щербатые тротуары, покосившиеся фонари, заклеенные вощеной бумагой окна — все голодное, нищее предместье, вздымая костлявые кулаки, гналось за ними, крича:
— Вот они!
Артур пришел в себя уже в отряде Пассдуэ. Он сидел на ступеньках какого-то подъезда, бессмысленно бормоча:
— Вот и все… Вот и все…
Закостенелыми пальцами он продолжал сжимать шаспо. Повсюду — на груди, рукавах, на брюках и, наверное, на лице — были пятна чужой запекшейся крови.
Утром пришел Рульяк и сказал, что Домбровский скончался в госпитале Лярибуазье.
Батарея Народной гвардии на Вандомской площади.
Батарея Коммуны на баррикадах у ворот Майо.
Передавали, что Домбровский умер со словами:
— Неужели меня могли считать изменником?
Мысль об этом мучила его до последней минуты. Словно в ответ на этот упрек, коммунары, чтя память своего генерала, превратили похороны Домбровского в народную демонстрацию верности Коммуне.
По приказу Вермореля Артур Демэ и Рульяк должны были оповестить коммунаров о митинге на площади Бастилии. Переходя от баррикады к баррикаде, они вдруг напали на «след хорька», как выразился Рульяк. Защитники баррикад встречали их криками ужаса и гнева:
— Домбровский сбежал! Он изменил! Он продал Париж версальцам!
Они отвечали только:
— Приходите на площадь Бастилии. Сегодня в восемь часов похороны гражданина Домбровского, убитого версальцами!
И спешили дальше.
Они нагнали провокатора на баррикаде улицы Тарани. Он стоял, плотно окруженный коммунарами, и рассказывал об измене Домбровского: «Этот паршивый поляк, оказывается, сбежал, продавшись версальцам. Это он за пятьсот тысяч франков открыл городские ворота и впустил версальцев в Париж».
Лица коммунаров темнели, наливаясь кровью. Преисполненные отчаяния от поражения, люди стали легковерными и повсюду готовы были видеть измену.
— Домбровский! — закричал хмельным от злобы голосом какой-то старик, поднимая над головой шаспо и бросая его об мостовую. — А я ему верил как родному.
И тогда, расталкивая толпу, внутрь круга, где стоял гибкий, мускулистый человек со шрамом на шее, одетый в затрепанную слишком тесную синюю блузу, пробились Артур Демэ и Рульяк.
Задыхаясь от бега, они сказали то же, что говорили на всех баррикадах, где успел побывать провокатор:
— Граждане, через два часа на площади Бастилии похороны гражданина Домбровского, убитого версальцами на баррикаде у Северной железной дороги…
— Домбровский убит? — растерянно переспросил старик в разом наступившей тишине. Он смотрел по сторонам на лица соседей, желая убедиться, не ослышался ли. Толпа заворочалась и сдвинулась плотнее. Старик медленно наклонился, поднял шаспо и спросил: — Что же ты молчишь?
Человек в синей блузе поспешно огрызнулся:
— А кто их знает — может, они врут? Я рассказываю то, что слыхал в ратуше.
Рульяк схватил его за грудь.
— Ты меня узнаешь?
…При обыске у него нашли револьвер, нож и под блузой в потайном карманчике голубого левантинового жилета документ, удостоверяющий, что Макс Вессэ уполномочен версальским правительством вести переговоры с генералом Домбровским.
Шаг у Вессэ был крупный, и он мог идти за Артуром совершенно не торопясь, сохраняя вид ленивого гуляки.
Бесполезно было отрекаться от документа — рыжий парень признал в нем человека, покушавшегося на Домбровского в штабе, и Артур Демэ тоже узнал его, парижского апаша Макса Вессэ, по кличке Тигр, завсегдатая кабачка «Ню-ню» на улице Эстам. Но Вессэ успокаивал себя: месяц тому назад коммунары поймали Ланье, когда он подсчитывал орудия на редутах Пуан-де-Жура. Его арестовали и приговорили к пяти годам. Через день он сбежал. Лапорт готовился открыть ворота Дофина версальцам. Его накрыли с поличным, а через два дня он благополучно улизнул. А Лагро? А Бофон? Да мало ли агентов попадалось за эти недели, и ни один из них не был расстрелян. Мысль о смерти не приходила в голову Максу Вессэ.
