шахты, и оттуда вылетят ракеты, тоже атомные, направленные на противника, они его уничтожат так же, как он нас. Мощь ответного удара окончательно погубит все живое на Земле. Установка называется «Мертвая рука». Когда-то Алесь Адамович рассматривал вариант похожий — а что, если, допустим, США нанесет нам атомный удар, решимся ли мы на ответный, зная, что это может погубить все на Земле? Обращался с таким вопросом к генералам, адмиралам, министрам, самым разным начальникам. Все, все отвечали — конечно, ответим тем же. Идентично! Симметрично! Так что, похоже, эта «Мертвая рука» не только превентивная угроза, это, по всей видимости, реальное сооружение. Хрен с ним, с этим шариком, с этой цивилизацией, раз они так, то и мы так, без всяких гуманизмов.
* * *
В 1981 году сенсацией стали выступления Козырева с его теорией времени. Он доказывал, что время в определенных условиях превращается в материю.
На одной из его лекций я был. Зал Дома промкооперации переполнен. Лектора встречают аплодисментами. Чему хлопают, чему рады? Зачем нам превращать время в материю? Лично мне времени не хватает, а материи девать некуда. Но интересно. Но переворот… «Время бывает плотное и пустое», «Плотность зависит от второго закона термодинамики», «Плотность зависит от процессов, происходящих с материей», «Время асимметрично, оно течет в одну сторону» — я читаю эти свои записи тридцатилетней давности. А ведь вместе со всеми повторял: «тут что-то есть», «а что, если…». Где она, эта теория, этот Козырев, сам-то он верил?
Сколько их было, подобных сенсаций. Лекарства от рака, снежный человек, Нострадамус, замок с привидениями, инопланетяне, парапсихологи, телекинез, левитация… Появляются, будоражат и бесследно исчезают.
Меня знакомили с ясновидящими, с телепатами. И опять что-то было и ничего не было. На самом деле хотелось, чтобы было. Хотелось чудес, волшебства, магии.
* * *
Собаки и кошки хорошо слышат ультразвуковые сигналы. Рыбы воспринимают сверхнизкие частоты.
Животные заранее слышат приближение шторма, землетрясения. Так что, господа, нам не стоит задаваться.
* * *
— Верите ли вы в Бога?
— Какого? Их больше трехсот.
* * *
— Мечтаю быть натурщицей. Представляешь — сижу голая, меня рисуют десять молодых парней, любуются. Каждый по-своему изображает.
На рынке
В мясном ларьке-сарайчике полутемь. Висит голая лампочка, света ее не хватает. За прилавком мясник — плечистый, пухлый, с широкими рыжими бакенбардами. На голове у него беретик. Покупателей нет, мясо уже распродано, несколько жирных шматков лежат прикрытые пластиком. В углу играет транзистор. За дощатой стеной шумит предвечерний рынок. Мясник жует жвачку, слушает байки рыночного грузчика по прозвищу Куся. Лицо у Куси фиолетовое, испитое, безвольное.
В ларек входит старуха в толстых роговых очках, с плетеной сумкой. Она достает оттуда сверток, разворачивает, там куски мяса.
— Что же вы мне положили, вы извините, помните, я была утром, я же вас просила, мне больному человеку бульон варить.
— Ну и что? — спрашивает мясник.
— Тут одни кости и жилы. А этот кусок подложили тухлый. Понюхайте.
— Вы когда брали?
— Сегодня брала, в десять утра.
— В каких условиях он хранился, откуда я знаю, — говорит мясник. — У меня товар свежий. Смотреть надо было.
— Разве так можно. Я плохо вижу, — женщина обращается к Кусе. — Не разглядела, а дома видно, и цвет у него плохой.
— Бабуся, из костей самый лучший бульон, — говорит Куся.
Старуха вглядывается в него.
— Зачем же вы защищаете. Вы мне замените мясо, а то я жаловаться буду.
— Кому? — интересуется мясник.
— В газету напишу, — неуверенно говорит старуха.
Мясник и Куся смеются.
Старуха держит в руках развернутый пакет с мясом, руки у нее дрожат.
— Значит, на вас управы не найти.
