раскол среди членов Совета. Коммуна не решалась расстреливать заложников, Париж был наводнен шпионами, вчера взорвали патронную фабрику на улице Рапп. Монахи и священники вели пропаганду против Коммуны. Париж чувствовал себя одиноким, крестьяне молчали, провинции не поддерживали Коммуну. Национальная гвардия не наступала. Обо всем этом говорили, все это было правдой. С отчаянием и надеждой хватались за эти причины, спорили, какая из них главная. Тревога за судьбу Коммуны с нарастающей силой волновала самых беспечных, — какая-то тайная болезнь разъедала силу Коммуны.

Люди настойчиво требовали захватить сокровища Французского банка. Не имевшие ни разу в жизни в кармане и ста франков, они распределяли миллионы, заботясь лишь о революции.

— Двести миллионов передать в кассу Интернационала!

— Увеличить жалованье гвардейцам!

— Обеспечить сирот!

Какой-то лавочник вздумал протестовать: в банке, мол, находятся вклады частных людей. Какое имеет право Коммуна покушаться на частную собственность. Его проводили свистом.

Женщина, сунув Домбровскому ребенка, вскочила на скамейку.

— Полюбуйтесь на эту шкуру! Он содрал с меня сегодня тридцать франков за четверик картофеля. Тридцать франков! Ему, конечно, нужен банк. А у меня вот какая собственность! — Она подняла юбку и повертела в воздухе рваным, облезлым башмаком с подошвой, прикрученной проволокой. — Мы жрем хлеб из овсовых отрубей и жирной глины…

— Поедаем Монмартрские возвышенности, — с горечью вставил какой-то шутник, но никто не улыбнулся.

— …и мы не жалуемся. — Женщина глотнула слюну. — Мы готовы терпеть сколько угодно, но не ради того, чтобы набивать мошну лавочникам. Почему Коммуна не разделается с ними? Там болтают и ссорятся. Не могут приказать расстрелять спекулянтов. Неужели они не понимают… А версальские жулики по ночам вывозят золото из банка!.. Ах, как подумаешь обо всех этих подлостях, так и хочется размозжить себе голову!

Слитная волна гнева вздымалась, обрушивалась обжигающими криками, то вдруг, отхлынув, уступала место внимательному и грозному молчанию. В задних рядах вставали на скамейки. Собрание превращалось в митинг. Домбровский крепко сжал губы. Кто виноват во всем этом? Что делать? В чем причина всех бед Коммуны? Общая ярость растревожила в его душе давние безответные вопросы.

— Нам необходима диктатура! — настаивал один. — Пускай Комитет общественного спасения берет всю власть в свои руки!

— С тем чтобы завтра выскочил какой-нибудь новый Наполеон? — отвечал другой.

— Лучше хромать, чем сиднем сидеть, — сказал Урбэн Домбровскому и направился вдоль прохода к сцене.

Встреча с Урбэном обрадовала и опечалила Домбровского. Кожевник очень изменился с тех пор, как они виделись в последний раз. Смерть старшего сына как-то разом состарила его. Обычная, его порывистость сменилась мрачной сосредоточенностью, огонь ушел внутрь, раскаляя его неутолимым, бессонным раздумьем.

— В Коммуне есть и большинство, и меньшинство, и наш брат рабочий, и журналисты… А единства у них нет! — так начал Урбэн свою речь, сразу остановившись на том главном, что присутствовало в какой-то степени в речи каждого оратора. — Нет у них никакого единства! Гражданин Варлен сам по себе хороший революционер. И Делеклюз честный революционер. Все порознь они славные патриоты. А соберутся вместе — глядишь, ничего не выходит, тянет кто куда. Отчего так? Вот тут про диктатуру… Я согласен — мы все желаем сильную власть. Но шалишь, я ее никому не доверю, кроме нас с вами, пролетариев.

Он не выбирал слов, он ухватывал первые попавшиеся, и если бы он говорил о чем-нибудь другом, его невозможно было бы слушать. Но то, что он хотел передать, не нуждалось в красноречии. Каждому казалось, что еще минута-другая, и он сказал бы то же самое вместо Урбэна.