— Стой.
Вессэ вздрогнул, нахмурился. Они остановились посередине Нового моста. Сжав кулаки в карманах, Вессэ прислонился к перилам и незаметно исподлобья оглянулся. Вдоль пустынных набережных Сены горели дома. Дым смыкался над рекой, и вода не отражала небо. Река была загадочно черной, ее поверхность изредка подергивалась пунцовой рябью отблесков огня.
Коммунары, конвоировавшие Макса Вессэ от баррикады, сняли с плеч ружья и замкнули его в полукруг.
— Гражданин Вессэ, признаешь ли ты себя виновным в попытке подкупить генерала Домбровского? — спросил Артур.
— Меня послали, — не торопясь ответил Вессэ.
— Признаешь ли ты себя виновным в покушении на жизнь генерала Домбровского?
Вессэ пожал плечами.
— Признаешь ли ты себя виновным в умышленной клевете на генерала Домбровского?
— Разве я один? Все говорят…
— Твое последнее слово.
«Разговорчиков захотели», — презрительно подумал Вессэ.
Он расправил плечи, самодовольно ощутив свое большое крепкое тело. А руки, смирно лежащие на перилах, — сколько страшных приемов они знают!
Всем своим нутром профессионального бандита он презирал сейчас этих мастеровых с бледными, рано увядшими лицами, тощих, в неуклюжих одеждах. Еще мальчишкой он убедился, что их кошельки всегда пусты, и с тех пор не считал их за людей. И теперь эти голодранцы думают, что поймали его, Макса Вессэ, Тигра, который одурачивал лучших агентов парижской полиции!
И он начинает рассказывать о том, что у него были личные счеты с Домбровским и что он, Макс Вессэ, как патриот, не мог видеть, как поляк, паршивый поляк измывается над французами, командует, гонит их на смерть. Он, кстати, вспомнил несколько фраз Пикара:
— Домбровский осквернял великие слова «нация», «патриотизм», и я был готов на все, чтобы убрать его! Вы не имеете права со мной ничего сделать, — убежденно закончил он. — Я требую суда!
— Мы тебе сейчас устроим суд, — сказал Артур и обратился к своим спутникам: — Граждане, пусть каждый ответит так, как подсказывает ему совесть коммунара, — что сделать с этим человеком?
— Чего он твердит: поляк, поляк! Да будь Домбровский хоть китаец, хоть негр, нам наплевать: Домбровский наш, вот что главное! — сказал стоявший рядом с Артуром старик с баррикады улицы Тарани. — Убить Домбровского не смог, так стал народ мутить. В воду его с камнем на шее.
— Ты кто?
— Я Август Пино, ткач фабрики гобеленов.
— Следующий.
— Я бронзовщик из квартала Вожирар — Жак Марли. Требую расстрелять этого шпиона. Он говорит, что Домбровский его враг, а у нас с Домбровским нет разных врагов.
— Я маляр. Меня звать Майер. Граждане предыдущие ораторы правы. Довольно Коммуне церемониться с предателями!
И даже теперь Макс Вессэ не думал о смерти. Весь вопрос в том, как он спасется. Руки его легли на перила. Прыжок, и он в воде. Но это был риск, а у него имелось в запасе еще безошибочное средство. И потом он надеялся на Артура Демэ: журналист не допустит расстрела — ведь Коммуна отменила смертную казнь.
— Я Луи Рульяк. Работал мебельщиком в мастерской Кодэ. Граждане, я был ординарцем Домбровского. Мы поймали эту гадину в штабе, когда он покушался на Домбровского. — Голос его сорвался, он махнул рукой.
— Да что там говорить! — воскликнул маляр.
— Я Артур Демэ, журналист. Я француз, мы все здесь по национальности французы. Нас хотели на этом купить. Нет. Поздно. Мы уже поняли, что людей разделяют не пограничные столбы, а баррикады. Я требую расстрела.
Но Вессэ все еще не верил.
