тут разбросали — леший их знает.
Наступает тягостная пауза. Слышнее становится самолетный гул. Несколько воробьев слетает с крыши на снег и проворно суетится у ног. Сахно оглядывает окрестность.
— Так, — решает он. — Раненых оставить. Немца шлепнуть. Хотя нет! Немец пойдет с нами.
Подавшись вперед, я останавливаюсь перед капитаном:
— Младшего лейтенанта также возьмем!
Мой голос дрогнул. На этот раз я ему не уступлю. И Сахно, кажется, понимает это. Строго сверкнув на меня злым взглядом, он отворачивается.
— Только при условии, что сам его понесешь.
— Помогут. Они помогут, — говорю я и умоляюще гляжу на Катю.
Та, однако, отводит свой взгляд в поле, и я обращаюсь к танкисту:
— Друг, ты же поможешь?
Танкист недовольно хмыкает:
— А я что — лошадь?
Надежда моя рушится. Я едва сдерживаю слезы. Сволочи оба! И Катя тоже. А я полагался!.. Тяжко! Страшно! Конечно, своя рубашка ближе к телу. Трусы проклятые! Ну, да черт с вами! Еще поглядим — кому повезет.
Меня душит обида и гнев. Надо было бы им что-то сказать. Но я не нахожу слов и, сдерживаясь, чтобы не закричать, бросаюсь к крыльцу.
Дверь за собой я не закрываю — теперь мне плевать на все в целом мире. Я склоняюсь над Юркой. Он с усилием поднимает запавшие веки.
— Юр, ну как ты?
— Так, ничего, — тихо, пересиливая стон, говорит он и спрашивает: — Почему выстрелы были?
Я не отвечаю.
— Юра, ты можешь? Берись как-нибудь, а?
С внезапной тревогой в глазах он послушно протягивает ко мне руки. Я поворачиваюсь боком, чтобы подставить ему плечи. В это время в помещение неслышно входит Катя. Рядом на полу я вижу ее валенки.
— Ну как раз! Только тебе и нести! — злится она, и от этого ее тона что-то во мне расслабляется.
Катя оглядывается:
— Эй, Фриц, а ну подсоби!
— Яволь. Айн момент!
Немец с готовностью вскакивает. Я слышу, как стучат по полу его подкованные сапоги. С помощью Кати он принимает с моих плеч довольно-таки тяжелое тело Юрки. Палатки на этот раз нет, и они берут Юрку за воротник и полы полушубка. И тогда на полу вскрикивает летчик:
— А я? А меня? Бросаете? Завели в окружение и бросаете? Сволочи вы! Пехота! — дико кричит он, размахивая в воздухе руками-култышками. И вдруг истерически всхлипывает: — Братцы! Что же вы делаете! Спасите! Я же командующего возил. Я его личным шофером был. Он из вас души повытрясает! Вы слышите! Сволочи! Я не прошу!
— Ах вот что! — приостанавливаясь, говорит Катя. — Вот ты какой летчик!..
— Я не летчик! Я личный шофер командующего. Поняли? Вы меня не оставите. У меня военная тайна. Я тайну имею!
В растерянности я не знаю, что делать. Противно и странно одновременно слышать все это. Но он такой здоровенный — нам его не поднять. Впрочем, может поднимет танкист? Надо бы перенести его отсюда куда-нибудь в более подходящее место.
Мы выносим Юрку на крыльцо, и я кричу танкисту, который рядом с Сахно стоит на дворе. Оказывается, они тут все слышали.
— Эй, слышишь? Возьми!
Танкист без слов закидывает за плечо автомат, но Сахно грубо отстраняет его:
— Стой! Я сам…
И решительно протискивается мимо нас в хату.
Сгибаясь, мы выносим Юрку во двор и удобнее берем его снова втроем: я, немец, Катя. В помещении слышатся ругань и крик. И вдруг раздается выстрел.
Танкист бросается к двери и сталкивается там с Сахно. Капитан с окаменевшим лицом на ходу запихивает в кобуру ТТ. В удивлении, граничащем с испугом, мы смотрим на него.
— Вот так будет с каждым! — властно объявляет он и, заметив наши неодобрительные взгляды, кричит: — С каждым паникером и нытиком! У меня не дрогнет рука. Ясно?
Холодом пахнуло в душу — такого мы не ожидали. И все ясно чувствуем: это не пустые угрозы. Решимости у него хватит.
