не терпел равнодушия и был одинаково безудержен и в любви и в ненависти.
Верморель говорил о том, что и раньше лучшие люди мира защищали свободу чужих народов. Байрон погиб, сражаясь в рядах греческих повстанцев, итальянец Гарибальди воевал в Южной Америке за независимость Уругвая, русский Бакунин участвовал в германской революции 1849 года, Гейне помогал французам в 1848 году.
— Но этими благородными людьми двигало сочувствие. Здесь же, в Париже, когда впервые в истории взяли власть рабочие, либералы отвернулись от Коммуны. Только истинные революционеры встали на ее защиту. И первым среди них к нам пришел Домбровский. Он пришел не из сочувствия, он пришел защищать свое дело, свою правду. В этом сила Коммуны, в ее всемирной правде. У Домбровского есть поговорка: «В каждой луже — свое солнце», — продолжал Верморель. — Это удивительно подходит к твоим рассуждениям, гражданин Пиа. Думая о свободе только своей нации, мы смотрим в лужу и надеемся согреться отраженным в ней солнцем. Тьер ненавидит Домбровского больше, чем любого из нас, ибо Домбровский показал, что где бы ни было создано государство рабочих, защищать его должны революционеры всех стран. А что касается его прошлого, то вот… — Он вытащил из внутреннего кармана своего просторного сюртука толстую связку бумаг, обернутую в пергамент, и помахал ею перед носом Пиа. — Здесь документы Домбровского, я взял их у его жены. Хочу написать статью о нем, чтобы опровергнуть клевету версальцев.
— Любые документы можно истолковать по-разному, — недоверчиво пробормотал Пиа.
Лицо Вермореля передернулось.
— Я могу передать их тебе. Пожалуйста, сделай статью.
Клеро, желая сгладить грубость своего приятеля, сказал поспешно:
— Дадим эти документы Артуру. Он беспристрастен. И он напишет.
Артур Демэ воспринял такой неожиданный поворот разговора без всякого удовольствия. Горячая речь Вермореля тронула его, но не убедила. Он был вовсе не беспристрастен. Со времени назначения Домбровского командующим он невзлюбил маленького поляка, рисующегося своим спокойствием. Как будто Коммуна не могла найти француза, способного командовать парижанами!
Артур не успел ничего возразить, — из дальнего темного угла раздался хриплый голос:
— Доблестные рыцари пера и жители трибун, позвольте мне вмешаться.
— Рид, дружище, — засмеялся Артур, — ползи сюда!
На свет вышел обрюзгший пожилой человек с рыжими бакенбардами и сонным лицом. Одной рукой он придерживал у груди стакан и бутылку вина, другой волочил за собой стул.
— Вот я вам сейчас кое-что докажу, — бормотал он.
Роберт Рид, по происхождению шотландец, работал корреспондентом одновременно двух газет, американской и английской. Он жил во Франции уже семнадцать лет, и единственным живым чувством этого флегматичного человека была беззаветная любовь к Парижу.
Влюбленные быстро узнают друг друга. Между Артуром и Ридом царила самая горячая дружба.
Рид уселся верхом на стул и стал шарить у себя по карманам.