— Слушай, старая, я не люблю жалобщиков, терпеть не могу, со мной надо по-хорошему. — Мясник выдувает изо рта белый пузырь, который растет, растет и лопается. Старуха вздрагивает. Мужчины хохочут.
— Да что ж это такое, — женщина вглядывается, говорит тихо: — Жулье! Что же вы творите. Это ж бесправие.
— Обзываться не надо. За оскорбление вас привлечь можно, — строго говорит мясник. — Обращайтесь в дирекцию рынка. А доказательства у вас есть?
— А это что! — женщина потрясает пакетом, оттуда падают кости, но она уже не обращает внимания. — Гниль! Это же ваше мясо!
Куся хохочет, хлопает себя по бокам.
— Ну, бабка, ты даешь! А кости чьи?
Старуха распрямляется и неожиданно кричит скрипучим сильным голосом:
— Грабители! Совести нет! На ком наживаетесь!
Мясник тоже кричит, Куся забавляется скандалом.
Они не замечают, как в ларек, подпрыгивая, вбегает девочка лет десяти, бледненькая, с портфельчиком в руках, тощие рыжие косички ее повязаны белыми бантами. Услышав крик, она замирает, глаза ее перебегают от старухи к мужчинам.
— Как вы смеете! — вдруг произносит она.
Старуха обрадованно поворачивается к ней.
— А кто ж они? Он не в первый раз. У него и обвес.
— Ты чего мелешь! — встревоженно гаркнул мясник. — А ну давай топай отсюда. Чтоб я тебя не видел.
По тону мясника и по тому, как Куся направился к ней, женщина, что-то учуяв, вглядывается в девочку.
— Никуда я не пойду. Я свое требую, девонька. На, понюхай, что они мне сунули, — она подносит девочке к лицу мясо, — нюхай, нюхай, не нравится?
— Ты что расшумелась? — говорит Куся, берет ее за плечи, подталкивая к выходу.
— Убери руки, бандит! Видишь, что творят? — старуха вцепилась в девочку. — Ты посмотри на них, мы со стариком в минимуме живем, и тут нас… на ком наживаетесь!
Она хватает девочку за руку.
— Частники! Нате, подавитесь своим воровством! — она сует ей в карман свой мокрый сверток. — Хапалы, на, на!
Мясник выбегает из-за прилавка.
— Ты что ж к ребенку лезешь! Ребенок при чем?
— Пусть знает!
— На тебе мяса, бери сколько хочешь. Знаю я вашу публику!
— Не надо мне ничего, — уже исступленно кричит старуха. — Подавись! Подавитесь вы все нашей жизнью ограбленной! — Она замахивается сумкой на девочку, бьет ее, бьет Кусю. Девочка пятится к дверям, открывает их спиной, выбегает.
— Эх вы, женщина, — мать называется, — бросает старухе мясник и выскакивает за дверь.
Он бежит сквозь рыночную толпу, длинный клеенчатый фартук хлопает его по ногам.
— Погоди, Аллочка, стой!.. Подожди.
Народ расступается, не понимая, почему он гонится за девочкой.
— Украла, — догадывается кто-то. — Мясо стащила. У нее из кармана торчит.
Кто-то свистит ей вслед, кто-то кричит невсерьез, озорно:
— Держи ее!
От этих криков девочка мчится не разбирая дороги, лицо у нее слепое, портфельчик она обронила, она бежит через трамвайные пути, машины гудят, пронзительный визг тормозов.
— Остановите ее!
Его не слышно, он задыхается, хрипит.
Девочка сворачивает налево, еще налево, влетает с разбегу в кучу песка на панели, где идут дорожные работы. Падает навзничь, рыдает. Когда отец прибегает сюда, у него уже нету сил, он опускается рядом с нею на песок. Он держится за сердце, потный, испуганный, слышит, как судорожно всхлипывает дочь. Не может ничего сказать ей, так охватило ему сердце.
Встав на колени, девочка замечает в кармане курточки кости, выбрасывает их с ужасом. Ее колотит, слезы возвращаются к ней, она плачет навзрыд, горько, облегченно. Отец не решается прикоснуться к ней и слушать ее плач тоже не может. Слезы и пот мешаются на его одутловатом лице. Они сидят рядышком на куче песка и плачут. Любопытные останавливаются, постояв, молча идут дальше.
