он не в силах раскаяться по-настоящему…
— Но Раскольников же раскаивается в финале!
— То, что Достоевский написал под конец, — это все липа, труха. На самом деле он не может вывести себя из-под ее власти, он приговорен к ней, и при этом он не раб… Вот в этом гениальность Достоевского — и абсолютная трагедия нашей истории. Мы не можем отказаться от идеи, — если она в нас «засела».
Сила слова…
— Сейчас много говорят о свободе слова. Мол, власть зажимает последнюю свободу…
— Понимаете, чтобы ценить свободу слова, власть должна хотеть говорить с людьми. А у нас в этом смысле непробиваемая стена. Почему в какой-то Франции или Америке президент выступает перед страной каждую неделю? Потому что он думает о том, чтобы дать смысл жизни нации. Озвучить какую-то идею. Идею реальности американской мечты. Идею швейцарской стабильности. Идею немецкой силы. А у меня такое ощущение, что мною правит и будет править какой-то Абрамович или Березовский. Они что-то такое знают, какие-то такие творят дела, что я их вижу по телевизору чаще, чем президента… Нашей власти свобода слова не нужна, потому что она хочет молчать. В результате невозможное ощущение — жить, не зная, куда мы движемся. Пусть власть выйдет и признается: да, мы не знаем чего-то. Но мы хотим понять. Люди, посоветуйте нам.
— С вашей точки зрения, власть можно учить?
— Я знаю, что власть всегда глупее народа. Но она не должна быть настолько глупой, чтобы не считаться с народом и не слушать его.
Сила духа…
— Кем Вы сегодня, сейчас продолжаете искренне восхищаться?
— Сахаров и Лихачев. Они были для меня людьми, умевшими жить по самым высоким законам… Помню поразивший меня эпизод с Сахаровым. Когда на первом съезде народных депутатов произошла эта безобразная сцена с вытравливанием его с трибуны, я — тоже депутат — в перерыве подошел к Сахарову: «Пойдемте ко мне в гостиницу». Он: «С чего это вдруг?» Я объясняю, что у меня номер в гостинице «Россия», близко, можно отдохнуть после такого: «Вы же разнервничались!» Он в ответ: «Ничего подобного!»… И вот тут я вдруг понял, что Сахаров всю эту ситуацию воспринял совершенно иначе: не как обструкцию. Для него неизмеримо выше была уверенность в необходимости сказать то, что он сказал. Это было для него столь непреложно и необходимо, столь обязательно, что обстоятельства этого дела не имели для него ровно никакого значения. Он выполнил то, что хотел, и был доволен…
— А Вы бы на его месте…
— Я бы на его месте наверняка пал духом. Был бы, во всяком случае, очень удручен…
— Как Вы оцениваете сегодня период своего хождения в депутаты?
— Я не жалею об этом поступке, потому что это было совершенно искренне. Но сегодня для меня этот путь закрыт, просто потому, что я считаю, что всем должны заниматься профессионалы. Профессионалы-политики, профессионалы-депутаты, профессионалы-менеджеры, а не писатели и художники…
— Вы долгое время входили в Президентский совет. Скажите, работая там, Вы чувствовали, что способны лично на что-то повлиять?
— Лишь на какие-то небольшие вещи. Сейчас я думаю, что слишком часто занимался общественной работой, хотя мне это все было неинтересно и даже претило, хотя я понимал, что впустую растрачиваю свою жизнь… Что-то было, видимо, лестное в моей принадлежности к власти, я все-таки долгое время был членом Президентского совета… Меня часто возмущало то, что делал Ельцин. Я должен был хлопнуть дверью, выйти публично, сказав: «Больше не желаю поддерживать своим именем вашу политику», — но я не делал этого… Почему? Я сам себя об этом спрашиваю и понимаю, что искушение было сильно…
— А у Вас вообще вызывает внутренний протест классическое утверждение «человек слаб»?
— Да, человек слаб. Но человек и очень силен. Человек глупый бесконечно — и бесконечно мудрый: мы ведь на каждом шагу являемся свидетелями какого-то поразительного ума, воли и настойчивости… Смотрите: мы должны были проиграть эту войну. Немцы были хорошо вооружены, у них была опытная армия… Почему же мы ее выиграли? Потому что с нами было чувство огромной справедливости дела. На нас напали, и это было тотально несправедливо. Нас хотели завоевать, а мы защищали себя, свой народ… Во многих случаях вот это ощущение внутренней справедливости отсутствует. А отсюда и слабость… поступка.
— Что Вы записываете себе в записные книжки?
— Могу просто процитировать. Это, правда, уже довольно старая книжка… Так… «В День Красной Армии собрал командующий корпусом всех ветеранов-офицеров, устроил им прием. Спрашивает: „Как жизнь идет?“ Тут встает Герой Советского Союза: „Что за жизнь может быть, если я — ветеран — с голой задницей хожу?“ — „Как это понять?“ — спрашивает командующий. „А прикрыть жопу нечем, трусов нет…“ — „Начальника военторга сюда! — приказывает командующий. — В течение трех суток обеспечить всех ветеранов трусами!“ — Вот это был настоящий праздник!»
— Скажите, Даниил Александрович, чем Вы себя утешаете, когда Вам трудно?