— Ага, вот! — Журналист вытащил записную книжку. — Я прочитаю вам отрывок из своей корреспонденции в Лондон. Слушайте! Описание сегодняшнего Парижа я пропускаю… Вот… «Где же находятся, — думал я, — представители Европы и Америки? Возможно ли, чтобы при виде этого потока невинно пролитой крови они не сделали попыток к примирению? Эта мысль была для меня невыносима, и, зная, что американский посланник господин Уошберн в городе, я решил немедленно повидаться с ним… Направившись к Уошберну, я встретил на Елисейских полях множество повозок, переполненных ранеными и умирающими. Снаряды рвались вокруг Триумфальной арки, и к длинному списку жертв Тьера прибавилось еще множество невинных людей… Войдя в комнату секретаря посольства, я спросил господина Уошберна. Обо мне доложили, и я был допущен к посланнику. Он сидел, развалясь в кресле, и читал газету. Я ожидал, что он встанет, но он продолжал сидеть по-прежнему, не выпуская из рук газеты, — поступок крайне грубый в стране, где люди обычно так вежливы. Я сказал господину Уошберну, что с нашей стороны было бы бесчеловечно не добиваться примирения. Удастся нам это сделать или нет — во всяком случае, наш долг попытаться; и момент для этого казался особенно благоприятным, — пруссаки как раз настойчиво требуют от Версаля заключения окончательного договора. „Парижане — бунтовщики, — ответил Уошберн, — пусть они сложат оружие“. Я возразил, что Национальная гвардия имеет законное право носить свое оружие, но что дело не в этом. Когда гуманность поругана, цивилизованный мир имеет право вмешаться. Уошберн фыркнул. „Я прошу вас о сотрудничестве, — продолжал я. — Если версальцы откажутся, моральная ответственность ляжет на них“. Уошберн: „Я этого не нахожу“. Так кончилось наше свидание. Я покинул Уошберна глубоко разочарованный. В его лице я встретил грубого и надменного человека, абсолютно лишенного тех братских чувств, которых можно было бы ожидать от представителя демократической республики».
— Святая наивность! — сказал Верморель, когда Рид окончил.
— Напечатали? — спросил Артур.
Рид печально захлопнул книжку.
— Как бы не так. Я послал это в три лондонские газеты. Ни одна не хочет помещать ни слова правды о Коммуне. Да… добрая старая Англия…
Он торопливо наполнил стакан и выпил залпом.
— Верморель, — сказал вдруг Артур, — давай свои документы о Домбровском!
Артур проводил Рида до его квартиры.
— Цензура меня преследует с пеленок, — бормотал Рид. — Когда потерялась моя метрика, редактор отказался поместить объявление в газете. А этот Уошберн — змея.
— Рид, ты складываешь оружие? — спросил Артур.
— А что я могу с ними поделать?
— Можешь. Тебе надо увидеться с Варленом или с Френкелем.
— Варленом? — переспросил Рид. Он запустил пальцы в свои рыжие щетинистые бакенбарды. Хмель вылетел у него из головы. — Варлен честный парень и светлая голова, но ведь он же член Интернационала!
— Ну и что же? — засмеялся Артур.
Рид прислонился к стене дома.
— А дальше — Маркс, Лондон? Нет, это не для меня…
— Испугался? Эх ты, потомок Робин Гуда!
— Конечно, я полечу со своего места со скоростью пули, — рассуждал сам с собою Рид. — А может, попробовать, а? Интересно… Почему бы не вмешаться. Кто узнает, что ты жил, если ты ни во что никогда не вмешивался…
В дороге
Чем глубже Артур погружался в чтение этих документов, тем больше он восхищался жизнью и мужеством Ярослава Домбровского. Такое чувство было необычайно для скептика Демэ. Теперь он понимал Вермореля и всех, кто близко сталкивался с Домбровским.
Через два дня он возвратил документы Верморелю, сделав выписки для будущей статьи. Некоторые письма, заметки остались непрочитанными потому, что перевод со словарем польских и русских текстов отнимал у Демэ много времени.
Получилась не статья, а что-то непривычное. Эссе? Заготовки романа? Не все ли равно. Удивительная жизнь Домбровского подстегивала воображение. Факты служили Артуру лишь каркасом…
«Ему исполнилось девять лет, и отец отдал его в кадетский корпус.
Мать приехала с мальчиком в Брест-Литовск. Она долго стояла, держа сына за руку, перед длинной красной казармой, где ему предстояло учиться, боязливо разглядывая полосатые будки часовых по углам, глухие железные ворота, узкие грязные окна за толстыми решетками.
…Через несколько дней после определения Ярослава корпус посетил царь. Кадетов выстроили в актовом зале. Ярослав, как самый маленький, стоял последний в шеренге. Его еще не успели остричь — льняные кудри спадали к плечам. Он с интересом смотрел, как царь идет навстречу своему огромному портрету на стене. И вдруг засмеялся.
