на землю крепкими ударами голых кулаков.
На площади уже собрались подростки, ожидая своей очереди вступить в бой; обе стенки противников выравниваются, осыпая друг друга бранью и насмешками.
— Сыты ли? — спрашивают слобожане, гордясь победой.
Городские нестройно поют:
Голопузая слободка
Продаёт девок за водку…
Не оставаясь в долгу, слободка отвечает:
А окуровски мещане
Мать-отца сожрут со щами…
В морозном воздухе непрерывно звучат детские голоса, раздаются зазорные слова.
— Нищие!
— Обжоры!
— Воры!
— Сами — жульё!
Отдохнув за время словесной брани, разгорячась обидами, они снова бросаются друг на друга, ухая и подвизгивая, разбивая носы и губы. Теперь дерутся на глазах старших, и каждому мальчику хочется показать свою удаль, силу и ловкость.
У рядов под навесами лавок стоят зрители, а среди них знаменитые бойцы города: Толоконников, оба Маклаковы, слесарь Коптев, толстый пожарный Севачев. Все они одеты удобно для боя: в коротких полушубках лёгкой ордынской овцы, туго подпоясаны яркими кушаками, на руках хорошие голицы, у старшего Маклакова — зелёные, сафьяновые.
Иногда из стенки выскакивает юный человек с разбитым носом или рассечёною губою, подходит к зрителям, поплёвывая на снег, употребляя великие усилия, чтобы сдержать слёзы боли, обиды и озлобления.
— Что, болван? — неласково встречает его дядя, брат или отец. — Опять расквасили морду-то?
И дразнит, раздражаемый видом крови:
— А ты зареви! Ишь, сморщил харю-то!
Мальчик ревёт, а родственник, поймав его за ухо или вихор, треплет и приговаривает:
— Не реви, коли дерёшься, не реви, сукин сын!
К слободским подошли подростки и, стоя за своей стенкой, пренебрежительно вызывают город:
— Эй, женихи, выходи, что ли!
— Холостяги, не трусь…
Разорвав свою стенку, выходит вперёд Мишка Ключарев, племянник певчего, стройный и сухой молодец лет шестнадцати.
— Но, прочь! — говорит он городским мальчишкам, махнув на них рукою, как на воробьёв; они почтительно отступают, некоторые бегут ко взрослым, тревожно извещая:
— Мишка Ключарь вышел! Айдате! Вон он растопырился, глядите-тко!
Мишка сбросил с плеч лохмотье, снял с головы шапку, кинул её за плечо и вызывает:
— Выходи, женихи! Ну, кто там? Один на один! Эй, куроводы!
Волосы у него на круглой голове стоят ершом, лицо скуластое, маленький нос загнут вниз, как у филина, тонкие губы презрительно искривлены; он широко расставил ноги, упёрся руками в бока и стоит фёртом, поглядывая на врагов светлыми, недобрыми глазами.
Горожане долго вполголоса спорят — надо поставить против Мишки бойца-однолетка, а однолетки, зная его ловкость, неохотно идут.
Вышел коренастый, широкорожий Базунов — слободские хохочут и свистят: весной, на Алексея божия человека, Базунову минет девятнадцать лет.
— О-го-го! Какого старичка поставили!
— Дедушка, не робь!
Базунову стыдно: оборотясь назад, он жалобно кричит:
— Васька, шёл бы ты! Кулугуров?
— Я опосля тебя, — густо отвечает Кулугуров, но тут же откровенно говорит: — Да ведь уж бился я с ним, — не сладить мне.
Не глядя на Мишку, Базунов спрашивает:
— Хошь со мной?
— Хошь с отцом твоим! — хвастливо отвечает Мишка и задорно кричит: Эй, наши, скажите там родителю, что помирал я, так кланялся ему…
Базунов вытянул вперёд сжатый кулак левой руки, правую согнул в локте и, угрюмо сдвинув брови, готовит удар — «насыкается».
Хрустит снег под его тяжёлыми ногами, кругом напряжённое молчание, обе стенки дружно обнимают бойцов широким кругом, покрикивая:
— Раздайсь! Не тесни, эй!
Мишка зорко следит за противником, иногда он быстро взмахивает правой рукой — Базунов отскочит, а Мишка будто бы поднял руку голову почесать.
— Ты не бойся! — глумится он. — Я не до смерти тебя, я те нос на ухо посажу, только и всего дела! Ты води руками, будто тесто месишь али мух ловишь, а я подожду, пока не озяб. Экой у тебя кулак-от! С полпуда, чай, весу? Каково-то будет жене твоей!
