чуть отдохнуть — Кандалинцев никогда такого не пропускал.
Пошли в сарайчик, легли рядом на сено.
А тишина-а-а.
— А может, немцы в обмороке, Павел Петрович? Отрезаны, отброшены, к Кёнигсбергу жмутся? Может быть, вот так и война кончится?
Хотя Олег от войны совсем не устал, еще можно и можно. Отличиться.
— О-ох, — протянул Кандалинцев.
И лежал молча. Но еще не заснул же?
Молодым мечтается:
— Вот, говорят, после войны у нас всё к лучшему переменится. Свободная жизнь будет! Заживём! И говорят, колхозы распустят?
Ему-то самому — что колхозы, но такими надеждами полна была вся воюющая армия. Отчего бы правда не пожить хорошо, привольно?
А Кандалинцев-то все это знал-перезнал, он все партийные чистки на том прошел. И — несупротивным, усталым голосом: — Нет, Олег, ничего у нас не переменится. Смотри бы хуже не стало. Колхозов? — никогда не отменят, они очень государству полезны. Не теряй время, поспим сколько.
8
Да, война — повседневное тяжкое бремя со вспышками тех дней, когда и голову легко сложить или кровью изойти неподобранному. Однако и на ней не бывает такого угнетенного сердца, как тихому интеллигенту работать в разоряемой деревне девятьсот тридцатого — тридцать первого года. Когда бушует вокруг злобно рассчитанная чума, видишь глаза гибнущих, слышишь бабий вой и детский плач — а сам как будто от этой чумы остережен, но и помочь никому не смеешь.
Так досталось Павлу Петровичу сразу после института, молоденькому агроному, принявшему овощную селекционную станцию в Воронежской области. Берег ростки оранжерейной рассады, когда рядом ростки человеческие и двух лет, и трех месяцев отправляли в лютый мороз санями — в дальний путь, умирать. Видишься и сам себе душителем. И втайне знаешь, ни с кем не делясь, как крестьяне против колхоза сами портят свой инвентарь. А то лучшие посевные семена перемалывают в муку на едево. А скот режут — так и не скрывают, и не остановить. Потом активисты сгребают последнее зерно из закромов, собирают «красный обоз», тянут в город: «деревня везет свои излишки», а там, в городе, впереди обоза пойдет духовой оркестр.
От тех месяцев-лет стал Павел Петрович все окружающее воспринимать как-то не вполноту, недостоверно, будто омертвели кончики всех нервов, будто попригасли и зрение его, и смех, и обоняние, и осязание — и уже навсегда, без возврата. Так и жил. В постоянном пригнете, что райком разгневается за что — и погонят со службы неблагонадежного беспартийца. (Хорошо, если не арестуют.) И гневались не раз, и теми же омертвелыми пальцами подал заявление в партию, и с теми же омертвелыми ушами сиживал на партийных собраниях. Да какая безалаберность не перелопачивала людям мозги и душу? — от одной отмены недели, понедельник-среда-пятница-воскресенье, навсегда, чтоб и счету такого не было, «непрерывка»-пятидневка, все работают-учатся в разные дни, и ни в какой день не собраться вместе с женой и с ребятишками. Так и погремела безразрывная гусеница жизни, как косые лопатки траков врезаются в землю.
И с этими навсегда притупленными чувствами Павел Петрович не вполноту ощутил и отправку на войну в августе сорок первого, младшим лейтенантом от прежних призывов. И с тем же неполночувствием, как чужой и самому себе, и своему телу, воевал вот уже четвертый год, и на поле лежал под Ленинградом, тяжело, пока в медсанбат да в госпиталь. И как до войны любой райкомовский хам мог давать Кандалинцеву указания по селекции, так и на войне уже никогда не удивлялся он никаким глупым распоряжениям.
Вот и война кончилась. Как будто пережил? Но и тут малочувствен оставался Павел Петрович: может, еще и убьют, время осталось. Кому-то жив последние месяцы умирать.
Неомертвелое — одно чувство сохранилось: молодая жена, Алла. Тосковал.
