пепельные навыкате глаза.
После первой сотни ударов офицер, командующий на плацу, поднял руку. Оборвался дрожащий вопль флейт. Щур бессильно повис на прикладах, спина его превратилась во что-то рваное, мокрое, красное. Офицер наклонился к нему и о чем-то спросил. Домбровский сделал шаг назад, к самому скату насыпи.
Сераковский, пораженный тишиной, хотел было подняться на вал, но Ярослав подал ему знак вернуться.
— Ничего я не знаю, ваше высокоблагородие, — натужно простонал Щур.
Взмах руки в светлой лайковой перчатке — и снова веселая дробь барабана, хлюпающие удары влажных от крови розог. Щур терял сознание, его отливали водой и продолжали тащить сквозь строй. На желтом песке между шеренгами все шире проступала темная от крови дорожка. По ней волокли тело солдата. Барабаны все еще били, пиликали флейты. Домбровский, сгорбясь, стоял на валу. Тень от козырька закрывала его глаза.
Щур умер под розгами, никого не выдав.
Тело его положили на шинель и унесли. Плац опустел. Сняв каску, Домбровский подошел к месту казни. Он нагнулся, взял щепотку намокшего в крови тяжелого песка…
Во рву Новогеоргиевской крепости расстреляли Арнгольдта, Сливицкого и Ростковского.
Военные власти спешно сменяли полки. Полиция арестовывала всех сколько-нибудь подозрительных.
Варшава была на военном положении — городские сады, площади заняты войсками. Повсюду белели лагерные палатки. На перекрестках улиц стояли пушки. Мимо окон квартиры Домбровского днем и ночью шагали патрули.
Самое главное для конспиратора — умение видеть себя со стороны. Домбровский владел им в совершенстве. Молодой блестящий штабс-капитан, занятый своей внешностью и романами с варшавскими красотками, не возбуждал подозрений у жандармов.
Провал группы Сливицкого нарушал весь план восстания. „Белые“ радовались: восстание придется отложить.
— Русские теперь не в силах поддержать нас, — лицемерно вздыхали они. — Надо ориентироваться на Запад, на Европу.
Домбровский отвечал делом. Он привел на заседание ЦНК двадцать русских офицеров.
— Мы ручаемся за свои батальоны, — заявил Андрей Потебня.
— Поверьте, друзья, мы ненавидим самодержавие больше вашего, — сказал русский офицер Нарбут, старый товарищ Ярослава по Кавказу.
На заседании присутствовали участковые представители рабочих и ремесленников Варшавы. Они потребовали:
действовать в союзе с русскими;
Домбровскому возглавить Центральный Национальный комитет.
Большинством голосов комитет отклонил их требования.
Граф Замойский торжествующе посмотрел на Домбровского.
— Ну-с, ваши господа русские офицеры свободны.
Русские встали, с ними поднялся Домбровский, за ним — его друзья, один за другим встали участковые представители.
Может быть, здесь Ярослав впервые понял: есть враги, которые говорят по-польски, фамилии польские, а они враги, такие же опасные, непримиримые, как русские жандармы.
Всю жизнь человек освобождается от иллюзий. Неправдой оказалась ненависть русского народа к полякам, неправда и разговоры о единстве всех поляков.
Ну что ж, мы уходим, — сказал Домбровский, — мы уходим вместе с русскими, мы сами поднимем восстание, но вас там уже не будет.
Он не подчинился решению комитета лжереволюционеров и националистов и продолжал готовить восстание.
Он был как дерево, которое тем быстрее растет, чем больше рубят у него ветвей.
Остановить Домбровского мог лишь арест. И его арестовали. Мысль о том, что его выдали „белые“, была слишком омерзительна, но ведь они ликуют: „красное чудовище“ лишилось головы!
На суде Домбровский искусно защищался, военный суд вынужден был его оправдать. Наместник царя в Польше граф Федор Федорович Берг, добродушно кивая седой головой, прочел приговор и не спеша начертал резолюцию, отнюдь не утверждающую.
— Торопитесь, все торопитесь, молодость безрассудная, — произнес он своим знаменитым шелковым голосом.
