громко шептал в тишину сада:
— Савка, иди во двор, я тебе отопру ворота, иди скорей…
В саду всё затихло, потом раздался хриплый ответ:
— Водки вынеси…
Палага побежала из комнаты.
— Я налью!
Наскоро одевшись, Матвей выскочил на крыльцо, бросился к воротам,- у калитки стоял на коленях Савка, влажно хрипел, плевался, его голова качалась, напоминая неровно выточенный чёрный шар, а лица не было.
— Что-о, — хрипел он, пока Матвей отодвигал запор, — уходили насмерть, а теперь — боитесь?
Приоткрыв калитку, Матвей выглянул во тьму пустынной улицы; ему представилось, как поползёт вдоль неё этот изломанный человек, теряя кровь, и — наверное — проснутся собаки, завоют, разбуженные её тёплым запахом.
— Испугались, сволочи! — рычал Савка. — Кабы я полиции не боялся, я бы не ушёл… я бы-и…
Прибежала Палага, протягивая Матвею большой чайный стакан. Савка, учуяв едкий запах водки, сопел, ощупывая воздух пальцами.
— Где? Не вижу…
Темнота и, должно быть, опухоли увеличили его тело до жутких размеров, руки казались огромными: стакан утонул в них, поплыл, остановился на уровне Савкиной головы, прижавшись к тёмной массе, не похожей на человечье лицо.
Пил Савка долго, пил и мычал:
— Ум… умм…
Потом, бросив стакан на землю, сказал, вставая на ноги:
— Ну, пускай!
Матвей широко распахнул калитку. Палага сунула в руку ему что-то тяжёлое, обёрнутое в шерсть.
— Дай ему, — деньги…
Савка, услыхав её шёпот, странно завыл:
— А-а — на гроб-могилу? Ну, кабы не боялся я… давай! С пасынком живёшь, Палашка! Лучше эдак-то. Тот издохнет, ты всё — хозяйка…
Он качался в калитке, скребя ногтями дерево, точно не мог шагнуть на улицу. Но вывалившись за ворота, он вдруг более твёрдым и освежевшим голосом сказал, стукнув чем-то по калитке:
— Эй, вы, сволочи, — не запирай ворота-то… а то догадаются, что сами вы меня выпустили, — дурачьё!
«Верно сказал!» — подумал Матвей, и в нём искрой вспыхнуло доброе чувство к Савке.
Палага, сидя на завалинке дома, закрыла лицо ладонями, было видно, как дрожат её плечи и тяжко вздымается грудь. Она казалась Матвею маленькой, беззащитной, как ребёнок.
Около строящегося собора сторож сухо колотил по доске, кончил он торопливо задребезжали звуки чугунного била на торговой площади. Светало, синее небо становилось бледнее, словно уплывало от земли.
— Идём спать! — сказал Матвей, крепко взяв женщину за руку.
Жалкий вид её согнутой фигуры, неверные шаги и послушное подчинение всё это внушало ему заботу о ней.
— Замучилась? — ласково молвил он, чувствуя себя сильнее и старше её.
Она кивнула головой. В комнате отца Матвей погладил её руку, говоря:
— Ложись да спи скорее! Это хорошо, что ушёл он, Савва-то…
— Да-а, — тихонько ответила Палага и стала расстёгивать сарафан.
Он с невольным изумлением оглянул комнату, полную прохладной, тающей тьмой, широкую кровать, гору красных подушек на ней и с гордостью почувствовал себя полным хозяином этой женщины.
— Защитушка ты моя — что бы я делала без тебя! — укрепляя его ощущение силы и власти, бормотала Палага, сидя на кровати в одной рубахе, словно прозрачная на тёмном фоне одеяла.
Полуоткрыв рот, он присматривался к очертаниям её тела и уже без страха, без стыда, с радостью чувствовал, как разгорается в нём кровь и сладко кружится голова.
— А и тебя тоже боязно — не маленький ты, — слышал он тихий, зовущий шёпот. — Всё ближе ты да ближе! Вон что Савка-то пролаял! Да и Власьевна говорит — какая-де я тебе мать?
Матвей подошёл к ней, — размахнув руками, точно крыльями, она прижала его к себе и поцеловала в лоб, сердечно сказав:
— Прощай, родимый!
…С лишком сорок лет прошло с этого утра, и всю жизнь Матвей Кожемякин, вспоминая о нём, ощущал в избитом и больном сердце бережно и нетленно сохранённое чувство благодарности женщине-судьбе, однажды улыбнувшейся ему улыбкой пламенной и жгучей, и — богу, закон которого он нарушил, за что и был наказан жизнью трудной, одинокой и обильно оплёванной ядовитою слюною строгих людей города Окурова.
