а? Гляди, полиция скоро приедет.
П а в л а. Зачем?
Ц е л о в а н ь е в а. А как же? Я послала…
(Муратов входит.)
П а в л а. Ну, что он?
М у р а т о в. Устал, дремлет…
П а в л а. Он ведь не умрёт?..
М у р а т о в. Со временем непременно умрёт…
П а в л а. Когда? Не сейчас?
М у р а т о в. Точно не знаю когда…
Ц е л о в а н ь е в а. Вы бы, батюшка, не издевались над простодушием нашим…
П а в л а. Оставьте, мама! Ведь рана не опасная?
М у р а т о в. Револьверишко — слабый, пуля маленькая, скользнула по ребру и вышла в боку — это безопасно…
П а в л а. Ах, слава богу, слава богу!.. Василий Павлович, кажется, я сказала вам давеча дерзко…
М у р а т о в. О, не беспокойтесь! Я знаю христианские ваши чувства…
П а в л а. Я даже и не помню, что сказала…
М у р а т о в. Пустяки… уверяю вас…
Ц е л о в а н ь е в а. Встрёпана ты очень, Паша…
П а в л а (взглянув в зеркало). Ой, ужас! Что ж вы раньше-то не сказали?
Ц е л о в а н ь е в а. Время не было…
П а в л а. Вы — извините, я уйду…
М у р а т о в. О, пожалуйста…
П а в л а. Так что — Миша скоро встанет?..
М у р а т о в. Не знаю… Доктор сказал, что организм его очень истощён пьянством и распутством…
П а в л а. Ой, как вы…
Ц е л о в а н ь е в а. А ты иди-ка, иди! Не тебя это касается…
(Муратов садится в кресло у стола, согнулся, схватил голову руками, имеет вид человека, которому очень тяжело. Входит Софья, при виде Муратова её усталое лицо становится суровым. Он поднял голову, медленно выпрямился.)
С о ф ь я. Вы, вероятно, устали?..
М у р а то в. А вы?
С о ф ь я. Да, немножко…
М у р а т о в. Нужно отдохнуть. Я сейчас уйду. Но — прежде позвольте мне поставить один вопрос?
С о ф ь я (не сразу). Ставьте.
М у р а т о в. Я хочу подать прошение о переводе во Владыкинское лесничество — вы знаете, там лесничий застрелился…
С о ф ь я. Да, знаю…
М у р а т о в. Но если б я остался здесь — мог ли бы я расчитывать…
С о ф ь я (ударив чем-то по столу, решительно). Нет!
М у р а т о в. Позвольте, вы не дослушали! Я хотел спросить — могу ли я рассчитывать, что ваше отношение ко мне изменится…
С о ф ь я. Я поняла вопрос.
М у р а т о в (встал, усмехаясь). Шохин убил человека, но, право, вы относитесь к нему милостивее, чем ко мне.
С о ф ь я (не сразу). Может быть… вероятно… Что такое — Шохин? Он — честный зверь, он думал, что это его долг — убивать людей, которые крадут добро его хозяина. Но — он понял, что сделал, и всю жизнь не простит себе этого, теперь он относится к людям иначе…
М у р а т о в. Вы — ошибаетесь… как всегда…
С о ф ь я. В вашем лесничестве за семь лет ваши Шохины убили и изувечили несколько десятков человек…
М у р а т о в. Ну, не так много…
С о ф ь я. А сколько посажено в тюрьмы, сколько разорено семей из-за вязанки хвороста! Вы это считали?
М у р а т о в. Нет, конечно. И какое вам дело до этой статистики? Сударыня — всё это романтизм! Как бы вы приказали поступать с ворами?
С о ф ь я. Не знаю, но — не так! Ведь вот у нас — не воруют…
М у р а т о в. Н-но! Это — не факт, а только видимость, как говорит доктор, тоже романтик.
С о ф ь я. Нам нужно кончить этот разговор, — он возникает с каждой встречей…
М у р а т о в. Вы совершенно напрасно спорите со мною…
С о ф ь я (встала). Послушайте, Василий Павлович: да, вы для меня хуже Шохина, хуже любого пьяного мужика — мужика можно сделать человеком, — вы что-то безнадёжное… Мне не очень легко сказать вам это…
М у р а т о в. Не идёт к вам романтизм, хозяйка!..
С о ф ь я. Нелегко видеть вас таким, каков вы есть. Умный, образованный человек без любви к людям, без желания работать, — это меня отталкивает. Я видела, как вы гасли, как вы быстро теряли себя, развращали других.
М у р а т о в. Пять минут назад я слышал, как Анна Марковна мудро сказала: все хотят жить с удовольствиями! Это очень верно. Что стоят все эти якобы развращённые мною люди вместе с нашим племянником? Я раздавлю их, кто-то другой, или они сами медленно передавят друг друга — не всё ли равно?
