ослабить преимущество версальцев. Бить противника тем, чего у него нет: моральным превосходством людей, знающих, за что они воюют…
В голубой комнате, где заседал Военный Совет, было тихо. Давно перестали шушукаться начальники штабов. Никто больше не листал блокнотов, не задавал вопросов. Бержере, облокотись на стол, закрыл лицо рукой, хрустнул карандаш в нервных пальцах Ля-Сесилия.
Все они отлично знали положение на фронтах, но Домбровский первый осмелился нарисовать законченную, исполненную горькой правды картину, порожденную ошибками и слабостями каждого из них.
Ладонь Домбровского легла на карту, закрыв цветной многоугольник форта Исси. Дымящиеся развалины форта жгли его кожу.
Отсюда начнется контрнаступление…
Он говорит чуть медленнее обычного, стараясь избегать специальных терминов: кроме него и Росселя, здесь нет профессионалов военных, — Эд до Коммуны был журналистом, Бержере — типографским рабочим, Ля-Сесилия — учитель математики, Монтель — механик.
— Сегодня за ночь мобилизовать все маневренные силы Национальной гвардии, собрать все резервы, призвать под ружье рабочие кварталы. К завтрашнему вечеру вывести части на исходные позиции, а в полночь энергичными вылазками очистить подступы к городу с юга. — Он провел ладонью по карте, как бы отгоняя нарисованные жирно синими кругами версальские полки в сторону Медонского леса. Там, в лесу, они потеряют строй, управление, превратятся в толпу. Под утро на Западном фронте коммунары должны будут приковать внимание противника ложными атаками.
— Я сделаю это на своем участке без подкреплений, — предупредил Домбровский. — А часом позже с участка Ля-Сесилия главными силами, собранными в кулак, надо разбить окончательно правый фланг противника и двинуться не по главной дороге, а обойти сильные батареи Медона с юга… — Круто повернув руку, он повел ее вниз по карте вдоль красного пунктира. — И стремительным ударом с тыла захватить Версаль!
Вывод ошеломил командиров. Кто-то привстал, кто-то изумленно переспросил соседа: «Версаль?» Переглядывались, растерянно и недоверчиво улыбаясь. Даже здесь, где отвага считалась не доблестью, а долгом, замысел Домбровского пугал своей дерзостью.
Переход от отчаянья к уверенности оказался слишком резок. Всего несколько минут назад они готовы были умереть на баррикадах Парижа. Если бы Домбровский предложил обсудить план баррикадных боев внутри города, никто бы не удивился. Смерть не страшила их, но Домбровский говорил не о смерти и не о мужественной защите, он звал к победе. Взять Версаль! Что это — риск, авантюра или просто безумие?
Домбровский вдруг почувствовал, что остался один. Неужто они не поняли? Как объяснить им? Наверное, он что-то упустил. Нет, не может быть, ведь этот план — лучшее, что он создал за свою жизнь. Он обязан убедить их. Сейчас решается судьба Коммуны.
Сознавая решающую ответственность этих минут, он вложил всю силу своей тревоги, призыв, и угрозу, и уверенность в заключительную фразу:
— Продолжать оборонительную тактику — значит потерять последнюю надежду!
Нестройный, растущий шум заметался в огромной комнате. В словах многих офицеров чувствовалась склонность к той осторожной выжидательной тактике, которой придерживался Совет Коммуны. Там искренне верили, что новый строй может победить без вооруженной борьбы. Только своим политическим примером. Революция должна вспыхнуть в Марселе, в Лионе — знамя Коммуны поднимется над всей Францией. Сейчас же важно продержаться. Прислушиваясь к опасливым репликам, Домбровский убеждался, что большинство относится к его плану с предубеждением, тем более раздражающим, что оно не проявлялось ни в чем определенном. Он жаждал возражений, он готовился защищаться, но никто не вникал в ход операции. Снаряд, летящий мимо цели, единственный, последний снаряд…
При виде его окаменелого лица Валерий Врублевский засопел, заворочался. Кресло скрипело под его грузным телом. Он ждал… Не ему следовало выступать первым. Наконец, не выдержав, он поднялся и, поглаживая большую черную бороду, начал издалека, не раскрываясь, по-мужицки хитря.
