К трудам родимся мы, а в неге наслаждаться
— Откуда вы взяли такую премудрость? — спросила она, пожав плечами.
Он неохотно объяснил:
— Приборы медные на окна покупал, так в эти стихи шпингалет был завёрнут…
— Что же вам тут нравится?
— Слова значительные, — ответил он обиженно. — Здесь эдакие слова кто скажет?
— Н-ну? — воскликнула она, усмехаясь. — Эдакими словами себя не — как это? не усовершишь!
«Не буду я коромыслом выгибаться перед тобой!» — подумал Матвей и, перекинув сразу несколько страниц, тем же глухим, ворчащим голосом, медленно произнося слова, начал:
— «75-го году, Мая 21-го дня.
Третьего дня Петухова горка, почитай, сплошь выгорела, девятнадцать домов слизал огонь. Прошёл слух, будто сапожник Сетунов, который дразнил меня, бывало, по злобе на соседей поджёг, однако не верю этому. Утром вчера пымали его на своём пепелище, когда он вьюшки печные вырывал, свели в пожарную, а в ночь — умер».
— Били? — тихонько спросила гостья.
— Не знаю. Поди-ка — били! — не глядя на неё, ответил летописец. — У нас это дёшево.
— А чем он вас дразнил?
— Так, хворый он был, а я — молодой.
«Того же году, Августа 2-го дня.
Слесаря Коптева жена мышьяком отравила. С неделю перед тем он ей, выпивши будучи, щёку до уха разодрал, шубу изрубил топором и сарафан, материно наследство, штофный (немецкая шёлковая плотная ткань, обычно с разводами. — Ред.). Вели её в тюрьму, а она, будучи вроде как без ума, выйдя на базар, сорвала с себя всю одёжу» — ну, тут нехорошо начинается, извините!
В комнате снова прозвучал тихий вопрос:
— Послушайте, зачем вы это записали?
— Не знаю…
Но подумав, объяснил:
— Я — выдающее записываю. Вот это интересней будет:
«Того же, Сентября 20-го дня.
У Маклаковых беда: Фёдоров дядя знахарку Тиунову непосильно зашиб. Она ему утин лечила, да по старости, а может, по пьяному делу и урони топор на поясницу ему, он, вскочив с порога, учал её за волосья трепать, да и ударил о порог затылком, голова у неё треснула, и с того она отдала душу богу. По городу о суде говорят, да Маклаковы-то богаты, а Тиуниха выпивала сильно; думать надо, что сойдёт, будто в одночасье старуха померла».
Постоялка вместе со стулом подвинулась ближе к нему, — он взглянул на неё и испугался: лицо её сморщилось, точно от боли, а глаза стали огромными и потемнели.
— Я ничего не понимаю! — странно усмехаясь, молвила она. — Что такое утин? Зачем топор?
«Ага! — подумал Кожемякин, оживляясь, — и ты не всё знаешь!»
И стал объяснять, глядя в её недоумевающее лицо:
— Это — средство такое старинное…
— Топор — средство? — спросила она. — Господи, как нелепо! А — утин?
— Утин называется, когда поясница болит. Тут ещё голик нужен. Хворый человек ложится на порог, на спину ему кладут голик, которым в печи жар заметают, а по голику секут топором — не крепко — трижды три раза. И надобно, чтобы хворый по каждому третьему разу спрашивал: «Чего секёшь?» А знахарь ему: «Утин секу!» Тогда хворый обязан сказать заговор: «Секи утин крепче, да ещё гораздо, размети, голик, утин на двенадцать дорог, по двенадцатой ушёл бы он на весь мой век! Пресвятая Прасковея Пятница, пожалей болящие косточки!» А потом голик надо выбросить к подворотне, и хорошо, чтобы на заре кот обнюхал его.
Женщина приподнялась на стуле и оглянула комнату.
— Вы — что? — беспокойно спросил Матвей.
— Ничего.