— Тебе вот плохо будет! — ворчит Базунов.
Городской боец размахнулся, ударил — Мишка присел и ткнул его в подбородок снизу вверх, спрашивая:
— Как здоровье-то?
Освирепел Базунов, бросился на противника, яростно махая кулаками, а ловкий подросток, уклоняясь от ударов, метко бил его с размаха в левый бок.
— Лексей, не горячись! Что ты, дурова голова? Стой покойно, дубина! кричали горожане.
— Не горячись, слышь! — повторял слободской боец, прыгая, как мяч, около неуклюжего парня, и вдруг, согнувшись, сбил его с ног ударом головы в грудь и кулака в живот — под душу. Слобода радостно воет и свистит; сконфуженные поражением, люди Шихана нехотя хвалят победителя.
— Ловок, шельма!
— Да-а! Туроват.
— Вёрткий…
— Сыр Алёшка-то против его!
Базунов, задыхаясь, сидит на земле и бормочет:
— Ежели он вроде комара, — вьётся, вьётся… эдак-то разве бьются?
— Эй, Кулугуров! — гордо кричит победитель. — Ну-ко, иди!
— Не люблю я поодиночке…
— Не любишь?
— Я — в стенке…
— А на печке?
Ребятишки слободы радостно поют во всё горло:
— На печку, под печку, на тёпленький шесток залез толстенький коток! Вздули, раскатали, зубы расшатали!
Среди горожан осторожное движение, глухой ропот.
— Эй, наши, гляди в оба! — командует Ключарев. — Федька Ордынцев, иди сюда! Гришка с Фомкой — становись ко мне!
И вдруг, махнув руками, он бросает своих на кучу горожан, выкрикивая высоким альтом:
— Вали-и на Шихан! Бей женихов, не жалей кулаков! Вали-и…
Сшиблись ребята, бойко работают кулаки, скрипят зубы, глухо бухают удары по грудям, то и дело в сторону отбегают бойцы, оплёвывая утоптанный снег красными плевками, сморкаясь алыми брызгами крови.
— Не робь, наша! — кричит Кулугуров.
— Держись, слобода! — звенит Мишкин альт.
Кипит крутой бой, бойцы сошлись и ломят друг друга во всю силу, яростно оспаривая победу.
— Бей женишков, оладышников! — покрикивают слободские.
— Стой, наши, не беги! — командуют Кулугуров с Базуновым, но городская молодёжь уже отступает, не выдерживая дружного и быстрого натиска слободских; так уж издавна повелось, что слобода одолевает, берёт бой на площади и гонит городских до церковной ограды.
Зрители-горожане, видя, что дети их сломлены, горячатся и кричат своим взрослым бойцам:
— Чего глядите? Гонят наших-то! Вона, как бьют! Айдате вы, пора!
И вот, сбоку, на зарвавшихся слобожан бросаются Маклаковы, Коптев, Толоконников, бьют подростков по чему попало, швыряют их о землю, словно траву косят.
— Ого-го-го! Пошли наши, пошли! — радостно гогочет толпа зрителей, подбодряя свою сторону, и, вприпрыжку следуя за боем, будто невзначай дают пинки в бока лежащих на земле слобожан.
— Лежачего не бить, дьяволы! — злобно завывают побеждённые, отползая в сторону.
Там и тут, присев на корточки и прикрывая локтями лица свои от намеренно нечаянных ударов горожан, они ждут удобной минуты, чтобы незаметно убежать за реку.
Матвей Кожемякин тоже вместе со всеми горожанами поддаётся возбуждению, празднует победу и куда-то бежит, смеясь. Но увидав, как бьют лежачих, останавливается и тихонько идёт в стороне. Ему хочется крикнуть людям:
«Почто нечестно бьёте?»
Но он не находит ни времени, ни смелости на это и знает, что его крик не услышали бы.
Ловко, точно уж, вьётся меж ногами бегущих Мишка Ключарев, катается по земле, как бочонок, сын лучшего бойца слободы Ордынцева Федька и пыхтит от злости, умывая снегом разбитое лицо.
Растерялась слобода, рассеялась, разнесло бойцов, словно вихрем.
— Ого-го! — ревут победители, стоя на берегу реки, а снизу, со льда, несётся:
— Держись, наши, идём!