— А так, что… мы страдаем и бессильны действовать. Нам нужен союз рабочих. Вот! — Он поднял над головой огромную руку с растопыренными пальцами и медленно свел их в кулак.

Подошел Фавье. Пора было ехать.

— Да-да, — сказал Домбровский, — надо ехать, — и не тронулся с места.

Восстание в Польше… Раздоры в Центральном комитете… Если бы тогда «красные» имели свою партию, восстание победило бы… Отсюда, из рабочего клуба Бельвилля, он вдруг увидел ошибки своего прошлого…

Председатель поставил на голосование резолюцию с требованием объединить рабочие клубы Парижа в одну политическую организацию.

Домбровский поднял руку вместе со всеми.

Никогда еще Фавье не видал его таким возбужденным. Как будто Домбровский поднял обычное забрало холодного спокойствия, и на Фавье глянуло его живое, настоящее лицо.

Провожая их, Урбэн напомнил Домбровскому о своем младшем сыне Морисе.

— Я тебе уже сказал, — с мягкой решимостью ответил Домбровский, — ему шестнадцать лет, рано.

Урбэн взял Домбровского за локоть.

— Я понимаю. Но хуже, если он сунется сам…

— А мать вы спрашивали? — сердито спросил Домбровский.

— Если бы твоему сыну было шестнадцать лет, — сказал Урбэн, — пустил бы ты его?

Если бы Янеку было шестнадцать лет… Он попробовал представить Янека большим — темный пушок на верхней губе, длинную тонкую шею…

— Фавье, пишите, — хмуро сказал Домбровский. — Командиру учебного легиона. Зачислить Урбэна Мориса, шестнадцати лет, рядовым.

Он расписался, вырвал листок из блокнота, отдал Урбэну.

Кони взяли с места крупной веселой рысью. Париж еще не спал. Освещенные разноцветные окна домов походили на беспорядочно развешанные по каменным стенам картинки в одинаковых рамках. На набережной Сены сидели неизменные рыболовы, гипнотизируя свои поплавки. Извечные весенние парочки, ища уединения, уходили до самых окраин.

Домбровский посмотрел на часы и, ничего не говоря, круто повернул в сторону ворот Майо. Фавье насторожился.

Начались пустынные, темные бульвары. Гневные силуэты развалин тянулись к небу. Всадники придерживали лошадей, спотыкающихся среди выбоин и камней. Под копытами хрустело битое стекло. Сквозь переплеты окон обгорелых, разбитых домов навылет сверкали звезды.

Подъехали к городской стене. Здесь проходила линия укреплений Коммуны. Снаряды, свистя, ложились совсем рядом. Вспышки выстрелов версальских батарей подбрасывали темноту куда-то вверх, но она тотчас падала еще более черной, густой. Домбровский, привстав на стременах, застыл в непонятном для спутников ожидании. Кони пугливо прядали ушами.

Фавье раскурил трубку, выражая полное безразличие к близким разрывам. Очевидно, Домбровский, воодушевленный услышанным в клубе, решил не считаться с мнением КОС. Ну и чудесно! Ворота будут открыты, и версальцев заманят в ловушку. Фавье был рад, ему самому теперь решение Комитета казалось непростительно трусливым. Он живо представил себе — мимо них, в этой кромешной тьме, спотыкаясь, движутся колонны версальцев. На перекрестке их ждет баррикада с заряженными орудиями. Отсюда из развалин нацелены десятки митральез, сотни шаспо. Взлетает ракета. Трах! Лавина огня обрушивается со всех сторон в каменное ущелье улицы. Летят гранаты, рвется картечь. Версальцы мечутся, падают, кричат… А Домбровский? Проклятье!

Как бы перехитрить версальцев и спасти Домбровского перед началом сражения?

«А что, если вместо Домбровского поведу версальцев я? — вдруг подумал Фавье. — Наплету им, что Домбровский ранен, то да се, — он расхохотался. — Какой простой выход! Мне небеса открыли этот путь!»

К несчастью, Фавье был хорошим мечтателем, но плохим сердцеведом. Домбровский сухо сказал:

— Решение состоялось, не стоит больше возвращаться к этому.

— Чепуха, победителей не судят, — загорячился Фавье. — Вы слыхали, что требует народ? Нас поддержат…

— Против кого?.. Против Коммуны поддержат? Воевать с Комитетом? Так мы далеко зайдем.