— Вспоминаю один свой разговор с Дмитрием Лихачевым, в котором я высказывал очень пессимистические вещи о нашей жизни. Лихачев, выслушав меня, сказал: «Вы заставили меня подумать о том, что самое пессимистическое учение — это марксизм. Потому что он считает, что бытие определяет сознание. Что материя первична, а сознание — вторично. То есть все предопределено бытием и без помощи материи сознание ничего не может поделать. Это марксистский пессимизм. Не будьте марксистом…» Я это часто вспоминаю. Вообще я себя утешаю очень простыми вещами. Тем, что я уцелел на войне. Тем, что жизнь моя после войны — это большое бесплатное приложение… Утешаю себя тем, что, слава богу, для своего возраста я достаточно здоров, работоспособен и могу что-то помнить… Вообще тем, что существует этот прекрасный божий мир, которому плевать на нас, на все наши беды и который так прекрасен, что грех жаловаться на то, что наша маленькая жизнь не удалась…
2000
Честная жизнь перестала пользоваться уважением
Автора романов «Блокадная книга», «Зубр», «Искатели», «Иду на грозу», «Бегство в Россию», «Однофамилец» Даниила ГРАНИНА часто называют образцом чести, нравственным эталоном эпохи, совестью нации. Даниил Александрович считает все это сильным преувеличением. «Моя жизнь полна грехов. Был грешен и хочу грешить и дальше», — шутит 85-летний классик российской литературы.
— Даниил Александрович — Вы ветеран Великой Отечественной войны. С каким настроением готовитесь к встрече 60-летия Победы?
— А я не готовлюсь. Чего я должен готовиться? Ожидать ожидаю, как и все наши граждане. Но никакой специальной подготовки не веду.
— Мы получаем очень много писем от ветеранов, читая которые складывается картина, что настроение у большинства из них совсем не праздничное. В первую очередь это связано с монетизацией льгот и реформой ЖКХ. Один наш читатель даже написал: мы этот праздник снова встречаем со слезами на глазах, только теперь это отнюдь не слезы радости.
— А в чем дело? Что конкретно они имеют в виду? Ветеранам увеличили пенсии…
— Которые даже близко не компенсируют отобранные у них льготы.
— Я вам так скажу: с ветеранами, участниками войны бесчеловечно начали обращаться практически сразу же после победы. Отменили доплаты за ордена и медали, инвалиды войны получали гроши, освобожденные из плена вообще считались людьми второго сорта… Это все было в сталинское время. Именно тогда начались безобразия в отношении участников войны.
А сейчас… Основания для недовольства и печали, конечно, есть. Но нельзя не замечать и то хорошее, что было сделано для ветеранов за последние годы. Другое дело, что их уже так мало осталось, что власть могла бы помочь им гораздо более существенно.
— Известно, что Вы вступили в партию в 1942 году на фронте. Каково Ваше отношение к идеям коммунизма сегодня?
— Совершенно другое. Сейчас к партии коммунистов я не имею никакого отношения. А тогда, в январе 1942 года, было отчаянное положение. Я был на Ленинградском фронте и не думал, что Ленинград выстоит. А раз уж все равно суждено погибать, то лучше во имя идеи. Другой идеи не было.
— А сейчас есть? У Вас? У страны?
— К сожалению, сейчас только одна идея — обогащайтесь кто как может. Вот какая у нашего общества идея. А моя личная идея — сохранить порядочность, честность, интеллигентность. Такие вот простые вещи…
«За Родину! За Сталина!» никто не кричал
— Вы ушли на фронт добровольцем, хотя работали на Путиловском заводе и имели бронь, освобождавшую от призыва.
— Не хочу говорить о долге, патриотическом порыве. Эти слова и чувства понятны представителям моего поколения. А нынешней молодежи вряд ли возьмусь растолковывать, почему записался в народное ополчение и попал в окопы с бутылкой зажигательной смеси в руках. У меня даже винтовки не было, не говоря уже про автомат, но я шел вперед и без колебаний умер бы за родную страну. Хотя умирать, конечно, не хотелось…
— А «За Родину! За Сталина!», Даниил Александрович, кричали?
— Не только сам не кричал, но ни разу ничего подобного не слышал. Поднимаясь в атаку, люди орали от страха, себя подбадривали, врага испугать старались. Одни матерились, другие вопили «Ура!», третьи молились, четвертые вспоминали родных…
— Многие до сих пор убеждены, что если бы не гений Верховного главнокомандующего, мы бы войну не выиграли.
— Однажды мы выпили с соседом по землянке, и он вдруг заговорил, что не понимает сталинских слов о вероломности Гитлера, о внезапности нападения фашистов, якобы и предопределивших их успех на первом этапе войны. Мол, а где же наша разведка, где сталинские соколы, которые с воздуха должны были все увидеть и доложить в Кремль? Вопросы наивные, но я тогда подумал: а ведь и правда, странно все получается…
Долгое время мне казалось, что только на нашем участке фронта не хватает танков, орудий и самолетов, а везде они есть. Но постепенно я прозревал все больше и больше. Приступы сомнений, критического отношения к поступкам и словам Сталина стали повторяться, учащаться. А когда мы вошли в Германию, я совсем загрустил. Оказывается, загнивающий капитализм выглядел совсем не так, как нам о нем рассказывали.
Смерть вождя была личной трагедией
— Когда Иосиф Виссарионович умер, плакали?
— Смерть вождя казалась мне катастрофой, личной трагедией. Удар был невероятный. Услышав по радио страшную весть, я тут же отправился на Дворцовую площадь Ленинграда — она тогда называлась площадью Урицкого. Все огромное пространство было заполнено рыдающим, растерянным, потрясенным народом. Никто не проводил митингов, не произносил речей — нет. Люди интуитивно собрались вместе, чтобы заслониться, спрятаться от горя. Слишком страшно, жутко казалось остаться в такую минуту одному.
С Дворцовой мы с женой пошли на Московский вокзал, я хотел во что бы то ни стало поехать в столицу и лично проститься с вождем, участвовать в похоронах. Билетов, разумеется, не оказалось, пробиться в Москву было невозможно… Я не мог представить, как жить дальше, что делать, во что
