думая не о себе, а только о защитниках Коммуны. Кто-то предложил допустить на заседание американца. Уошберн подтвердил вчерашнее предложение. По мере того как он говорил, лица людей прояснялись. Коммуну можно спасти! Коммуна будет жить!
Американец говорил с достоинством, чуть излишне размахивая сухими палками рук. Его глаза, тонкий длинный нос, извилистые губы все время вели между собою какую-то непонятную игру: когда глаза усмехались, крылья ноздрей вздрагивали, принюхиваясь, а губы обтягивали сильную челюсть. Он возбуждал у Делеклюза инстинктивное опасение.
— Откуда такая участливость к Коммуне, господин посланник? — вырвалось у Делеклюза.
— Моя страна всегда была человеколюбивой. Демократизм Штатов известен всему миру, — отвечал Уошберн. — Я понимаю ваши опасения, господин Делеклюз. Но ведь Домбровский, например, был тоже иностранец?
— Домбровский не был иностранцем, — строго сказал Делеклюз. — Домбровский был коммунаром.
Быстрая, как взмах ресниц, усмешка скользнула по лицу американца. Он обернулся к членам Коммуны, как бы говоря: «Стоит ли обижаться на этого вздорного старика? В конце концов все зависит от вас. Я, простой малый, пришел сам, без всяких хитростей, не считаясь ни с чем, потому что хочу вам помочь, неужели вы оттолкнете мою честную руку?»
— Коммуне стоит только послать своих комиссаров в Венсен, чтобы установить условия перемирия и убедиться в моей правоте, — сказал он. — Я сам пойду с ними.
«Вот видите, разве можно после этого сомневаться в моем благородстве?» — говорило его лицо.
Коммуна уполномочила вести переговоры Делеклюза, Вермореля и Вайляна. Они сами настояли на своих кандидатурах, исполненные смутной тревоги, пренебрегая опасностью западни.
Солнце сожгло все тени. Делеклюз задыхался. Верморель бережно поддерживал его под руку. На перекинутых через плечо алых шарфах членов Коммуны горели под солнцем золотые кисти. Встречные гвардейцы застывали в молчаливом приветствии, провожая суровую процессию взглядами, согретыми надеждой.
Ближе к Венсену воздух стал чище. Дым пожаров не доходил сюда. За городской стеной перед ними открылось небо, чистое и огромное, радостно голубое, какое бывает только ранним летом.
«Как может небо оставаться таким безмятежно голубым?» — думал Верморель. Он был полон скрытой раздражительности и ненавидел сейчас ленивое спокойствие природы.
— Эта красота подступает к сердцу как предательство, — сказал он Делеклюзу. Делеклюз закашлялся, вытер кровь на губах.
— А все же приятно защищать такую славную землю, — заметил он. — Нигде ты не увидишь таких дубов, как у нас, в Венсенском лесу.
Они глянули в сторону зеленого высокого леса, и Верморелю стало спокойно и грустно.
Уошберн, шедший впереди, обернулся.
— Вас ждут как раз в Венсенском лесу, господа, — сказал он, непонятно смеясь.
Артур пришел в мэрию слишком поздно: делегация ушла. Антуан Арно помог ему собрать свободных гвардейцев, отдыхавших во дворе мэрии. Сбросив пропотевший сюртук, Артур побежал вместе с ними по направлению к Венсену.
Дьявольский замысел Уошберна был ясен — сперва ослабить волю защитников Коммуны, посеять слухи, парализовать оборону и, наконец, выдать в руки пруссаков делегацию Коммуны. Артур не сомневался теперь, что пруссаки, версальцы и Уошберн действуют заодно. Только бы успеть!
У него не хватало сил. Беготня в течение целого дня истомила его. Ноги были тяжелыми. Артур с трудом отрывал их от земли. Кто-то из федератов взял у него ружье. Это Рульяк. Откуда он появился? Луи что-то рассказывал про Врублевского. С тысячью бойцов Врублевский до полудня выдерживал натиск трех дивизий. Версальцы стали обходить с юга. Тогда он принял решение отойти на правый берег Сены. Под прикрытием батарей Аустерлицкого моста, Врублевский в полном порядке перешел Сену, взяв с собою всю артиллерию, чтобы сражаться на кладбище Пер-Лашез.