— Нет, пожалуйста! Но — послушайте, доктор у вас есть?
— Есть, как же! Старичок из военных, — пьёт только, а так — хороший…
— Читайте! — сказала она, склоняя голову.
— «Того же, Октября 6-го дня.
Сегодня актёрку хоронили, из тех, что представляют с разрешения начальства в пожарном сарае. Померла она ещё четвёртого дня, изойдя кровью от неизвестной причины, а говорят — от побоев. В покров была жива, я её видел, играла она благородную женщину, и было скучно сначала, а потом страшно стало, когда её воин, в пожарной каске из картона, за волосья схватил и, для вида, проколол ножом. Воин этот будто муж её и всё выл дико, а она высокая, худущая, и голос хриплый. Базунов на представлении всех рассмешил, крикнув ей: «А ты, сударыня, не кашляй, кашель я у себя дома ежедень слышу и гривенник за это — дорого!» У него сноха в чахотке. Актёрку несли мимо нас двое пожарных да два товарища её, а третий, муж будто, сзади шёл, с городовым, пьяный, вечную память неистово орал и плакал; будочник удерживал его, чтобы не безобразил, однако не мог. На кладбище не пустили, а велено зарыть около Мордовского городища, где Ключарёв и другие подобные закопаны». Всё.
— Вы хорошо делаете, записывая это, — медленно и вдумчиво сказала постоялка, — очень хорошо!
— Почему же? — спросил он. — Иногда перечитаешь это — скучно очень!
— Да? Только скучно? Не более?
«Чего она добивается?» — подумал Кожемякин и, не ответив, продолжал:
— «76-го году, Апреля 29-го дня.
На базаре неизвестного человека чиновник Быстрецов поймал, посадили в полицию, а он оттуда в ночь выбежал, теперь с утра ищут его, иные верхами поскакали, иные пеше ходят. Побили прохожего какого-то, оказалось не тот, кого надо. Базунов сказывал, что человек подослан поляками леса казённые жечь, были у него найдены зажигательные бумаги. Как убежал — нельзя понять, потому что когда его схватили, то одну руку из плеча вывернули. Толоконников хвастался и божился, что это он сам и вывёртывал. Ему в этом верить можно, зверь».
Женщина провела рукою по лицу, потом откинулась на спинку стула, скрестив на груди руки.
— Нашли?
— Нет. Вам не скучно?
— Пожалуйста — читайте! — попросила она, закрыв глаза.
Кожемякин наклонился над тетрадью.
— Тут до 79 года домашнее всё идёт: насчёт Шакира, как его за Наталью били…
— Кто?
— Горожане. Про некоторых рабочих мысли разные…
— Чьи мысли?
— Мои. Тоже о домашнем, о себе — я это пропущу?
— Воля ваша, — сказала она, вздохнув. И крепко закуталась шалью, несмотря на жару в комнате.
«Зря, пожалуй, затеял я всё это!» — безнадёжно подумал Матвей, поглядывая на её скучно вытянувшееся лицо и глаза, окружённые тенями. Перелистывая страницы, он говорил, вслушиваясь в свой однотонный голос:
— Вот — собор достроили, молебствие было. Маляр опился, — неинтересное всё. Трёх бойцов слободских гирьками забили. К Вагиным во двор волк забежал, зарезал собаку. Глупости разные: портной Синюхин нос свояченице своей откусил, Калистратовым ворота дёгтем помазали, — ну, это ошибка была… Колокол соборный хотели поднимать: шестьсот двадцать пуд колокол был, стали пробовать — треснул. Подняли его уже в 82-ом году, перед успеньем. Пожары, конечно. Это уж каждогодно город горит, даже и смотреть мало интересно, не токмо писать про это. Мальчишки мяли зыбку на весеннем льду, семеро провалилось, трое утонуло сразу, а ещё один, воспитанник мой, Саватейка Пушкарев, от простуды помер. Секлетея Добычина, по грибы пойдя, пропала, одни говорят — в болоте увязла, другие думают — ушла в Черноборский монастырь. У неё не всё хорошо было со священником Никольским, отцом Виталием…
Пока он перечислял всё это, читая, как дьячок поминание, женщина бесшумно встала, отошла в сумрак комнаты и остановилась там у окна.