— Я все расскажу… я был обманут. Они меня заставили. — Слова у него наскакивали одно на другое, он боялся, чтобы его не прервали. — Неужели вы убьете француза из-за какого-то поляка? Будьте великодушны! Коммуна отменила смертную казнь!
— Коммуна ошибалась, — сказал маляр.
— Она была слишком великодушна, — сказал Артур.
Вессэ пытался выпрямиться, но отвратительная слабость свела ему мышцы. «Надо было прыгать в воду», — вяло подумал он. Он ошибся, надеясь на их милосердие. Они стали не теми, что были неделю тому назад. «Тьер тоже ошибся…» — И это было его последней мыслью.
…Сойдя с моста, Артур и Луи Рульяк распрощались со своими спутниками и, не оглядываясь, быстро пошли к площади Бастилии.
Встав в конец длинной очереди, они медленно приближались к Июльской колонне. Оркестр играл траурные марши. Ночное небо розовело от далеких и близких пожаров. Холодный ветер высоко вверх взметал ливни искр, освещая верхушку Июльской колонны с летящим Гением Свободы. У подножия, на гранитной плите стояли носилки с телом Ярослава Домбровского. Шинель покрывала его грудь, в ногах лежали сабля и кепи.
Склонив обнаженные головы, шли мимо, вглядываясь в его лицо, замедляя шаг и долго оборачиваясь назад, гарибальдийцы, и красные рубахи их вздувались пузырями от порывов ветра; шли старики в синих блузах — мастера из Бельвилля и Монмартра; прислал своих бойцов Интернациональный батальон Коммуны; темнокожие мулаты, сенегальцы, какой-то алжирец в неведомом ритуале горестно вздымал кверху светлые ладони, за ними шли маленькие бледные остролицые подростки от батальона «Питомцы Коммуны», — всегда насмешливые, веселые даже под пулями, они были непривычно серьезны; отворачиваясь в сторону, шли женщины-маркитантки, санитарки, у каждой висело шаспо на плече, — они протяжно всхлипывали, отходя в темноту, шли члены мэрии в разорванных грязных сюртуках, опустив поседевшие головы. Покачиваясь, проходили широкоплечие моряки уже потопленных канонерок Коммуны. Они вспоминали, как по приказу Домбровского забирались далеко вверх по Сене, в самую гущу неприятельских лагерей, и обстреливали колонны версальцев. Шли артиллеристы с отчаянных батарей Ванва: они неделями не покидали своих постов. Когда Домбровский приезжал к ним, они не просили у него ни смены, ни подкрепления — только пороха и снарядов. Шли командиры батальонов — ученики и помощники Домбровского. Коптящие языки факелов выхватывали из тьмы небритые щеки, заскорузлую от крови перевязку, блестящие глаза с воспаленными веками.
Здесь не было Врублевского и никого из его отрядов, сражавшихся сейчас на Бютт-о-Кай. Никого с левого берега Сены, от отрядов Варлена, и Эда, и Лиссбона. Линия фронта уже прорезала Париж почти надвое. А из соседних улиц все бежали и бежали коммунары, сжимая в руках горячие ружья; отряды дальних кварталов присылали делегатов, чтобы проститься со своим генералом.
Народ хорошо узнал его за два месяца Коммуны. О храбрости его ходили легенды, его редкие шутки передавались из уст в уста. С Домбровским они дрались у Нейи и брали Бэконский замок. Сотни людей он знал по имени, и они помнили пожатие его узкой и твердой руки. Неподвижно лежала она сейчас на синем сукне шинели, опаленная, измазанная маслом и порохом.
Артур наклонился над телом Домбровского, поцеловал его высокий лоб. Белая холодная кожа слабо пахла порохом и дымом. Артур хотел в последний раз всмотреться в его лицо. Ветер тихонько трепал светлые пряди волос Домбровского. Артуру казалось, что вот-вот приподнимутся веки и прямо на него глянут, чуть усмехаясь, ясные голубые глаза. Но по-прежнему неподвижно лежали тени ресниц. Артур отошел, натягивая на голову кепи, не слыша, как трещит и рвется подкладка.
Верморель поднялся