Но Артуру не до рассказов Рульяка. Он чувствует, что сейчас упадет. Задыхаясь, он переходит на шаг и посылает Луи вперед. Сквозь его хриплое свистящее дыхание Луи успевает понять одно: надо любым способом задержать Делеклюза и остальных делегатов.
Гвардейцы нагнали делегацию у ворот форта. Полицейский комиссар задержал членов Коммуны, требуя пропуск: вся эта история с переговорами казалась ему подозрительной. Он не знал никого из делегатов в лицо, и ни красные шарфы, ни удостоверения не могли убедить его. Он категорически отказался спустить подъемный мост. Вайлян пошел за пропусками.
Как раз в это время подоспел Рульяк. Он еще издали махал руками и кричал:
— Стойте, стойте!
Делеклюз с трудом разобрался в его сбивчивом, взволнованном рассказе. Гвардейцы обступили членов Коммуны, уговаривая их вернуться. Делеклюз колебался. Он считал своим долгом выполнить приказ Совета Коммуны.
Уошберн нервно потребовал: или они сейчас же войдут в форт, или он уезжает.
Среди шума и препирательств никто не заметил, как Артур Демэ отозвал Делеклюза и что-то тихо сказал ему. Легкий румянец проступил на щеках Делеклюза. Молодым твердым шагом он подошел вплотную к Уошберну. Внимательная тишина окружила их.
Делеклюз выпрямился. Это уже не был дряхлый, больной старик. Он стоял, подняв седую голову, воплощая собой Коммуну, пусть умирающую, обессиленную, но как никогда исполненную достоинства и веры в свою правоту.
Не позор разоблаченного предательства, не опасение за свою жизнь испытывал в эти минуты Уошберн, он понял вдруг, что можно обмануть этих людей, засыпать их землей, залить кровью мостовые Парижа. Слабость Коммуны в ее благородстве, но в этом же и ее сила.
Это была победа побежденных и поражение победителей.
— Ступайте, господин Уошберн. Уходите, — сказал Делеклюз американцу. — Нет, не по земле Коммуны! Идите к пруссакам…
Вайлян протянул Уошберну пропуск. Поскрипывая, опускался подъемный мост. Все следили, как Уошберн вступил на дощатый настил и пошел, втянув голову в плечи, спина его в голубом мундире сгибалась, и петушиный плюмаж треуголки мелко вздрагивал над ней.
Верморель вытащил из-за пояса пистолет, с сожалением подкинул его на ладони. Луи Рульяк вдруг сунул два черных пальца в рот и пронзительно свистнул. Все рассмеялись, даже Делеклюз не мог удержаться от улыбки.
Несмотря на меры, принятые Советом Коммуны, число людей, обманутых провокацией американского посланника, возрастало. Поверив в нейтралитет пруссаков, сотни раненых коммунаров переходили линию фронта. Выстроившиеся на валу немецкие солдаты пропускали их через ворота и затем расстреливали в спину.
Силы Коммуны таяли, героизм ее защитников возрастал. Баррикады держались до последнего человека. Сражения прекращались только тогда, когда все погибали. Вскоре версальцы заняли площадь Бастилии. Раненая Дмитриева принесла в мэрию тяжело раненного Франкеля.
На площади Шато д’О завывала буря снарядов. Артур и Рульяк лежали, укрываясь за разбитым мраморным львом фонтана. Они стреляли, экономя каждый патрон. Вдруг Рульяк встал во весь рост и обнажил голову. Позади них на скрещенных ружьях Тейс и Жаклар пронесли хрипящего от боли Вермореля. Рульяк ничего не сказал Артуру, снова молча лег и зарядил шаспо.
Через час пришла весть о гибели Делеклюза: он сам пошел навстречу смерти, поднявшись на камни баррикады бульвара Вольтера. Багряное вечернее солнце светило ему в глаза. Сквозь едкое тление гари пробивались свежие запахи изрытой горячей земли. Невидимые пули, свистя, расчерчивали воздух вокруг головы Делеклюза. Без разочарования и отчаяний уходил он от жизни. Он умирал вместе с Коммуной.