Оловянные глаза Николая остановились на живом лице мальчика. Царь нагнулся, погладил его по голове, взял на руки, спросил отрывисто: „Фамилия, имя?“ — „Ярослав Домбровский, ваше величество“, — запинаясь, пролепетал ребенок. „Поляк“, — выдавил сквозь зубы Николай. По лицу его внезапно прошла судорога отвращения, он бросил мальчика на пол и быстро, не оглядываясь, зашагал к выходу, брезгливо вытирая руки кружевным платком.
Так окончилась первая встреча Домбровского с царем.
Поляков в корпус принимали неохотно. Их пороли, придираясь к каждому пустяку. Именно здесь самодержавие воспитало в Ярославе Домбровском ненависть к царской России. Вначале он чуждался даже сверстников. Неделями никто не слыхал от него слова. Единственными друзьями его стали книги. Урвав свободную минуту, он забирался в библиотеку, где в казенно-одинаковых переплетах скрывались изложенные суровым языком жизнеописания великих полководцев и рассказы об их чудесных подвигах. Александр Македонский и Наполеон скоро оттолкнули его своим честолюбием, его привлекали изящество Тюренна, разносторонность Карно, гениальность Цезаря, но лишь Кутузов и Костюшко приводили его в трепет. Впервые прочитав, как юный Костюшко клялся на мече отца вернуть свободу порабощенной родине, он спрыгнул с лестницы, прислоненной к полкам, и, подняв руку, вызывающе громко прокричал слова клятвы. За это он получил двадцать ударов розгами. Никто не подозревал, что творится в душе ребенка. Вспыльчивость, дерзость и бунт кончались всегда плачевно. Тогда он стал осторожнее и приучил себя к сдержанности. Он тренировал свою волю: вскакивал посреди ночи и бежал босиком в умывальную обливаться холодной водой, потом ложился в постель, довольный, поджимал застывшие ноги и быстро засыпал. Когда при нем насмехались над поляками, он уже не бросался на обидчиков с кулаками и не убегал, — он внимательно слушал, не пропуская ни одного слова, и лицо его было непроницаемо.
Вырастая, он стал присматриваться к товарищам. Он подружился с Казимиром Грудзинским. Вокруг них собиралась местная революционная молодежь. Чтобы продолжить военное образование, Домбровский решил перевестись в Константиновский корпус. Он уговорил Казимира, и в 1851 году друзья переехали в столицу, в Санкт-Петербург — воспитанниками лучшего военного училища России.
…Преподаватель математики полковник Петр Лавров, небрежно одетый человек со спутанной бородой, был для них первым русским, любящим поляков и искренне желающим освобождения Польши. Иногда он приглашал их к себе „повечерять“. Здесь они познакомились с Андреем Потебней. Дружба с этим молодым русским офицером многое определила в жизни Домбровского. Через него он сблизился с революционной молодежью столицы; и у тех и у других враг оказался общий — самодержавие.
Через два года Домбровский — прапорщик. Начальство радо отделаться от подозрительного поляка, его сразу посылают на Кавказ — „теплую каторгу“, как тогда называли этот край. С Кавказа редко возвращались живыми.
…Лабинский полк выступает усмирять восстание горцев. Сырые землянки, гнилые болота, малярия, горы, неожиданные обвалы. Ночью дымный костер, чечевичная похлебка, солдатские песни и разговоры о земле, о жадности помещиков, о долгожданной воле. Здесь он учится спокойно слушать свист пули невидимого стрелка, грохот лавины, тревожную мелодию фанфар. Здесь в нем воспитывается быстрота решений и решительность в действии. Этот юноша любит опасность, и смерть упорно уклоняется от встречи с ним. Вскоре ему присваивают звание поручика, награждают орденом святого Станислава.
Друзей у него мало. Большинство офицеров презирали политику и холопов. Они избивали солдат и коротали часы за картами. Лишь некоторые, подобно
