и стал писать:
«Граждане члены Коммуны, уполномоченный вами временно заведовать военными делами, я сознаюсь, что не могу дальше нести ответственность за командование там, где все рассуждают и никто не хочет повиноваться». Вспоминая неудачи последних дней, он писал все быстрее, царапая бумагу, брызгая чернилами. Перечислив с горькой обидой все случаи путаницы в военном аппарате Коммуны, он кончил: «Для меня остается только один из двух исходов — или уничтожить препятствия, или удалиться. Я не в силах уничтожить препятствие, так как они в вас, в вашей слабости. Я удаляюсь и прошу вас дать мне камеру в Мазасе»[4].
В это утро Домбровский был вызван на редут Н.
Заканчивая осмотр, он взглянул на часы — без четверти двенадцать. Пора было возвращаться в Париж. Нужно застать Росселя на площади Согласия. Он поднял подзорную трубу, изучая в последний раз траншеи версальцев. Он не видел, как в редут на взмыленной лошади влетел Грассе — дежурный адъютант штаба. Соскочив с седла, Грассе подбежал к Домбровскому, крича:
— Россель подал в отставку! Исси пал!
Труба дрогнула в руке Домбровского, но он не обернулся. Прошла добрая минута, пока он наконец аккуратно уложил трубу в чехол и отдал ее ординарцу.
У крепостного вала уже бурлила взволнованная толпа коммунаров:
— Измена!
— Продали Исси!
— В Париж!.. Перестрелять мерзавцев!
Домбровский обернулся и спрыгнул с насыпи. Его мгновенно окружили.
— Измена! — дерзко крикнул ему в лицо молодой канонир, размахивая запалом.
— Ну, и что же ты хочешь? — спросил Домбровский. Все увидели на его лице злое любопытство.
— В Париж! — парень снизил тон, ошеломленный тоном Домбровского.
— Дайте ему мою лошадь, а я пока останусь защищать редут, — сказал Домбровский.
Коммунары умолкли. Канонир хмуро отступил. Грассе, опустив голову, стегал хлыстом по лафету.
— Россель подал в отставку, — небрежно разъяснял Домбровский. — Ну что же, на его место назначат другого…
А у самого в это время бешено мчались мысли: «Значит, он приехал на площадь раньше срока. Может, вовсе не приезжал, решил, что после падения Исси атака бессмысленна». И вслух:
— Поднажмем — и отберем Исси. Впрочем, «мясникам» нечего радоваться, я был там позавчера — куча песка и камней. Вот, а ты хочешь покинуть форт, — повернулся он к канониру, — сеешь панику и помогаешь изменникам.
Домбровский присел на лафет. Его неторопливость и злость убедительнее слов действовали на людей, но в их молчании оставалось еще недоверие.
Тогда он притянул за рукав молодого канонира, посадил его рядом с собой.
— Жан.
— Жан Ехидка, — насмешливо пояснил кто-то. Коммунары обступили пушку, на которой сидел Домбровский.
— Так вот, Жан, ты напомнил мне сказку, которую я слыхал в Швеции, — рассеянно начал Домбровский. Он посматривал на Грассе, стараясь по выражению его лица отгадать размеры катастрофы. — Сказка про то, как один крестьянин, по имени Пьеро, пахал однажды до самого вечера. Быки его устали, он тоже. Собираясь вечером домой, он положил плуг на спину осла, да еще уселся сам, и, погнав впереди быков, отправился в путь. Осел сгибался под непосильной ношей. Крестьянин наконец понял, что осел не может идти. Тогда Пьеро слез, взвалил плуг себе на плечи и снова сел на осла, говоря: «Ну, теперь ты можешь идти как следует, плуг на мне, а не на тебе».
Среди нервного смеха он сказал на ухо Жану, вспотевшему от общего внимания:
— Ты не обижайся, все мы бываем такими иногда.
А разве сам он несколько минут тому назад не растерялся? Только вовремя сдержал себя.