«Чего беспокоится?» — думал он, искоса поглядывая на неё и чувствуя, что ему становится всё более неловко с нею.
— Вот, — нарочито, с большим усилием, оживляясь, воскликнул он:
— «79-го году, Июня 3-го дня.
На базаре живую русалку показывали, поймана в реке Тигре, сверху женщина, а хвост — рыбий, сидит в ящике с водой, вроде корыта, и когда хозяин спрашивает, как её звать и откуда она родом, она отвечает скучно: Сарра из Самарры. С двумя ерами, а то и тремя. Плечи голые и в прыщах, точно бы у человека. Многие не верят, что настоящая, а Базунов даже кричал, что Самара на Волге, а не на Тигре, и что Тигр-река давно в землю ушла. А русалкин хозяин объяснил, что Самарой называется Самария, про которую в евангелии писано, где Иисус Христос у колодца вёл беседу с женщиной семи мужей. Базунов сконфузился, погрозил ему кулаком и ушёл. Первый раз он потерпел конфуз, и всем его даже стало жалко, а некоторые очень злорадничали. Старенек, уже более девяти десятков лет ему. В том же балагане таз жестяной стоял, налит водой, и кто в эту воду трёшник, а то семишник бросал, назад взять никак не мог, вода руку неведомой силой отталкивала, а пальцы судорогой сводило. Воду эту хозяин продавал по гривеннику бутылка, говорил, что против лихорадки хороша».
— А — война? — спросила постоялка издали.
Кожемякину показалось, что в голосе её звенят слёзы, он испугался, заторопился.
— Война? Это — сейчас! Не совсем про войну, но — турка есть! Вот-с!
«Воеводина барыня пленного турка привезла, все ходят за реку смотреть, и я тоже видел: человек роста высокого, лицом чёрен, большеголов и усат. А одет по-русски, в штатское, рыжий сюртук, брючки чёрные, только на голове красная шапка вроде кастрюльки. Улыбается не злобно, а как бы даже виновато. Гулял он с Воеводиной за слободою, на буграх, — она ему по плечо и толстовата, глаза у ней навыкат, добрые. Смеялась, голос же хрипловат. Турка с палкой ходит, правую ногу оттягивая, видно, был повреждён. В городе про барыню нехорошо говорят, а Базунов подбивает жаловаться губернатору, боясь, чтобы племя не пошло. И так, говорит, в господах наших русской-то крови не боле семи капель осталось».
— Потом вот ещё про то же:
«Октября 29-го дня.
Слышал от отца Виталия, что барыню Воеводину в Воргород повезли, заболела насмерть турецкой болезнью, называется — Баязетова. От болезни этой глаза лопаются и помирает человек, ничем она неизлечима. Отец Виталий сказал — вот она, женская жадность, к чему ведёт».
«Не обиделась бы!» — спохватился Кожемякин, взглянув на гостью; она, стоя около печи, скрестила руки на груди, низко опустив голову.
— Тут ещё, — торопливо заговорил он, — Плевну брали, но я тогда в селе Воеводине был, и ничего выдающего не случилось, только черемисина какого-то дёгтем облили на базаре. А вот:
«80-го году, Июня 5-го.
У чиновника Быстрецова беда: помер в одночасье прибывший гостить брат, офицер, а мёртвое мыло из дома не выкинули на перекрёсток-то…»
— Какое мыло? — тихо, точно вздохнув, спросила постоялка.
— Мёртвое, которым покойника обмывают, — объяснил он. — Оно, видите, вредное, его надо на четыре ветра выбрасывать. А