Он чётко помнит, что, когда лежал в постели, ослабев от поцелуев и стыда, но полный гордой радости, над ним склонялось розовое, утреннее лицо женщины, она улыбалась и плакала, её слёзы тепло падали на лицо ему, вливаясь в его глаза, он чувствовал их солёный вкус на губах и слышал её шёпот — странные слова, напоминавшие молитву:
«Пусть горе моё будет в радость тебе и грех мой — на забаву, не пожалуюсь ни словом никогда, всё на себя возьму перед господом и людьми! Так ты обласкал всю меня и утешил, золотое сердце, цветочек тихий! Как в ручье выкупалась я, и словно душу ты мне омыл — дай тебе господи за ласку твою всё счастье, какое есть…»
Очарованный неведомыми чарами, он молча улыбался, тихонько играя волосами её, не находя слов в ответ ей и чувствуя эту женщину матерью и сестрой своей юности.
В памяти его вставали вычурным и светлым строем мудрые слова дьячка Коренева:
«Брак есть духовное слияние двух людей для ради совокупного одоления трудностей мучительных житейских, кои ежедень, подобно змеям, неотступно и люто жалят душу».
Ему хотелось сказать это Палаге, но она сама непрерывно говорила, и было жалко перебивать складный поток её речи.
В небе разгорался праздничный день, за окном вздыхал сад, окроплённый розовым золотом утренних лучей, вздрагивали, просыпаясь, листья и протягивались к солнцу; задумчиво и степенно, точно молясь, качались вершины деревьев.
На белой коже женщины вспыхнули золотые пятна солнца, она испуганно соскочила на пол.
— Ой, сейчас встанут все, загалдят! Савку-то прозевали, прибегут будить меня — уходи скорее!
Раздетая, она была странно маленькой, ловкой и складной.
Придя к себе, Матвей лёг, закрыл глаза и не успел заснуть, как услыхал крик Пушкаря на дворе:
— Тебе, косолапому бесу, башки своей не укараулить, не брался бы! Чего теперь Савелий-то скажет? Ну, припасай морду!
Имя отца дохнуло на юношу холодом; он вспомнил насмешливые, хищные глаза, брезгливо оттопыренную губу и красные пальцы пухлых рук. Съёжился и сунул голову под подушку.
Четыре дня не было отца, и каждая минута этих дней памятна Кожемякину, — он обладал здоровой и редкой способностью хорошо помнить светлые минуты жизни.
Они сразу выдали людям свой грех: Матвей ходил как во сне, бледный, с томными глазами; фарфоровое лицо Палаги оживилось, в глазах её вспыхнул тревожный, но добрый и радостный огонь, а маленькие губы, заманчиво припухшие, улыбались весело и ласково. Она суетливо бегала по двору и по дому, стараясь, чтобы все видели её, и, звонко хлопая ладонями по бёдрам, вскрикивала:
— Ай, батюшки, забыла!
Широкорожая Власьевна многозначительно и едко улыбалась, Пушкарь крепко тёр ладонью щетину на подбородке и мрачно сопел, надувая щёки.
Однажды после ужина, ожидая Палагу, Матвей услыхал в кухне его хриплый голос:
— Ду-ура!
— Уж дура ли, умная ли, а такому греху не потатчица. Чтобы с матерью…
— С тобой бы, а? Какая она ему мать?
— Как так? С отцом, чай, обвенчана.
— Бес болотный! Кабы у них дети были?
— Что ты говорить, безбожник? А ещё солдат…
— Тьфу тебе!
Матвей слушал, обливаясь холодным потом. Пришла Палага, он передал ей разговор в кухне, она тоже поблекла, зябко повела плечами и опустила голову.
— Власьевна скажет! — прошептала Палага. — Она сама меня на эту дорожку, к тебе, толкала. Надеется всё. Ведь батюшка-то твой нет-нет да и вспомнит её милостью своею…
Матвей не поверил, но Палага убедила его в правде своих слов.
— Мне что? Пускай их, это мне и лучше. Ты, Мотя, не бойся, заговорила она, встряхнувшись и жадно прижимая его голову ко груди своей. Только бы тебя не трогали, а я бывала бита, не в диковинку мне! Чего боязно — суда бы не было какого…
Задумалась на минуту и снова продолжала веселее:
— А Пушкарь-то, Мотя, а? Ах, милый! Верно — какая я тебе мать? На пять лет и старше-то! А насчёт