— План уж больно неожиданный. Трудно, конечно, после стольких шишек начинать заново. Да еще на Версаль замахнуться. Впору бы отбиться, а тут наоборот. И вроде не придерешься. Все рассчитано. Может, только лучше наступать севернее?
Молчание.
— А если мы откажемся? Осторожность хороша, когда действуешь. Неужели здесь найдется полководец, считающий, что лучшая тактика — это держаться вне выстрела?
Домбровский вскочил, но сразу же опустился, стиснув подлокотники кресла.
Речь Врублевского развязала языки.
— Здесь все расписано слишком гладко, — хмуро сказал Бержере, кивая на карту, — а в сущности это повторение идеи Флуранса и…
— Вылазка Флуранса прошла бы успешно, если бы не предательство форта Мон-Валериан, — смиряя голос, возразил Домбровский.
Бержере только рукой махнул.
— Положение с тех пор изменилось. Версальцы стали гораздо сильнее. Ты спросишь, что делать? Бержере перегнулся через стол и протянул руку, загибая пальцы. — Восстановить укрепления — раз. Навести порядок в нашем военном аппарате — два. Проверить офицерский состав — три. Создать резерв в десять-пятнадцать батальонов — четыре.
Домбровский разочарованно смотрел на руку наборщика с набухшими жилами, с черными от въевшейся краски и свинцовой пыли ногтями.
— На это нужно две недели. После этого мы сможем наступать, — заключил Бержере.
Искоса Домбровский следил, как Россель, надев пенсне, склонив расчесанную на два гладких крылышка голову, аккуратно измерял что-то на карте циркулем, время от времени рассеянно вскидывая глаза на очередного оратора. А они, преодолевая смущение от его пренебрежительного молчания, выступали один за другим, торопясь освободиться от накопившегося груза сомнений и нерешительности.
Пожалуй, среди всех присутствующих только Россель мог разобраться и оценить неумолимый замысел операции. В ней было то озарение, вдохновенное и редкое, какое выпадает человеку, может быть, раз в жизни.
Среди скрещения красных и синих стрел таилась единственная возможность победы. Что мог Домбровский требовать от вчерашних наборщиков и механиков? В конце концов Россель прав, пренебрегая мнением сидящих здесь честных революционеров, но безграмотных полководцев. А они поучают его, Домбровского! Самолюбие его было уязвлено.
Генерал Эд, командующий второй резервной бригадой, осторожно покашливая в сложенную трубочкой ладонь, усомнился: правильно ли будет считать военную политику Коммуны наступательной?
— Народ возложил на нас задачу защищать Париж. Малейшая неудача при наступлении обнаружит нашу слабость. Следует оборонять подступы к городу, не подвергая Коммуну риску. Враг сам обессилит себя в бесплодных атаках. Ты, гражданин Домбровский, не знаешь парижан, — он добродушно улыбнулся, — они плохо воюют по ту сторону городской стены, это не в духе Национальной гвардии. Ты подходишь теоретически, как профессионал военный, а вот жизнь…
— Да, я военный, — яростно перебил его Домбровский. — Армией должны руководить военные!
Он словно ощутил рядом обнаженное потное плечо артиллериста из форта Исси, вспомнил женщину в кабинете Варлена. Какого черта, он тоже имеет право говорить от имени народа. Злая решимость добиться своего во что бы то ни стало, не уступать крепла в нем по мере того, как ход совещания принимал все более безнадежный оборот.
Сняв пенсне, Россель откинулся в кресле и, близоруко щурясь, оглядел сверху донизу мешковатую, неуклюжую фигуру Эда; потом, вытащив белоснежный платок, не торопясь стал протирать стекла пенсне. Поджав губы, дослушал последние слова Эда и тотчас начал сухим, скрипучим голосом:
— Мне, военному делегату Коммуны, принадлежит решающее слово. Я в основном одобряю предложенный генералом Домбровским план, — властно и высокомерно чеканил фразы Россель. — Выдвинутые возражения считаю необоснованными. К ним могут прибегать люди, ничего не понимающие в тактике…
Домбровский на цыпочках вернулся на свое место.