Он велел подать лошадь и отошел в сторону с командиром батальона, седым капитаном Нервалем. Домбровский рассказал ему о предполагаемых действиях версальцев на этом участке. Нерваль внимательно слушал, кое-что переспросил и замялся в нерешительности, одергивая свой поношенный, аккуратно заштопанный мундир.
— Ну, что еще? — спросил Домбровский.
— Генерал, нам нужны подкрепления, эти цыплята не обстреляны, не обучены. Да и их мало. Мне не продержаться с ними. Их бы отвести месяца на два в город, нашпиговать там. Что сейчас выкинули, — прямо стыдно перед вами!
— И ты, Нерваль! — покачал головой Домбровский. Он взял капитана под руку. — Я, конечно, могу попросить господина Тьера подождать месяца два, пока мы обучим наших солдат, — как ты думаешь, Нерваль? Ну вот, улыбаешься — значит, все в порядке. Наша армия должна обучаться в бою. — Он остановился, обвел рукой кругом: — Смотри, какая красота!
Стены из плотных серых мешков с землей, уложенных поверх зеленого вала, защищали редут от случайных пуль. Орудия, вытянув блестящие пальцы стволов, грозили заволоченным дымкой черным ленточкам вражеских траншей. Четкие силуэты дозорных застыли подле бойниц. Блики солнца лучились на пирамидках снарядов, на козлах из ружей.
— Вот лучшая школа для твоих птенцов, только учить их надо. А ты хочешь заставить их махать палками вместо шаспо!
И, уже сидя на лошади, пожимая цепкие, опаленные порохом пальцы Нерваля, добавил:
— Я постараюсь прислать тебе батальон, но надежды мало. Не знаю, чего у меня меньше, — надежд или людей.
Долго еще стоял у ворот капитан Нерваль, провожая глазами группу всадников и особенно одного из них — на белой лошади.
— Все понятно, генерал, — бормотал он в усы. — Будь спокоен за нас, гражданин.
Честолюбие жаждет похвал или хотя бы оправдания со стороны окружающих: оно питается этим, растет пышно и быстро, как сорная трава, заглушая в человеческой душе сомнения и раскаяние.
Россель не считался с мнением окружающих, за исключением, пожалуй, одного человека — Домбровского. Вряд ли, однако, Россель отдавал себе отчет в тех чувствах, которые привели его вечером того же дня на Вандомскую площадь. Меньше всего ему хотелось сейчас видеть Домбровского, и в то же время это был единственный человек, который мог его понять. Самолюбие Росселя страдало, и он надел на себя маску служебного долга.
Со дня своего назначения на должность военного делегата Россель чувствовал в Домбровском соперника, и хотя поведение Домбровского не давало ни малейшего повода заподозрить его в честолюбивых замыслах, Россель продолжал относиться к нему с ревнивой неприязнью.
Тактика Домбровского была настолько непонятна Росселю, а результаты ее настолько удивительны, что вначале он склонен был объяснить их везением, удачей — чем угодно, но не заслугами командующего Западным фронтом. Однако вскоре несколько случаев доказали Росселю, что он имеет дело с незаурядным полководцем, превосходящим его если не знаниями, то талантом. Россель болезненно ощущал это превосходство. Французские генералы, позорно проигравшие войну с Германией, возмущали Росселя своей бездарностью, и он презирал их почти открыто. И может быть, поэтому так невероятно казалось встретить в армии Коммуны никому не ведомого польского офицера, способного с успехом командовать французской армией.
Правда, он слыхал, что Домбровский окончил русскую Академию Генерального штаба, о которой Россель был высокого мнения, но все же его национальная гордость была уязвлена. Позже, заметив недоверие к поляку Домбровскому со стороны некоторых членов Коммуны, Россель решительно взял его под защиту. Ему казалось, что Домбровский чувствует себя в Париже таким же одиноким и непонятым, как и он сам.
