в моменты нервного напряжения, владевшую им. Решение исполнить задачу, было вложено в него чужой волей, и ему не надо было думать о ней. Это решение расползлось, разрослось внутри его и вытеснило все страхи, неудобства, симпатии.
Но когда в маленькой, скудно освещённой комнате перед ним встала высокая фигура Ольги, а на стене он увидал её большую тень, которая тихо подвигалась встречу ему, — Климков оробел, смутился и молча встал в двери.
— Вы — что? Нездоровится? — говорила Ольга, пожимая его руку.
Прибавила огня в лампе и, наливая чай, продолжала:
Климкову захотелось скорее кончить дело.
— Вот что, — вы говорили, что шрифт нужен вам.
— Говорила! Я знаю, что вы его дадите.
Она сказала эти слова просто и точно ударила ими Евсея. Изумлённый, он откинулся на спинку стула и глухо спросил:
— А почему знаете?..
— Вы тогда не сказали ни да, ни нет — значит, подумала я, он наверное даст…
Евсей не понял и, стараясь не встречаться взглядами с её глазами, спросил снова:
— Почему же?
— Должно быть, потому, что считаю вас серьёзным человеком, верю вам…
— Не надо верить! — сказал Евсей.
— Ну, полноте! Надо.
— А как ошибётесь?
Она пожала плечами.
— Не верить человеку, — заранее думать о нём, что он лгун, дурной, разве это можно?
— Я могу дать шрифт, — сказал Евсей, вздохнув. Задача была кончена. Он сидел, наклонив голову, сжимая между колен крепко стиснутые руки, и прислушивался к словам девушки.
Ольга, облокотясь на стол, вполголоса говорила о том, когда и куда нужно принести обещанное им. Теперь, когда он исполнил долг службы, со дна его души стала медленно подниматься удушливая тошнота, мучительно просыпалось то враждебное ему чувство, которое всё глубже делило его надвое.
— Замечаете вы, — тихо говорила девушка, — как быстро люди знакомятся? Все ищут друзей, находят их, все становятся доверчивее, смелее.
Её слова точно улыбались. Не решаясь посмотреть в лицо Ольги, Климков следил за её тенью на стене и рисовал на тени голубые глаза, небольшой рот с бледными губами, лицо, немного усталое, мягкое и доброе.
«Сказать ей теперь, что всё это фокус, чтобы погубить её?» — спрашивал он сам себя.
И отвечал:
«Выгонит. Обругает и выгонит».
— Вы Зимина — столяра — не знаете? — вдруг спросил он.
— Нет. А что?
Евсей тяжко вздохнул.
— Так. Тоже — хороший человек.
«Если бы она знала столяра, — медленно соображал Климков, — я бы научил её — пусть спросит его обо мне. Тогда бы…»
Ему показалось, что стул опускается под ним и тошнота сейчас хлынет в горло. Он откашлялся, осмотрел комнату, бедную, маленькую. В окно смотрела луна, круглая, точно лицо Якова, огонь лампы казался досадно лишним.
«Погашу свет, встану перед ней на колени, обниму ноги и всё скажу. А она мне даст пинка?..»
Но это его не остановило. Он тяжело поднялся со стула, протянул руку к лампе, рука вяло опустилась, ноги вздрогнули, он покачнулся.
— Что вы? — спросила Ольга.
Желая ответить, Климков тихо завыл, встал на колени и начал хватать её платье дрожащими руками. Она упёрлась в лоб его горячей ладонью, другой рукой взяла за плечо, спрятала ноги под стул и строго заговорила:
— Нет, нет! А-ай, как это нехорошо… Я не могу… Ну, встаньте же!..
Теплота её тела будила в нём чувственное желание, и толчки рук её он воспринимал, как возбуждающие ласки…
«Не святая!» — мелькнуло у него в уме, и он начал обнимать колени девушки сильнее.
— Я говорю вам — встаньте! — крикнула она, уже не убеждая, а приказывая.
Он встал, не успев ничего сказать.