Короток зимний день, уже синий сумрак окутал реку, тают в нём снежные лачуги слободы; распуганные звоном к вечерней службе, улетели по гнёздам птицы с колоколен; становится холоднее.
По льду реки, не спеша, тёмным облаком идут на город слободские бойцы; горожане, стоя у обрыва, присматриваются к ним, считая:
— Стрельцов идёт, старый чёрт…
— А Квашнин тут?
— Вон, сбоку-то…
— И Македошка вышел!
— Ордынцев впереди…
— Многовато их высыпало сегодня!..
— Эй, полупочтенные! — кричит с реки всегда пьяный слободской сапожник Македон. — Пожалуйте на поле, мы бы вас потяпали!
Горожане, подтягивая кушаки, спускаются на лёд, уговариваясь:
— Ты, Коптев, в середину встань, а Маклаковы — с плеч тебе…
— Севачева с Ермилом да Толоконниковым на левое бы крыло, да ещё туда которых посильнее, да тем крылом и хлестнуть их, когда они разойдутся.
— Приятели! Припятили? — кричит слободской народ, уставляясь стеною. Весь он лохматый, одёрганный, многие бойцы уже сильно выпивши, все — и пьяные и трезвые — одинаково бесшабашно дерзки на язык, задорят горожан с великим умением, со смаком, во всех есть что-то волчье, отчаянное и пугающее.
Македон, пьяненький и весь вывихнутый, приплясывая, поёт во всю глотку:
Окуровски воеводы
Знамениты куроводы;
Живут сыто, не горюют,
Друг у друга кур воруют…
А чей-то развесёлый голос вторит:
У них жены всё — Матрёны,
Кулаком рожи крещёны — их, ты!
— Эй вы, — угрюмо кричит Толоконников, — выходи, что ли, кто против меня, весёлы воры!
— Еруслан Лазарич? Здорово ли живёшь? Тоскует мой кулак по твоему боку!
— А ты выходи!
— А ты погоди!
— Трусишь?
— Трясусь. Ноги за уши заскакивают!
— Вот я те обобью их, уши-те!
— Эко хорошо будет! Оглохну я — никогда глупой речи твоей не услышу!
— Ну-ко, ребята, с богом! — говорит слесарь Коптев, обеими руками натягивая шапку на голову. — Вались дружно! Бей воров!
И свирепо воет, возбуждая себя и своих:
— Давай бою-у-у! Пошла наша, пошла-а! Бей их! Бей! Бей!
Хлынули горожане тяжёлой волной на крепкую стенку слободских, забухали кулаки, заляскали некрепко сжатые зубы, раздался оглушающий рёв и вой:
— У-ух! А-ахх!
— Молодчики-слобода, стой дружно! — громогласно кричит высокий ражий Ордынцев и, точно топором рубит, бьет по головам горожан. Против него Коптев, без полушубка, в разорванной рубахе. Они давние приятели, кумовья.
— Егор Иванычу — эхма! — здоровается Ордынцев, с размаха ударяя кума по виску.
— Изот Кузьмич, получи-кась! — отвечает Коптев, нанося ему удар в грудь.
А сапожник Македон, держа в зубах шапку, быстрыми ударами хлещет Маклакова с уха на ухо и мычит. Тяжёлый Маклаков мотает головой, ловя какую-то минуту, и вдруг, ударив сапожника сверху, словно заколачивает его в лёд.
— Накось!
Снова размахнувшись, он хочет сбить Ордынцева, но длинный шорник Квашнин бьёт его одной рукой под мышку, другой — по зубам; городской силач приседает, а Квашнин кричит:
— Ты встань! Нет, ты постой! Я те додам ещё разок! Ты мне за шлею недодал, дак я те…
Старый, сутулый медведь Стрельцов, спокойно и мерно разбивая лица горожан огромным кулаком, сипло кричит:
— А ты не разговаривай! Ты — бей, знай! Счета твои — в будни сведёшь!
Городских теснят к берегу — кажется, что вот сейчас их прижмут к обрыву и раздавят, размозжат десятками тяжёлых кулаков.
Слышны тяжкие удары, кряканье, злобный вой и стон, плюются люди, ругаются сверлящей русской бранью.
И всё яростнее бьют в середину стены городских, разламывая её, опрокидывая людей под ноги себе, словно надеясь найти за ними коренного и страшнейшего врага.
Но уже слышен тревожный крик Федьки Ордынцева:
— Тятя, гляди-ко, заходят, тятя!
— Наз-зад, наши, наза-ад! — кричит Мишка Ключарев.