Сахно выходит со двора:
— Ну! Шире шаг!
Примолкнув, мы быстро идем по дороге в поле. Сзади в воротцах остается старик. Он молча смотрит нам вслед.
В милиции нас, видно, не ждут. Пока мы по одному проходим через узкую дверь, за столом в комнате доигрывается партия в шахматы. Играют младший лейтенант в серебряных погонах, который сидит за столом, и милиционер, стоящий сбоку. При нас они поочередно делают несколько торопливых ходов. Но до мата, пожалуй, далеко, и милиционер осторожно убирает со стола доску. Младший лейтенант встает и, хмуря светлые бровки, окидывает нас взглядом, в котором начальническая строгость борется с обычным юношеским любопытством.
— К стенке! К стенке! Не толпитесь у двери.
— Не убежим! — говорит парень в черном.
Выдерживая определенную дистанцию во взаимоотношениях, офицер сухо бросает:
— Охотно верю.
Он совсем еще молод, видно, недавний выпускник милицейского училища, но деланой строгости на его лице предостаточно. Старшина, приведший нас, становится у двери. Мы все выстраиваемся в ряд, в трех шагах от единственного тут стола, и младший лейтенант опускается на стул.
— Ну, в чем дело? Кто объяснит?
Горбатюк подходит к столу:
— Они оскорбили меня. Кроме того, планки…
— Вас мы уже слышали, — довольно решительно перебивает его офицер и кивает на меня: — Говорите вы!
— Что говорить? Планок у него не было. Я их не видел.
Младший лейтенант бросает беглые взгляды на остальных и останавливается глазами на Игоре:
— А вы что скажете?
— Я присоединяюсь к товарищу. К сожалению, не знаю фамилии.
— Так. Значит, не признаетесь. Тогда будем писать.
Он разворачивает на столе канцелярскую книгу. Из кармана кителя достает авторучку.
— Та-ак! Пишем. По порядку. Вас первым. Фамилия, имя, отчество.
— Василевич, Леонид Иванович.
— Год рождения?
— Тысяча девятьсот двадцать четвертый.
Ручка его почему-то не хочет писать, царапает бумагу, и младший лейтенант стряхивает ее в сторону. На красной скатерти, заляпанной чернилами, появляется новая клякса.
— Ч-черт! Дальше?
— Ковалев Игорь Петрович. Тысяча девятьсот тридцать четвертый.
— Так. Дальше.
— Теслюк Виктор Семенович, тридцать восьмого.
Ручка офицера снова царапает, и он, повернувшись, резко стряхивает ее в этот раз над полом.
— Теслюк. Дальше?
— Фогель, Эрна Дмитриевна. Тысяча девятьсот сорок второго.
Младший лейтенант поднимает голову:
— А вы что — свидетель?
— Она ни при чем, — объявляет Горбатюк и с мрачным выражением закладывает руки за спину.
— Нет. Я при чем. Пишите и меня.
Офицер с недоверием спрашивает Горбатюка:
— Она, значит, не оскорбляла вас?
— Нет. Она нет.
Младший лейтенант колеблется, и Эрна с внезапной решимостью на лице подскакивает к столу:
— Пишите, пишите! Я еще оскорблю.
Младший лейтенант удивленно снизу вверх смотрит на нее. В черных глазах девушки протест и решимость. Офицер, не отрывая от нее взгляда, вяло стряхивает ручку.
— Фогель?
— Фогель, Эрна Дмитриевна. Тысяча девятьсот сорок второго года рождения. Так? Записали? А теперь я скажу.
Крутнувшись от стола на тоненьких каблучках, она оказывается лицом к лицу с Горбатюком:
Игорь, шагнув к девушке, хватает ее за руку:
— Эрна!
— Эрна! Брось ты! — с другой стороны подскакивает к ней Теслюк.
Игорь ставит ее рядом с собой. Живое, мягко очерченное лицо девушки горит возмущением.
— А я не боюсь. Ваше счастье, что их у вас не было. Я бы их сама сорвала. Вы их недостойны. Вы провокатор!
— Вы слышите? Вы слышите, товарищ младший лейтенант? Я прошу записать! — густым басом требует Горбатюк.
Младший лейтенант вскакивает из-за стола и становится перед девушкой:
— Замолчите!
Эрна умолкает, все еще дрожа от возбуждения.
Горбатюк тычет в ее сторону пальцем и кричит офицеру:
— Вы видели? Она пьяна! Они все пьяные! Прошу записать!