Медленно спустился он на мостовую, сделал несколько шагов, всматриваясь в версальцев. Неужели всегда будут побеждать они? Неужели они будущее Франции? Он уже не увидит красного знамени над Парижем. Но это будет! Не может быть, чтобы защитники Коммуны все погибли зря. Он верил в то, что они зачем-то нужны будущему.
Пуля пробила ему грудь. Делеклюз позволил себе эту награду — умереть на баррикаде, последнюю награду трудной жизни революционера.
Кто-то сказал Артуру: «Теперь умирают не просто революционеры, а гаснут светочи. Каждый революционер — это, по меньшей мере, лучезарный светоч революции, который больше не согреет человечество своим светом, не осветит дороги будущего».
Рульяк, услыхав эти слова, с сомнением покачал головой.
Десятки кварталов Парижа были объяты пожарами. Весь левый берег Сены, начиная от дворца Почетного Легиона до дворца Юстиции и полицейской префектуры, пылал.
Ночью, когда Артур Демэ и Луи Рульяк пробирались к Врублевскому, на пустынных улицах было светло и жарко, как в солнечный день. Пламя, гудя, перекидывалось от дома к дому, искры обжигали им лицо и руки. Ничего не замечая, они бежали, подбадривая друг друга. Они должны были сдержать клятву, данную у тела Ярослава Домбровского в час его похорон, на площади Бастилии.
Народ Парижа приготовился к обороне.
Коммунары на баррикадах на улице Бельвиль.
Смерть Ярослава сблизила Демэ, Рульяка и генерала Коммуны Валерия Врублевского. Они были разные люди, но после того как Врублевский распустил свой последний отряд, они остались втроем. Перед рассветом, благополучно выбравшись из мраморного лабиринта могильных склепов Монмартрского кладбища, они наткнулись на заброшенную землянку на одном из пустырей окраины Ла-Вилет. Луи Рульяк, хорошо знавший окрестности, отправился на розыски какой-либо штатской одежды для себя и Врублевского.
В прохладном полумраке землянки мирно пахло плесенью деревенского погреба. Врублевский и Артур Демэ, присев на узкие нары, одинаково подпирая головы руками, закрыли глаза и сразу погрузились в полузабытье, теряя всякое представление о времени. От переутомления и непрерывных боев последней недели все тело болело, каждое движение становилось мучительным, но напряженное возбуждение, в котором они жили, не исчезало и гнало сон. Они еще переживали вчерашний бой, как раненый продолжает чувствовать пальцы на отрезанной руке.
Сквозь щели дощатой двери вместе с узкими лучами солнца пробивался глухой шум затихающего боя. Это сражалась Коммуна на последних своих баррикадах. С роспуском отряда Врублевского всякое организованное сопротивление Коммуны было сломлено. Через шесть городских ворот непрерывно входили в город полки версальцев. Трескотня ружейной перестрелки и басовые залпы расстрелов. Воды Сены побурели от крови сброшенных в реку трупов.
И все же не верилось, они не могли, избегали думать о том, что Коммуна погибла. За эти семьдесят дней своего существования Коммуна настолько стала единственным смыслом их жизни, что теперь невозможно было поверить в ее гибель, так же как невозможно представить себя мертвыми.
«Рыбы, выброшенные на берег, — с профессиональной привычкой подбирал сравнения Артур Демэ, — пчелы возле своего горящего улья…»
Снаружи послышались шаги. Врублевский открыл глаза, вынул пистолет. Щелкнул взведенный курок. Дверь распахнулась от удара ногой. На пол шлепнулось, поднимая тучу пыли, разноцветное тряпье, и на фоне солнечного прямоугольника дверей показалась блестящая от пота, довольная физиономия Луи Рульяка. Отдышавшись, он рассказал, как под носом у рыскающих повсюду разъездов версальцев и немецких патрулей собирал на свалке старую одежду.
Врублевский осторожно спустил курок, сунул пистолет в кобур и, закинув свои мускулистые руки к затылку, потянулся, шумно зевнул. «Придется переждать здесь до сумерек».
Артур не пошевельнулся. Не обратив внимания на приход Рульяка, он сидел все в той же позе, закрыв лицо руками, и только когда Врублевский начал разбирать принесенную одежду, Артур брезгливо сморщился от запаха тлена, наполнившего землянку.
Если бы в таком безразличном состоянии находился