— Никак нет, ваше сиятельство, — попробовал оправдаться военный прокурор, — мы не располагаем достаточным материалом.
Берг славился своей сентиментальностью и тактичностью.
— Вижу, дорогой прокурор, вам милее роль адвоката, вздохнул он. — Поверьте моему опыту, Домбровского выпускать нельзя, молодому человеку будет куда полезнее пересидеть это смутное время в нашей тихой цитадели. А тем временем, может быть, кое-что и выяснится. Итак, дело Домбровского повелеваю приостановить.
Шли месяцы. Квадратик неба, переплетенный решеткой, потемнел, закрылся снеговыми тучами. К утру серые стены покрывались инеем. Домбровский часами, пока хватало сил, бегал по камере, чтобы согреться. Его лишили прогулки, не давали книг, не давали бумаги.
Однажды его вызвали на свидание с невестой. Он чуть было не выдал себя от удивления, никакой невесты у него не было.
В сборной, за двумя проволочными сетками, он увидел Пели Згличинскую. Она торопливо, беспокойно улыбалась ему. С этой девушкой он познакомился по приезде в Варшаву. Она работала в революционной организации. Когда произошел раскол в ЦНК, Пели стала на сторону Домбровского и его товарищей.
Ярослава задевало, что его личность не играла в ее решении никакой роли. Лично он ее не интересовал, он мог быть старым, уродливым, его вообще могло и не быть, и ничего, казалось ему, в поведении этой строгой красивой девушки не изменилось бы.
Однажды они задержались в комитете, и он проводил ее домой.
В тени бульвара он остановил ее.
— Пели, спорю, что вы не помните, какого цвета у меня глаза.
Она пренебрежительно рассмеялась:
— Никогда не интересовалась.
— Я так и думал, — спокойно согласился он и вдруг крепко взял ее за плечи, притянул к себе и поцеловал. Пели топнула ногой. Самоуверенный наглец, она считала его революционером, а он вот какой… Ловелас. Гусарские замашки…
— Лучше, чтобы вы сердились на меня, чем вовсе бы не замечали, — сказал Ярослав.
А теперь этот фат, щеголь, гусар стоял перед ней в длинном грязном арестантском халате, распухшие пальцы вцепились в проволочную сетку. Глаза его сияли.
Пели направили сюда товарищи. Чтобы добиться свидания, она вынуждена была назвать себя невестой Домбровского. Одна матерь божья знала, сколько стыда пережила она, решившись на это. А сейчас, когда она увидела Домбровского, ей вдруг стало все равно — глубокая нежность заполнила ее сердце.
— У вас синие-пресиние глаза, — сказала она.
Смотритель встал между ними.
Вести с воли были неутешительны. Восстание откладывалось. Таяли силы русского офицерского союза. Не хватало военных руководителей. С помощью Пели Ярослав переправил в ЦНК новый план восстания.
В эти дни Домбровский получил записку от Андрея Потебни. Расправив свернутую трубочкой папиросную бумагу, он с трудом разбирал в полутьме камеры мелкие буквы.
Потебня и его друзья мучительно переживали свое положение. „Белые“ отказались от помощи русских офицеров, они порвали все связи с ними. Что делать? Драться против своих русских солдат, рядом с „белыми“, которые ненавидели русский народ? Перейти на сторону тех, кто отталкивает тебя? Остаться на стороне самодержавия, помогать царю душить польскую революцию?
„…Какой позор ляжет на имя русское, если в войсках не найдется ни одного смелого голоса, ни одного подвига, а только палачество да палачество“, — писал Потебня.
Он привез из Лондона письмо Герцена и Огарева к русским офицерам в Польше: „Друзья, с глубокой любовью, с глубокой грустью прощаемся мы с вашим другом, который скоро присоединится к вам. Мы отлично понимаем, что для нас невозможно не принять участия в восстании, вы должны это сделать как искупление. Вы не можете, не протестуя, позволить раздавить Польшу… Положение ваше трагическое и безвыходное. Мы не предвидим ни одного шанса на успех… Но Польша подымает наше социалистическое знамя, наше знамя земли и воли; вы же, дорогие друзья, вы еще слишком слабы, чтобы сделать это!“
Домбровский метался по камере… „Белые“ тушили пожар восстания. Они отталкивали русских, которые любили Польшу больше, чем все эти Замойские…
Собственная судьба казалась ему менее тяжелой, чем судьба Потебни и других русских офицеров. Но так казалось ему до того зимнего ясного дня, когда вместе с рассветом в камеру проникли звуки набата. Гудели все колокола Варшавы.