С о ф ь я. Быть Мефистофелем в уездном городе — это очень легко, вы бы попробовали быть честным человеком!
М у р а т о в. Недурно сказано! Но что значит — честный человек?
С о ф ь я. Нам не о чём говорить.
М у р а т о в. То есть — вы не можете ответить. Ужасно одиноки вы… одиноки и бессильны!
С о ф ь я. Это неправда! Есть где-то люди, которые чувствуют жизнь так же, как я. Ведь ничего нельзя выдумать, можно только принять в душу свою то, что есть в жизни. В моей душе есть светлое — значит, оно есть и вне моей души; в моей душе есть вера в возможность иной жизни — значит, она есть в людях, эта благая вера! Я многого не понимаю, я плохо образованна, но я чувствую: жизнь — благо, и люди — хороши… А вы всегда лжёте на людей… и даже — на себя…
М у р а т о в. Я всегда говорю правду…
С о ф ь я. Это правда ленивых, самолюбивых, обиженных, что-то злое, гнилое. Это — издыхающая правда!
М у р а т о в. До сего дня она считалась бессмертной.
С о ф ь я. Нет, — живёт и растёт другая… Есть другая Русь, не та, от лица которой вы говорите! Мы — чужие люди… Не попутчица я вам, и — мы кончили, надеюсь?
М у р а т о в (взял с камина шляпу). Увы, но я уверен, что по пути к этой другой правде вы сломите себе шею, — pardоп! Бросьте-ка вы все эти фантазии и примите мою руку — руку человека интересного — э?
(Софья молчит, смотрит на него.)
М у р а т о в (отступая к двери). Подумайте! Мы поехали бы в Европу, в Париж — это гораздо забавнее города Мямлина. Вы — молодая, красивая, в Европе очень умеют ценить красивых женщин — сколько наслаждений ждёт вас! Я же — не ревнив, ваши маленькие шалости будут даже приятны мне… Мы бы прекрасно сожгли жизнь, э?
С о ф ь я (вздрогнув, тихо, с отвращением). Ступайте…
М у р а т о в. Это меня огорчает…
А н т и п а (сзади его, в дверях). Ну-ка, посторонись…
М у р а т о в. Н-ну-с? Прощайте…
А н т и п а. Прощай! (Сестре.) Уснул Михайло-то… Хорошо мы с ним поговорили… (Присматривается к ней, обернулся к двери.) Опять этот, бес зелёный, наплёл чего-нибудь? На что ты его привечаешь?..
С о ф ь я. Давно… лет шесть тому назад, человек этот нравился мне…
А н т и п а. Молода была… Уйти мне, что ли?
С о ф ь я. Подожди… Как хочешь…
А н т и п а (помолчав). Может, Михайло-то теперь меньше пить будет… а, Соня?
С о ф ь я. Что?
А н т и п а. Ну, ладно! Думай своё, я пойду…
С о ф ь я. Что ты спросил?
А н т и п а. Миша-то, мол, может, меньше пить станет…
С о ф ь я. Не думаю. Едва ли. Ты — не трогай его, оставь его мне…
А н т и п а. Я готов всё тебе оставить… А как же… с этой?
С о ф ь я. Отпусти её…
А н т и п а (тихо). Куда это?
С о ф ь я. Куда хочет…
(Антипа сел, молчит.)
С о ф ь я (подошла к нему). Что ты придумаешь иначе?
А н т и п а (угрюмо). Не в нашем это быту — с женами разводиться!
С о ф ь я. Какая она жена тебе? Ведь только мучиться будешь с ней…
А н т и п а. Нет, это не годится… Лучше я сам уйду. Брошу всё на тебя и уйду куда глаза глядят… Не для чего теперь жить мне… Эх, горько, что ты бездетна!
С о ф ь я (отошла, сурово). Кто меня за умирающего замуж выдал?
А н т и п а. Ну — я! Ладно уж. Зато — богатая ты, первая в уезде. Сильнее всех дворянишек… А дети… они не только от мужей бывают…
С о ф ь я. Милостив ты, да — поздно!
С о ф ь я. Что — эх? Никуда ты не уйдёшь, вздор это!
А н т и п а (задумчиво). Стыдно стало мне. Не так всё… не то! Греха — не боюсь; печаль — не люблю я… А меня — печаль одолевает, с ней — не жить, не работать…
С о ф ь я. Мне — не легче твоего, и печаль моя горше твоей, а я — не прячусь… Знал бы ты, как мучительно потерять уважение к человеку, как от этого сердце болит.. Знал бы ты, как я искала хороших людей, как верила найду! Не нашла… Поищу ещё… да…
А н т и п а. Несчастливы мы с тобой, Софья. Враги всё около нас.
С о ф ь я. Кабы — умные! Умный враг — всегда хороший учитель…
А н т и п а. Чему — учитель?
С о ф ь я. Сопротивлению. Вот — муж мой