Ну, как Бог пошлет.
9
Сани шли без скрипа, по теплу. Чуть кони фыркнут.
Ночь становилась посветлей: за облаками — луна, а облака подрастянуло. Видны — где вроде лесочки, где поле чистое.
Прикрывая снопик ручного фонарика рукавом полушубка, Боев поглядывал на карту, — по изгибам их заметенной полевой дороги определяя, где расставаться с комбатами, и каждый на свой НП, по снежной целине.
Кажется, вот тут.
Касьянов и Прощенков соскочили с саней, подошли.
— Так не очень от меня удаляйтесь, не больше километра. Работать вряд ли придется, наверно с утра передвинут. Ну все же, на разный случай, покопайте.
И — разъехались. Лошади брали уверенно. Местность — маловолнистая, тут и высотку не сразу выберешь. Если до утра не свернут — надо будет подыскать получше.
И все так же — ни звука. Ни — передвинется какая чернота в поле.
Кого любишь, того и гонишь. Позвал сметливого Останина:
— Ванечка, возьми бойца, сходи вперед на километр — какой рельеф? И не найдешь ли кого? Да гранаты прихватите.
Останин с вятским причмоком:
— Щас в поле кого издали увидишь — не окликнешь. «Кто это?» — а тебя из автомата. Или, с нарошки: «Wer ist das?», а тебя — свои же, от пуза.
Ушли.
А тут — вытащили кирки и лопаты, помахивали. Верхний слой уковало, как и на могилах сегодня. Лошадей отвели за кустики. Радист, рация на санях, вызывает:
— Балхаш, Балхаш, говорит Омск. Дай Двенадцатого, Десятый спрашивает.
Двенадцатый — Топлев — отзывается.
— Из палочек нашли кого?
— Нету палочек, никого, — очень озабоченный голос.
Вот так так. Если и вкруг Адлига пехоты до сих пор нет — и у нас ее нет. Где ж она?
— А что Урал?
— Урал говорит: ищи́те, плохо и́щете.
— А кто именно?
Начальник разведки бригады. Ему б самому тут и искать, а не в штабе бригады сидеть, за тридцать верст. Да что ж они с места не сдвинулись? Когда ж — тут будут?
Копали трудно.
Ну, да окопчика три, не в полный профиль. Перекрывать все равно нечем.
Проворный Останин вернулся даже раньше, чем ждался.
— Товарищ майор. С полкилометра — запад в лощину. И она, кажись, обхватом справа от нас идет. А я налево сходил, наискосок. Вижу, фигуры копошатся. Еле опознались: заматерился один, катушка у него заела, — так и услышал: свои.
— Кто же?
— Правый звукопост. Тут до них одной катушки нам хватит, и будет прямая связь с центральной. Хорошо.
— Ну что ж, тогда тянем. Пусть твой напарник ведет.
Да — по кому пристреливаться? И с какой привязкой, все координаты на глазок.
— А больше никого? Пехоты нет?
— И следов по снегу нет.
— Да-а-а. Двенадцатый, Двенадцатый, ищи палочки! Разошли людей во все стороны!
10
Теперь стало повидней малость: и лесок, что от Адлига слева вперед. И справа прочернел лес пораскидистей — но это уже, очевидно, за большой тут лощиной.
А штаб бригады перестал отзываться по рации. Хорошо, наверно уже поехали. Но не предупредили.
Топлев очень нервничал. Он и часто нервничал. Он-то был старателен, чтобы все у него в порядке, никто б не мог упрекнуть. Он — малой вмятинки, малой прогрызинки в своей службе не допускал, еще прежде, чем начальство заметит и разнесет. Да часто не знаешь, что правильно делать.
И сейчас места не находил. То — цепочку охранения проверить. То — к пушкам 4-й и 5-й батареи. Из каждого расчета дежурят человека по два. А остальные — растянулись по домам. Ужинают? — есть чем в домах. Прибарахливаются? — тоже есть, а в батарейном прицепе все уложится. (Осталось в деревне несколько стариков-старух, ничего возразить не смеют.)