— А ну, ведите себя пристойно. Тут не ресторан, — строго приказывает младший лейтенант.
Эрна постепенно успокаивается. Обхватив ее за плечо, Игорь приближает девушку к себе. Я изо всех сил стараюсь сдержаться, чтобы выглядеть спокойным. Хотя чувствую: выдержки моей хватит ненадолго.
Хмуря редкие брови, младший лейтенант заходит за стол. У порога стоит милиционер. Затаив в себе гнев и неловкость, стоим мы. Один только Горбатюк в мрачном оживлении порывается к столу:
— Вот видите! Вот видите! Ведь это — прямые выпады! Да! Да! Правительственные награды есть акт Советского правительства. А она что сказала? Попрошу все записать. Я эти награды заслужил в боях!
— Безусловно, — нарушает напряженное молчание офицер. — Никто не дал права оскорблять то, что заслужено на фронтах Великой Отечественной войны.
Со сдержанной строгостью, которая вовсе не идет к его молодому лицу, он садится. Еще раз бросив осуждающий взгляд на Эрну, сильно встряхивает ручку.
— Ну, не все, что блестит на груди, в бою заслужено, — говорит в тишине Теслюк. Этот парень все время держится как-то удивительно ровно и спокойно. На его полных симпатичных губах, кажется, постоянно блуждает добродушная улыбка. Будто все, что тут происходит, его ничуть не касается.
Младший лейтенант замирает с занесенной над бумагой ручкой:
— Вы не мудрите мне тут.
— А я не мудрю, — во все свое кругловатое лицо улыбается парень. — У меня дядя — отцов брат — подполковник в отставке. Всю войну просидел в Архангельске в военном училище. Фронта и не нюхал, а уволился — четыре ордена.
Младший лейтенант недоверчиво хмыкает:
— Расскажите это кому-нибудь другому.
— Вполне вероятно, — говорю я. — Может и так быть.
— Бувае, — поддерживает меня старшина. Он прислоняется к стене и достает портсигар.
— Факт! — говорит Теслюк. — За выслугу лет и безупречную службу.
Младший лейтенант кладет на стол ручку и поворачивается к старшине:
— Прохоренко, у тебя «Шипка»? Дай-ка одну.
Он разминает конец сигареты и, будто раздумывая о чем-то, продолжает осматривать нас. Мы все уставились в него. Теперь он — наш бог, властелин нашей судьбы. И мы уже чувствуем в его недавней настроенности против нас маленькую щербинку.
Старшина Прохоренко тем временем закуривает сигарету и сдвигает на ухо фуражку. Его грубое немолодое лицо расплывается в добродушной ухмылке.
— В тылу их билын давалы, ниж на фронти, — рассудительно говорит он. — Я пришов з армии у сорок девятому роцы и имев тры мидали. А суседка Гануся на буряках запрацювала тры ордены Ленина. За тры роки — три ордены. Билын, ниж наш командир полка. Бурячки родили, от начальство и не обижало. И ей вишалы, и соби. А ей не ордэны трэба було давать, а стреху видрамантуваты. А то стреху я рамантував. Тры рокы текла.
Горбатюк круто поворачивается к старшине:
— Это не ваше дело.
— Почему ж не наше? Наше.
— Если не наше, то чье? — говорю я с вызовом. — Это что, справедливо, по-вашему, когда у звеньевой орденов полна грудь, а крыша дырявая?
Горбатюк, гляжу, вызов принимает. Глаза его загораются недобрым огнем:
— Да, справедливо! Если правительство и ЦК считают, что у звеньевой должны быть ордена, то справедливо.
— Вы за высокие слова не прячьтесь! — говорит Игорь.
Я наседаю дальше:
— А когда сажали в тридцать седьмом, вы тоже считали это справедливым?
— А это не нашего ума дело! — трясет головой Горбатюк и сам начинает дрожать. — То была государственная политика. Что в ней не так — партия поправила.
За столом снова вскакивает младший лейтенант:
— Прекратить эти разговоры! Прекратить сейчас же!
Он раскраснелся и волнуется. Я также волнуюсь. И все же жалко, что нам не дают тут скрестить шпаги как следует. Я бы вывел его на чистую воду.
— Товарищ младший лейтенант! Я попрошу это записать в протокол! — тычет пальцем в бумаги Горбатюк. Красное, вспотевшее его лицо пышет