* * *
Кажется, Ганди сказал, что прогресс не умножение, а разумное сокращение своих желаний. С тех пор желания умножались и умножались. Мудрость бессильна.
* * *
«Ваш прибор сгорел, защищая свои плавкие предохранители», — так объяснял мне лаборант.
* * *
Курьерша знала нас всех по имени-отчеству и по фамилии, и жен наших знала, и адреса. А мы знали только, что ее зовут Шурочка. И оказалось, что за столько лет никто понятия не имел, как ее фамилия. Когда спросили Лахтину Александру Яковлевну, то мы сказали — такой у нас нет. И вдруг она поднимается и говорит: «Это я».
* * *
Он мечтал сделать у себя в саду пантеон умершим друзьям, всем им поставить камни, памятники с надписями, с эпитафиями.
* * *
В Китае висел лозунг «Четыре зла: мыши, мухи, комары, муравьи».
* * *
«Уничтожим мышей, они мешают двигаться к счастью».
«Пока есть, кто мешает, происходит движение к счастью».
* * *
На съезде депутатов председательствовал иногда Нишанов, это было очень весело, мы записывали за ним его фразочки вроде «Проблем у нас полный рот».
Наша жизнь резко отличается от европейской. Улыбчивость — она ведь располагает к общению. У официанта улыбка это пролог к «приятному аппетиту». Допустим, в немецкой пивной официант перекинется шуткой, поболтает. Демократичность не исключает уважения к посетителю, не уничтожает дистанции.
Пересекая границу, я попадал в европейское тепло иного нравственного климата. Беспричинная улыбка появляется на губах как знак привета. Краски становятся ярче, жизнь человечнее.
Собственно, что нам мешает улыбаться друг другу?
Вряд ли какая-то статья, обращение уговорят людей улыбаться. Нужно воспитание, нужен пример, нужна культура общения. Мне почему-то кажется, что культура Петербурга могла бы сделать его улыбчивей. Ему вовсе не идет быть хмурым городом, слишком он для этого красив.
Разумеется, в Штатах улыбка рекламная, показная, резиновая улыбка, показатель благополучия, хочешь не хочешь — улыбайся. На всех фотографиях белозубая, жизнерадостная, она плавает над всей Америкой, сама по себе, единая, многомиллионная, подобно улыбке Чеширского кота из «Алисы в Стране чудес».
Европейская улыбка, она для меня выглядит естественней, в ней больше воспитанности, меньше принуды. Допустим, еду я в метро, случайно встречусь взглядом с кем-то и получаю в ответ улыбку, короткую, небольшую. Что она означает, да ничего особенного, просто знак приветливости. Нет, пожалуй, что-то еще — открытость человека, дружелюбие. Меня это ни к чему не обязывает, разве что к встречной улыбке. Но, как я чувствовал, собственная ответная улыбка — это всего лишь легкое движение лица, оно не бессмысленно, оно порождает во мне некоторую приятность моего настроения.
В магазине, в баре, в гостинице, в банке, в самолете вас встречают с улыбкой. Называйте ее дежурной, называйте ее служебной, все равно это располагает к вежливости.
Честно говоря, подобное поведение я считал особенностью западного мира, необходимой принадлежностью конкуренции, так привлекают, мол, к себе покупателя, клиента. При капитализме приходится как-то зазывать. Мы были свободны от этой коммерческой необходимости. Но вот она появилась, и что? Да ничего.
Куда ни придешь — хмурые лица, серьезность, равнодушие. В московских гостиницах, где приходится останавливаться, ни разу меня не встретили с радостью. — «С приездом!» — хотя казалось бы…
Я уж не говорю о наших присутственных местах, какие они все там озабоченные. В лучшем случае тебя встречают нетерпеливо, или не скрывая утомленности, а то откровенно угрюмо — «как все надоели». Улыбки здесь не дождешься.
Магазины вроде начали конкурировать, но и там редко появляется ощущение, что тебя ждали, что твоему появлению рады. Недавно пришлось покупать мне обои в большом специализированном универмаге. Попросил продавца показать образцы. Начал он, как водится, с дорогих, по 500–600 рублей за рулон. По мере того как я искал подешевле, лицо его