Напряженные ожиданием мускулы дрогнули, ослабели. «Молодец, так им и надо!» — облегченно вздохнул он.
— …люди нерешительные, привыкшие рассуждать, а не действовать, — Россель стукнул ребром ладони по столу, повысил голос, — такие люди засели и в артиллерийском комитете и мешают мне организовать артиллерию. Начальники батальонов научились у вас митинговать, прежде чем по приказу идти в бой, и, наконец, вы здесь рассуждаете, не имея на то ни теоретических знаний, ни опыта.
Домбровский посмотрел на Валерия Врублевского. Тот сидел, упрямо, по-бычьи наклонив голову, так, что из-под лохматых нависших бровей не видно было глаз. Правая щека его нервно подергивалась.
«Что с ним?» — удивился Домбровский.
И тотчас почувствовал вызывающую оскорбительность тона Росселя. «Ах, вот оно что! Но это же не главное, — примиряюще подумал Домбровский. — Главное в том, что план будет принят».
— Командир Эд изволил заметить, что не в духе парижан воевать вне линии укрепленного района, — лицо Росселя приняло ядовитое выражение, — но не будете ли вы любезны разъяснить мне, что у меня под командованием — армия или духи? Армия должна воевать хоть в Африке, а всюду одинаково хорошо, иначе это сброд, а не армия! — Он надел пенсне, спрятал платок и закончил царапающе, как росчерк пера: — Предлагаю приступить к разработке плана генерала Домбровского.
Изменения, внесенные Росселем, во многом смазывали неожиданность замысла Домбровского. Они как бы превращали красочную картину в геометрический чертеж. Попытки Домбровского настоять на своем кончились тем, что Россель резко оборвал его. На завтра было назначено наступление, строго подчиненное академическим правилам военной науки, — на большом участке фронта, со сложным маневрированием, требующим значительных сил. Командирам поручалось собрать к 11 часам утра на площадь Согласия двенадцать тысяч бойцов. Такова была минимальная цифра, на которую согласился Россель. Все отдавали себе отчет в том, что собрать такое количество людей в течение одной ночи почти невозможно. Эд наклонился к Домбровскому:
— Ну что, добился? — и тревога в его голосе была сильнее обиды.
Все же разъезжались взбудораженные, с тем особым чувством, которое всегда царит в войсках в последние часы накануне сражения.
Домбровскому любое наступление казалось лучше безнадежной обороны. Спускаясь по лестнице, он уже давал подробные распоряжения своему начальнику штаба Фавье о пунктах сбора, о том, какие части откуда брать, куда подтянуть резервы… Их догнал Ля-Сесилия. Длинная сабля, стуча, подпрыгивала за ним по ступенькам.
— Ух, до чего же я соскучился по настоящему сражению, Ярослав! — крикнул он, хищно скаля белые зубы. Сам буду драться… Версаля дойду!
— Смотри не заблудись, — меланхолично пошутил Бержере, идущий следом.
Домбровский вышел в сад. В холодном воздухе стоял густой, почти вязкий запах отцветающих каштанов. Валерий Врублевский догнал Ярослава, взял его под руку, и они пошли по аллее к воротам, где ординарцы взнуздывали коней. Врублевский заметно хромал, тяжело опираясь на руку Ярослава.
— Поди, с седла не слезаешь? — неодобрительно спросил Домбровский, косясь на больную ногу товарища. Старая рана, полученная Врублевским восемь лет тому назад в Польше, во время восстания 1863 года, снова открылась от частой верховой езды.
— Что же мне — в экипаже кататься? — рассеянно отозвался Врублевский. — Послушай, Ярослав, — продолжал он, спеша высказать беспокоившую его мысль, — я боюсь, что мы не успеем собрать людей…
Домбровский молча пожал плечами.
— …тогда этот чиновник отменит наступление. Я не верю ему. Не верю!
— Обиделся? — сказал
