Кисин, казалось, был свободен — хочешь, играй Моцарта, а можно и Шопена. Чего же ему не сиделось на Родине?
Уехал потому, что иначе забрали бы в армию. Всем служить, и ему. Никаких исключений. Можно представить, с каким удовольствием его гоняли бы мостить дорожки на даче очередного хапуги-генерала, копать ямы, ставить забор, узнал бы, что почем.
Мы лишились на многие годы радости слышать его игру. И он правильно сделал, что уехал. И правильно сделал Шнитке, что уехал, и Губайдулина, и Майя Плисецкая, и Артемьев, и десятки талантливых наших художников, музыкантов. Им давали понять, что не нужны. Помню, как на очередном съезде народных депутатов будущий первый секретарь Ленинградского обкома партии Гидаспов сказал с трибуны про композитора Щедрина с искренним недоумением: «Какой-то Щедрин». Понятия не имел, кто это такой.
Иногда тоска берет и злость, как же так — они уезжают. Вроде вместе страдали, боролись, а теперь, когда стало свободнее… Погнались за комфортом.
А потом начинаешь понимать — неспроста это. Комфорт не все объясняет. Выдающийся в мире физик-теоретик Александр Поляков уехал в Штаты и обосновался там. Теоретику не нужны ни лаборатория, ни оборудование. Есть, однако, глубинные причины, не столь явные, те, что при свободном выезде стали все энергичнее работать против нас.
То, что было нашим бесспорным преимуществом, то, что было нашей привилегией перед всем миром, уходит. Я имею в виду напряженную духовную жизнь, ту, что кипела и оправдывала все, — и бедность, и обиды. Наши сборища, страстные обсуждения вечных проблем. Интеллигенция имела свой мир, свою систему общения, радость и потребность такого общения. У нас не было клубов английского типа, зато были кухни, где происходили вечерние ассамблеи, над которыми мы сами посмеивались. Интеллигент — этот субъект не поддавался точному определению, но тем не менее точно узнавался. Особенно хорошо распознавали это сословие партийные функционеры. У них интеллигент всегда был антиллигент. Себя они никогда не относили к интеллигентам, понимая, что и их никто бы к ним не причислил. Существовал как бы невидимый знак, тайная печать сообщества, раздражающая всех непричастных. У аристократов имелись хотя бы официальные звания — барон, граф, а эти — они и жили кое-как. И должностей не имели, ничего им не светило. Почему же они не такие, как все, что им надо?
«А если, говорит, вы такой чересчур интеллигентный человек, то представьте удостоверение, в силу чего вам полагается отдельная площадь» (М. Зощенко «Не все потеряно»).
Наша интеллигенция, столичная, провинциальная в особенности, поколение за поколением, несмотря ни на что, сохраняла нравственные понятия и чести, и милосердия, и добросовестного труда, и порядочности, и, наконец, честности. Духовные ее заслуги перед историей бесспорны. Оппозиция, пусть внутренняя, существовала все годы, люди поддерживали друг друга в своем тайном сопротивлении. Интеллигенция не совпадала с властью — в этом была ее сила.
Зато с ней обращались без стеснений, порой мстительно. Гоняли на овощные базы перебирать гнилые овощи, на колхозные поля, на стройки, заставляя всех этих доцентов, исследователей заниматься черной работой. Годы застоя были и временами романтичными — стоит вспомнить, как читался, как распространялся самиздат, как мы передавали друг другу стопки машинописи на папиросной бумаге, плохо пропечатанные, со стихами Цветаевой, Бродского, романа Хемингуэя «По ком звонит колокол», чьи-то статьи, рассказы.
Я вспоминаю об этом, получив недавно трогательный подарок — ветхий экземпляр моей повести «Наш комбат», тайно распечатанной в те годы. Тоже блуждала, передавалась из рук в руки.