— Будет уничтожена дивизия версальцев — вот что главное.

— Будет уничтожена дисциплина. Я солдат, Фавье, и не умею не выполнять приказа.

— Но это же преступление — никак не использовать такой возможности!

Домбровский усмехнулся:

— Ну, кое-как мы ее используем.

Последние слова он произнес среди разом наступившей тишины. Обстрел прекратился. Они подождали еще несколько минут, напряженно прислушиваясь. Сзади удивленно переговаривались адъютанты. Домбровский снова зажег спичку и взглянул на часы. Фавье с недоумением смотрел на его склоненное внимательное лицо и хитрую сеть морщинок у глаз.

Спичка погасла, и кто-то впереди спросил:

— Гражданин Домбровский?

Фавье узнал по голосу капитана Монтерэ, знаменитого командира участка ворот Майо.

Домбровский перегнулся через седло, пожал ему руку.

— Начинай, гражданин Монтерэ, — сказал он вполголоса. — В твоем распоряжении двадцать четыре часа. Завтра я тебе пришлю капитана Потапенко с людьми. Помни: все зависит от твоей осторожности.

— Я надеюсь, что мне можно не прекращать огонь? — спросил Монтерэ.

— Ни одного выстрела. Усиль наблюдение. Пусть они думают, что мы ушли отсюда.

Монтерэ проворчал что-то насчет версальских каналий, получивших возможность отдохнуть, и исчез так же бесшумно, как и появился.

Сжалившись над изнемогающим от любопытства Фавье, Домбровский рассказал ему о заготовленном на всякий случай сюрпризе. Участок ворот Майо в результате сосредоточенного обстрела версальских батарей представлял собой одно из самых слабых мест по фронту. Разрушенные бастионы оползали в ров. Все прикрытия и тоннель были разворочены снарядами. Из-за непрерывного огня коммунары не имели возможности восстановить ни одной амбразуры. Убедить Вессэ, а через него Версаль, перенести наступление на этот участок можно было, не возбуждая никаких подозрений.

Пока Фавье в штабе занимался подготовкой плана операций, Домбровский заехал к Монтера и договорился с ним о том, как использовать суточную передышку. Вечером, перед посещением КОС, он послал в помощь Монтера саперов. За ночь они должны были хоть как-то восстановить укрепления.

Жизнь научила Домбровского рассчитывать не только на успех, но и на неудачу. Чем реже он ошибался в своих расчетах, тем упорней заставлял себя быть готовым к любым неожиданностям. И на сей раз он предусмотрел случай провала его плана в КОС.

Фавье смеялся, припав к шее коня:

— Отныне вы сделали из них дураков, достойных их подлости. Тьер доволен сейчас больше, чем мы, хотя мы довольны сейчас тем, что он доволен больше, чем он… — Окончательно запутавшись, Фавье махнул рукой. — И все же вы совершаете ошибку, — вдруг сказал он с грустью, очень серьезно.

Вессэ явился в замок Ла-Мюэт задолго до назначенного часа. Домбровского еще не было. В пустой приемной у дверей кабинета, развалясь в кресле, дремал ординарец. Его рыжая кудлатая голова неудержимыми толчками склонялась к груди. Когда подбородок касался жестяной пуговицы мундира, ординарец испуганно вздрагивал, осматривался, и вскоре все начиналось сначала. Вессэ присел рядом на плюшевый диванчик и закурил. Он чувствовал себя отвратительно: ломило в висках, во рту был кислый металлический привкус. Последние сутки он беспробудно пил, чтобы как-то укоротить томительное ожидание сегодняшней встречи.

Ему чертовски не везло: теперь, когда у него появились деньги — задаток в пять тысяч франков, — не было возможности потратить их с подобающим шиком… Коммуна прикрыла все кабаки и рестораны.

Пришлось довольствоваться одним из тех грязных притонов, где он пять лет тому назад начинал свою карьеру. Величественно похлопывая по плечу старых друзей, Вессэ успокаивал их: «Все наладится, мальчики. И скоро…» Суровый порядок, наведенный Коммуной в городе, загнал в щели апашей, воров, скупщиков краденого. Коммуна оказалась