— Поймите, — бормотал он, разводя руками.
— Да, да, я понимаю… Боже мой! Всегда это на дороге! — воскликнула она и, посмотрев в лицо ему, сурово сказала: — Мне надоело это!
Она встала у окна, между нею и Евсеем стоял стол. Холодное недоумение обняло сердце Климкова, обидный стыд тихо жёг его.
— Вы ко мне не ходите… Пожалуйста…
Евсей взял шапку, накинул на плечи пальто и, согнувшись, ушёл.
Через несколько минут он сидел на лавке у ворот какого-то дома и бормотал, искусственно напрягаясь:
— Сволочь…
Припоминая позорные для женщины слова, он покрывал ими стройную высокую фигуру Ольги, желая испачкать грязью всю её, затемнить с ног до головы. Но ругательства не приставали к ней, и хотя Евсей упорно будил в себе злость, но чувствовал только обиду.
Смотрел на круглый одинокий шар луны — она двигалась по небу толчками, точно прыгала, как большой светлый мяч, и он слышал тихий звук её движения, подобный ударам сердца. Не любил он этот бледный, тоскующий шар, всегда в тяжёлые минуты жизни как бы наблюдавший за ним с холодной настойчивостью. Было поздно, но город ещё не спал, отовсюду неслись разные звуки.
«Раньше ночи были спокойнее», — подумал Климков, встал и пошёл, не надевая пальто в рукава, сдвинув шапку на затылок.
«Ну, хорошо, — подожди! — думал он. — Выдам их и попрошу, чтобы меня перевели в другой город…»
В три приёма он передал Макарову несколько пакетов шрифта, узнал о квартире, где будет устроена типография, и удостоился от Саши публичной похвалы:
— Молодчина! Получишь награду…
Евсей отнёсся к его похвале равнодушно, а когда Саша ушёл, ему бросилось в глаза острое, похудевшее лицо Маклакова — шпион, сидя в тёмном углу комнаты на диване, смотрел оттуда в лицо Евсея, покручивая свои усы. Во взгляде его было что-то задевшее Евсея, он отвернулся в сторону.
— Климков, поди сюда! — позвал шпион. Климков подошёл, сел рядом.
— Правда, что ты брата своего выдаёшь? — спросил Маклаков негромко.
— Двоюродного…
— Не жалко?
— Нет…
И вспомнив слова, которые часто говорило начальство, Евсей тихо повторил их:
— У нас — как у солдат — нет ни матери, ни отца, ни братьев, только враги царя и отечества…
— Ну, конечно! — сказал Маклаков и усмехнулся. По голосу и усмешке Климков чувствовал, что шпион издевается над ним. Он обиделся.
— Может быть, мне и жалко, но когда я должен служить честно и верно…
— Я ведь не спорю, чудак!
Потом он закурил папиросу и спросил Евсея:
— Ты что сидишь тут?
Маклаков хлопнул его по колену и сказал:
— Несчастный ты человечек!
Евсей встал.
— Тимофей Васильевич…
— Что?
— Скажите мне…
— Что сказать?
— Я не знаю…
— Ну, и я тоже.
Климков шёпотом пробормотал:
— Мне жалко брата!.. И ещё одна девица там… Они все — лучше нас, ей-богу!
Шпион тоже встал на ноги, потянулся и, шагая к двери, холодно произнёс:
— Пойди ты к чёрту…
XVII
Подошла ночь, когда решено было арестовать Ольгу, Якова и всех, кто был связан с ними по делу типографии. Евсей знал, что типография помещается в саду во флигеле, — там живёт большой рыжебородый человек Костя с женой, рябоватой и толстой, а за прислугу у них — Ольга. У Кости голова была гладко острижена, а у жены его серое лицо и блуждающие глаза; они оба показались Евсею людьми не в своём уме и как будто долго лежали в больнице.
— Какие страшные! — заметил он, когда Яков указал ему этих людей в квартире Макарова.