Ныне функции интеллигенции кончаются — и позиции, ни оппозиции, и она начинает таять, растекаться, расходиться в разные стороны. Тысячи, десятки тысяч уехали за границу. Многие уходят в бизнес, в торговлю, в транспорт, в «челноки», другие — люмпенизировались, пребывают в растерянности, не умея приспособиться к новой жизни. Речь не идет о людях пенсионного возраста, усталостью поражено среднее поколение — инженеры, научные работники, преподаватели. Престиж образованных людей, ученых-естественников, да и гуманитариев, упал. Элитой стали другие люди. Это и пресловутые «новые русские», и чиновничество. Культ денег вышел на первое место, а вместе с ним и людей, умеющих их делать.
Может, такова историческая неизбежность преобразований? Когда-то с исторической сцены удалилось боярство, ушли дворянство и аристократия. Это были слои, много значившие в общественной жизни. Они ушли вместе со своим социумом, и ушли безвозвратно. Что если также безвозвратно уходит со сцены славная русская интеллигенция? Что если нам предстоит то же, что имеет общество развитого капитализма в других странах, где нет интеллигенции, вместо них интеллектуалы. Совершенно иное качество. «Интеллектуал» — понятие сугубо личностное, не социальное. Интеллектуал — мыслитель, философ, социолог — это почти профессия. Как шутил Эйзенхауэр — «он пользуется большим числом слов, чем нужно, чтобы сообщить собеседнику больше, чем ему самому известно».
«Интеллигенция» — понятие социальное. Научная интеллигенция, начиная с 1960-х годов, когда физика, затем биология стали важнейшими условиями выживания страны и ее обороноспособности, стала для власти важнее чиновников и даже военных. С ними заигрывали, их лелеяли, им многое дозволялось. Физики в те годы сумели защитить нашу биологию от возврата «лысенковщины», да и от прочих лженаучных теорий. Своеобразие существования интеллигенции в Советском Союзе состояло в том, что режим автократии вырождался. Страна получала все больше свобод. Диссиденты подвергались репрессиям, но интеллигенция в массе своей могла группироваться вокруг журнала «Новый мир», выступать в «Литературной газете», устанавливать контакты, с Западом. Прорывы происходили не только в литературе, они происходили в кино, в музыке. Достаточно вспомнить Тринадцатую симфонию Шостаковича, песни Высоцкого, Окуджавы, Галича. Расширение вселенской свободы происходило неудержимо.
Интеллигенция много сумела сделать для очищения мозгов. В этом ее бесспорная заслуга, и потому так остро и болезненно воспринимается потеря ее места в нашей жизни. Тают все быстрее тиражи литературно-художественных журналов, этих традиционных очагов нашей культуры. Коммерческий азарт поглощает дома творчества, творческие клубы, померкла деятельность творческих союзов, они раскололись, они мало что значат и для писателей, и для художников, и для киноработников. Есть много грустных примет. Как будет складываться жизнь нашего общества в ближайшие годы, не берусь предугадать, но думаю, надо иметь мужество трезво оценить происходящий процесс.
Есть люди, которые считают, что интеллигенция изжила себя и может удалиться со сцены. Как после нереста гибнут лососи, исполнив свое назначение. Такова, мол, историческая неизбежность. Я же плохо представляю себе Россию без интеллигенции. Без той культурной нравственной среды, где вырастали мои дети и внуки.
Тем не менее факт, что среда эта пока что редеет. И быстро. Исследовательские институты опустели. Научных работников я встречал в автопарках, рабочими на пивном заводе, монтерами в аэропорту.
Доктор наук, известный энергетик, который построил себе миллиардный особняк, сейчас находится под следствием. Адвокат, который защищал диссидентов, обслуживает мафиозную группировку.