Это просто несчастье, что разрешили из Германии посылки слать. Теперь у каждого солдата набухает вещмешок. Да не знает, на чем остановиться: одного наберет, потом выбрасывает, лучшего нашел на свои пять килограмм. Топлеву было это все — хоть и понятно, но неприятно, потому что делу мешало.
То — уходил к дивизионной штабной машине, на окраину Кляйн Швенкиттена. Там рядом, в домике, и кровать с пуховой периной, растянись да поспи, ведь уже за полночь. Да разве тут уснешь?
За облаками все светлело. Мирно и тихо, как не на войне.
А вот: поползи сейчас что с востока — как быть? Наши снаряды по сорок килограмм весу, с подноской-перезарядкой, от выстрела до выстрела — никогда меньше минуты. И убраться не успеешь — 8 тонн пушка-гаубица. Хоть бы какие другие стволы промелькнули — дивизионная, противотанковая, — никого.
В машину, к рации опять. Доложил майору: связь с Уралом прекратилась. И палочек нет, ищем, разослал искать.
И тут же — один посланный сержант сработал. По дороге, по какой сюда приехали, — легкий шум. «Виллис». До последней минуты не различишь кто да что.
Из «виллиса» выскочил молодо. Майор Балуев.
Топлев доложил: огневые позиции тяжелого пушечного дивизиона.
У майора — и голос очень молодой, а твердый. И завеселился:
— Да что вы, что вы! Тяжелого? Вот бы никак не ждал!
Вошли в дом, к свету. Майор — худощавый, чисто выбрит. А видно, примучен.
— Даже слишком замечательно! Нам бы — чего полегче.
И оказался он — командир полка, того самого, из той дивизии, что искали. Тут Топлев обрадовался:
— Ну как славно! Теперь все будет в порядке!
Не совсем-то. Пока первый батальон сюда дошагает — еще полночи пройдет.
Присели к керосиновой лампе карту смотреть.
Топлев показал, где будут наши наблюдательные. Еще вон там, в Дитрихсдорфе, — звукобатарея. А больше — ни одной пока части не обнаружено.
Майор, шапка сбилась на льняных волосах, впивчивым взглядом вонзился в карту.
Да нисколько он не был весел.
Смотрел, смотрел карту. Не карандашом — пальцем провел предположительную линию — там где-то, впереди наблюдательных. Где пехоту ставить.
Раскрыл планшетку, написал распоряжение. Протянул старшему сержанту, какой с ним:
— Отдашь начальнику штаба. Забирай машину. Если где по дороге какое средство на колесах — старайся прихватить. Хотя б одну роту подвезти вперед.
А двух разведчиков при себе оставил.
— Пойду к вашему комдиву.
Топлев предупредительно повел майора в Адлиг. И к исходу пути:
— Вот прямо по этой санной колее.
Она хорошо видна была под ногами.
Все светлело. Луна пробивается.
11
После легочного ранения на Соже — майора Балуева послали на годичные курсы в Академию Фрунзе. Грозило так и войну пропустить — но вот успел и прибыл в штаб Второго Белорусского — как раз в январское наступление.
Оттуда — в штаб армии. Оттуда — в штаб корпуса. Оттуда — в штаб дивизии.
И нашел его только сегодня днем — нет, уже считай вчера это.
А у них как раз за день раньше — убило командира полка, и уже третьего с этой осени. Так вот — вместо него, приказ подпишем потом.
С командиром дивизии досталось поговорить пять минут. Но и того хватило для опытного офицера: топографической карты почти не читает, видно по двум оговоркам, и по движениям пальцев над картой. И — выше ли того понимает всю обстановку? Мутновато мямлит. Да кого, бывает, у нас в генералы не возвысят? А тут еще — и по обязательной квоте национальных кадров? равномерное представительство нацменьшинств.
После академической слаженности теоретической войны — вот так сразу плюхнуться, немного обалдеваешь. А отвык — бодрись.
Да