Восстание началось.
— Дорогой Локоток, несмотря ни на что, мы примкнули к восставшим, — сообщал Домбровскому Владимир Озеров.
Это была последняя весть с воли. Затем всякая связь оборвалась. Ярослав томился в неизвестности.
Единственное, что знал он твердо, — „белые“, захватив руководство восстанием, сделают все, чтобы оно не превратилось в революцию.
Он предпринимает отчаянную попытку бежать. Ночью он раздевается догола и ложится на промерзший каменный пол. На следующий день его уносят в тюремный госпиталь с воспалением легких. Вместе с группой заключенных он должен был разоружить наружную охрану и бежать. С воли Казимир Грудзинский и Пели посылают ему через врача деньги и оружие.
В последнюю минуту Домбровского предали.
Его заточают в секретный каземат. Гнев и ненависть выжгли его болезнь. Он выздоровел. Руки его свободно гнут железные перекладины кровати. Он чувствует себя полным сил.
В темноте сырого вонючего каземата созревала его мысль, спадала шелуха прошлых заблуждений.
Но к чему были его сила и знания в этой каменной коробке? Он мечтал получить свою долю в сражении, бушевавшем там, за стенами цитадели, а его окружало нерушимое безмолвие. Тюремщики не подозревали, какие мучения испытывал их молчаливый спокойный узник.
Его больше не вызывали на допросы, о нем забыли. И это было самой тяжелой пыткой. Он глохнул, он сходил с ума от этой мертвенной тишины каземата. Как идет восстание? Что творится на воле? Ничего он не знал. Пятнадцать месяцев абсолютной каменной тишины.
А между тем восстание перекинулось в Литву и Белоруссию. На Украине, в Белоруссии шляхта делала все возможное, чтобы не допустить выступления крестьян. Александр II издал манифест, суля амнистию тем, кто сложит оружие. Английские и французские дипломаты вместо обещанной помощи повстанцам вели в Петербурге переговоры с царем.
Подавить восстание был послан тот самый Муравьев, который увековечил себя как Муравьев-вешатель. Распри внутри Центрального Национального комитета лишали восстание единого руководства. Отряды действовали разрозненно. Среди низкорослых болотистых лесов Полесья сражались отряды Кастуся Калиновского. Литовскими повстанцами командовал друг Ярослава Сигизмунд Сераковский. Чернышевский, их учитель, их надежда, был брошен в Петропавловскую крепость.
В мае тяжело раненный под городом Биржай Сераковский был взят в плен.
На западный берег Буга отступил Валерий Врублевский. Отряды молодого учителя лесной школы дрались до последнего патрона, до последнего человека. В течение всей зимы среди лесных хуторов Залесья не затихали бои. Рядом с Врублевским в уланском мундире Астраханского полка сражался Владимир Озеров. Одним из отрядов Врублевского командовал казак Подхалюзин; поляки прозвали его Ураган за лихой посвист, с которым он налетал на карательные войска.
…Ничего этого не знал Ярослав. В тупом безмолвии вспыхивали и гасли дни. Серая тень решетки появлялась на низком каменном своде, спускалась к дверям, ползла по плитам пола и таяла в вечерних сумерках.
Наконец один из пленных повстанцев проговорился на допросе о деятельности Домбровского. Повод для смертного приговора был найден.
…Начальник тюрьмы изумленно смотрел на посетительницу. Красивая, со вкусом одетая девушка, из хорошей семьи — и вдруг такая странная просьба.
— Пани Згличинская, — строго спросил он, — вам известно, какой приговор грозит вашему жениху?
Пели молча кивнула. Густо припудренное лицо не могло скрыть следов слез. Красные веки нервно вздрагивали. Припухшие