Интеллигенция как социальное явление, как общественная сила может исчезнуть. Разумеется, это не значит, что исчезнут интеллигенты. Нина Сергеевна Бескровная возродила полуразрушенный мемориал музея Ярошенко в Кисловодске, сделала там культурный центр. Ее подвижничество, ее личная интеллигентность никуда не денутся. Валентина Васильевна Томилина, выйдя на пенсию, с 1991 года занята тем, что организует в Петербурге бесплатные обеды для пожилых людей своего района. Бог знает каким образом в наше жесткое время ей удается добывать спонсоров. Обед сопровождается концертом. Могу засвидетельствовать высокое качество и обеда, и концерта, главное же в нем — атмосфера доброты, уважения, того, чего так не хватает нуждающимся старым людям. Зачем она занимается этим? Она сказала мне: «Я не хочу, как опавший лист, валяться под ногами, я хочу быть».
Мощный слой научной интеллигенции истощал. Государство наше нерасчетливо лишилось бесценных специалистов, вместе с ними уходит накопленная культура отношений, моральных требований. Процесс распада был ускорен насильственно. Власть считала, что образованных людей у нас избыток, нужно будет — наготовим новых специалистов в любом количестве. Но университеты и даже академии интеллигентов не готовят. Интеллигент лучше всего растет в семье, во втором, в третьем поколении.
Традиции русской интеллигенции наращивали Радищев, Рылеев, Тургенев, Толстой, Чехов. Никто из них никогда не служил опорой власти. Менялась политика, менялись правители, но интеллигенция всегда знала, за что ей бороться. После революции она опять оказалась несогласной, она сразу же выступила в защиту человечности — Короленко и Горький, Иван Петрович Павлов и Вернадский, так и шло вплоть до Капицы и Сахарова. Великие эти люди не были одиночки. Идущие за ними видели, что при любых режимах можно исполнять свой долг. Есть ли интеллигенция, не стало ли ее, все равно интеллигентность как качество личности будет существовать.
Что должно заменить эти душевные связи, общение, циркуляцию мысли? Чем будет питаться душа, не купюрами же? Что нас ждет — сытое одиночество, новые каналы телепрограмм, снижение цен на квартиры, что там еще обещано?
Мне говорят: интеллигенция уходит в бизнес — так это прекрасно, наш капитализм не будет таким диким, наша интеллигенция способна облагородить капитализм, разве это не светлое будущее?
Мне говорят: наша интеллигенция уезжает на Запад, и отлично, она быстрее обогатит мировую науку, современная наука едина. Где живет ученый сегодня, не так важно, если он «в Интернете».
Мне говорят: обществу сегодня нужно прагматичное мышление. Гуманистические идеалы уступают место технологичным устремлениям.
Все они правы, и от этого диагноз выглядит безнадежным.
Возможно, я преувеличиваю. Дай-то Бог. Но я вижу, как люди преображаются, уезжают, становятся чужими, меняются их интересы. Боюсь, что проблема существования нашей интеллигенции все же есть, но есть ли сама интеллигенция?
1997
Требуется будущее
На излете перестройки я беседовал с Даниилом Граниным. Речь шла о тревожных симптомах тех времен: стремительно падал престиж науки и ученых. В герои выходили рыцари первоначального накопления, удачливые добытчики новых миллионных состояний буквально из ничего, а также киллеры и путаны. И вообще, говоря его же словами (он при этом ссылался на Фромма): модус обладания начинал подавлять модус бытия. Что, как он считал, смертельно для науки, культуры, духовности общества. Это было ровно десять лет назад. День в день…
— Даниил Александрович! Прошло десять лет. И как сейчас у нас с модусом бытия и модусом обладания?
— То, что после известных социальных катаклизмов люди буквально рванулись в частную жизнь, естественно. Ведь в советском бытии общественные и государственные приоритеты, интересы коллектива отодвигали ее на вторые, третьи места, а то и подальше. Этот порыв совпал с совершенно новым, непривычным в предыдущие десятилетия местом денег. И в жизни общества, и в жизни отдельного человека.
В советские времена деньги мало что значили. Были другие вещи, заменявшие их, — власть, привилегии, должности, знакомства, блат. На деньги мало что можно было купить. Трагедия Остапа Бендера была неизбежна и символична. Сегодня «Золотой теленок» читается совершенно иначе. Стремление Остапа приобрести миллион, не заработав