Яков, любя похвастаться знакомствами, гордо тряхнул кудрявой головой и важно объяснил:
— От своей трудной жизни! Работают в подвалах, по ночам, сырость, воздуху мало. Отдыхают — в тюрьмах, — от этого всяк наизнанку вывернется.
Климкову захотелось в последний раз взглянуть на Ольгу; он узнал, какими улицами повезут арестованных в тюрьму, и пошёл встречу им, стараясь убедить себя, что его не трогает всё это, и думая о девушке:
«Наверное, испугается. Плакать будет…»
Шёл он, как всегда, держась в тени, пробовал беззаботно свистать, но не мог остановить стройного течения воспоминаний об Ольге, — видел её спокойное лицо, верующие глаза, слышал немного надорванный голос, помнил слова:
«Вы напрасно так нехорошо говорите о людях, Климков. Разве вам не в чем упрекнуть себя?»
Слушая её, он всегда чувствовал, что Ольга говорит верно. И теперь у него тоже не было причин сомневаться этом, но было голое желание видеть её испуганной, жалкой, в слезах.
Вдали затрещали по камням колёса экипажа, застучали подковы. Климков прижался к воротам и ждал. Мимо него проехала карета, он безучастно посмотрел на неё, увидел два хмурых лица, седую бороду кучера, большие усы околодочного рядом с нею.
«Вот и всё! — подумал он. — И не пришлось увидеть её…»
Но в конце улицы снова дребезжал экипаж, он катился торопливо, были слышны удары кнута о тело лошади и её усталое сопение. Ему казалось, что звуки неподвижно повисли в воздухе и будут висеть так всегда.
Кутаясь в платок, в пролётке сидела Ольга рядом с молодым жандармом, на козлах, рядом с извозчиком, торчал городовой. Мелькнуло знакомое лицо, белое и доброе; Евсей скорее понял, чем увидал, что Ольга совершенно спокойна, нимало не испугана. Он почему-то вдруг обрадовался и, как бы возражая неприятному собеседнику, мысленно сказал:
«Она — не заплачет!»
Закрыв глаза, простоял ещё несколько времени, потом услышал шаги, звон шпор, понял, что это ведут арестованных мужчин, сорвался с места и, стараясь не топать ногами, быстро побежал по улице, свернул за угол и, усталый и облитый потом, явился к себе домой.
Вечером на другой день Филипп Филиппович, обливая его синими лучами, говорил торжественно, ещё более тонким голосом, чем всегда:
— Поздравляю тебя, Климков, с добрым успехом и желаю, чтобы этот успех был первым звеном в длинной цепи удач!
Климков переступил с ноги на ногу и тихонько развёл руками, точно желая освободить себя из невидимых пут.
В комнате было несколько шпионов, они молча слушали звук пилы и смотрели на Евсея, он чувствовал их взгляды на своей коже, и это было неловко.
Когда начальник кончил говорить, Евсей тихо попросил его о переводе в другой город.
— Ну, ерунда, брат! — сухо сказал Филипп Филиппович. — Стыдно быть трусом. Что такое? Первое удачное дело — и бежать? Я сам знаю, когда нужно перевести… Ступай!
Награду ему дал Саша.
— Эй, ты, сморчок! — позвал он его. — На вот, получи…
Коснувшись своей влажной, жёлтой рукой руки Евсея, он сунул ему бумажку и ушёл прочь. Подскочил Яков Зарубин.
— Сколько?
— Двадцать пять рублей, — ответил Климков, развёртывая билет непослушными пальцами.
— А сколько людей было?
— Семеро…
Зарубин поднял глаза к потолку и забормотал:
— Трижды семь — двадцать один, четыре на семь — по три с полтиной!
Он тихонько свистнул и, оглянувшись, шёпотом сообщил:
— Саше — полтораста дали, да счёт расходов он представил по этому делу в шестьдесят три рубля. Надувают нас, дураков! Ну, что же, угощай на радостях…
— Идём, — сказал Климков, искоса поглядывая