Россель ожидал, что застанет Домбровского в отчаянии или гневе. Однако Домбровский встретил его с обидной небрежностью, словно потеряв всякий интерес и к Росселю, и к тому, что произошло. Россель приехал, желая объяснить мотивы своего поступка, готовый к упрекам, оправданиям, к чему угодно, только не к жалости, которую он ощущал за безразличием поляка. Хоть бы задал какой-нибудь вопрос, но и вопросов не было.
Скрывая уязвленность, Россель сухо изложил, в каком состоянии остаются после его ухода ведомства и отделы, рассказал о работе новой баррикадной комиссии, о военном трибунале, о расположении артиллерии.
Домбровский время от времени делал заметки в блокноте.
— Это, конечно, не официальная передача дел, — сказал в заключение Россель тем же сухим и ровным тоном. — Я не имею указаний Совета Коммуны, кому передать дела, тем не менее считаю своим долгом поставить вас в известность, как своего заместителя, дабы руководство могло осуществляться непрерывно.
Домбровский учтиво поклонился, задернул штору над картой и отошел к раскрытому настежь окну.
Отсюда открывался прекрасный вид на каменный простор Вандомской площади. Толпа любопытных окружала Вандомскую колонну — «памятник грубой силы и ложной славы». Бронзовая фигура Наполеона недоверчиво взирала с вершины колонны, как, примостившись на цоколе, рабочие пилили гранитный пьедестал, готовя колонну к свержению по приказу Совета Коммуны. Легкие облачка каменной пыли взвивались в такт мерному звуку пилы.
Домбровский вспомнил, как третьего дня, проезжая по площади, его начальник штаба Фавье задержался подле памятника и продекламировал:
Согласен я, чтоб этот монумент
Народом не был уничтожен, —
Когда б Россель окаменел,
А Бонапарт вдруг ожил.
Домбровский тогда строго отчитал Фавье.
«Что ему еще надо?» — подумал Ярослав, чувствуя на спине колючий, упорный взгляд Росселя.
Все, все в этом человеке было сейчас Домбровскому неприятно, каждое движение казалось фальшивым, каждый взгляд, звук раздражал. Даже выработанная годами воинской службы привычка к дисциплине и субординации не помогла. Требовалось напряжение и почтительность. Ведь Россель формально еще оставался его начальником.
— Скажите, Домбровский, а что вы намерены делать дальше? — вдруг прервал молчание Россель. В сдержанном тоне его слышались нотки непонятного интереса.
Ярослав не спеша повернулся, и они в упор, откровенно изучающе посмотрели друг на друга.
«Почему ты остаешься здесь так спокойно и уверенно? Не знаешь ли ты какого-то секрета?» — тревожно спрашивали глубоко запавшие глаза Росселя, и Домбровский понял, что желание узнать это привело к нему Росселя.
— Я буду делать то же, что и делал, — я буду воевать, гражданин делегат.
Россель поморщился.
— Бросьте, Домбровский, вы прекрасно знаете, что город обречен. Неужели вы действительно надеетесь на победу?
Если бы этот вопрос задал ему Врублевский, Варлен, любой из его друзей, Ярослав, наверное, ответил бы: «Нет, я уже не надеюсь на победу, сегодня мы упустили последний шанс; если не произойдет чуда, разгром Коммуны — дело времени». Но Росселю он не мог сказать так не только потому, что считал его виновником сегодняшней катастрофы, но и потому, что не сумел бы объяснить, зачем же он сам остается продолжать эту безнадежную борьбу, хотя всем сердцем чувствовал, что поступает правильно.
— Кроме того, что я отдал себя до конца дней на службу революции, кроме этого, я еще и солдат и не привык бежать с поля боя, — сказал Домбровский, уклоняясь от прямого ответа.
Россель чуть побледнел, но, сделав вид, что не заметил оскорбительного намека, отвечал тем же небрежно-поучительным тоном:
— Во-первых, вы не солдат, а генерал. Вы можете не бежать, а прекратить бой, а во-вторых, — он откашлялся, аккуратно вытер платком уголки губ, — я
