город восстал, он едва успел бежать. Забившись в угол кареты, он кричал одно слово: «Скорее!» Карета бешено мчалась, он подпрыгивал на подушках и, придерживая очки, кричал, кричал…
С тех пор видение этой ужасной ночи неотступно преследовало Тьера. Он собрал вокруг Парижа огромную армию, батареи с раннего утра начинали обстреливать город, а ему все еще казалось мало. Тьер отдавал пленных на расправу озверевшей толпе таких же беглецов из Парижа, каким был он сам, — всем этим буржуа, сутенерам, ростовщикам; и все-таки страх не проходил.
— Они слишком хорошо воюют! — сказал Тьер и выжидательно умолк.
— Или плохо воюют ваши генералы, — строго отозвался немец. Он напомнил господину президенту, что его медлительностью недовольны и Александр II и Англия.
Тьер развел руками, усмехнулся почти беспечно:
— Что я могу поделать? На все нужно время. Время — великий исцелитель!
Гость раздраженно поднялся и зашагал по кабинету, щелкая каблуками на поворотах.
— Вы будете возиться с ними еще месяцы! Зараза расползается по всей Европе. — Он остановился, сердито поправил крахмальный непривычный воротничок. Надо дать почувствовать этой старой обезьяне, что немцы победители, а не какие-нибудь советчики. — Почему бы вам не воспользоваться нашей артиллерией? — прищурясь, спросил немец. — За несколько суток рабочие предместья станут развалинами, от Коммуны не останется и запаха.
Так вот он, главный козырь Бисмарка! Тьер мгновенно оценил затаенную угрозу: первое же немецкое ядро, упавшее на Париж, поднимет против Версаля всю Францию.
Тьер снял очки, потер переносицу. Без очков глаза у него были узенькие, рысьи. Но вот он надел очки, а вместе с ними — выражение глубочайшего почтения.
— Во имя порядка, — он смиренно сложил ладони, — во имя порядка я попрошу вас предоставить нам самим разделаться с бунтовщиками. Право, две армии — слишком много чести для них.
— А одной слишком мало, — грубо, с издевкой хмыкнул немец.
— Помощь должна быть другой, — коротко вздохнул Тьер, — если бы мы могли ударить Коммуне в тыл…
Немец подумал. Пропустить версальские войска через немецкую зону? Но ведь Германия заверила Коммуну в своем нейтралитете…
— А что скажут… хм, газеты, да и, наконец, сами немецкие солдаты? Ведь война не кончена… хм, немецкий патриотизм..
— Просвещенные люди современности, — перебил его Тьер, — давно должны откинуть в сторону смешное, устарелое понятие «нация». — Тьер склонил голову, давая почувствовать гостю, что они и есть эти просвещенные люди. — Германия может и должна стать вооруженным стражем цивилизации. Для этого надо только протянуть через границу свою братскую руку Франции, и мир и все человечество будут спасены от варваров. История увековечит имя князя фон Бисмарка… А что касается ваших солдат, — он доверительно прикоснулся к рукаву гостя, — то пора приучить их к этому: Берлин ничем не лучше Парижа. — Остренькая улыбочка промелькнула на длинных губах Тьера.
Продолжая говорить, он увлек гостя к карте и заставил показать, на каком участке удобнее всего пропустить версальские дивизии.
— Пожалуй… хм… Ага, вот вы перебросите на Вильневля-Горен группу в пятнадцать тысяч штыков, — сказал немец. — Нападение отсюда будет совершенно неожиданно. Коммунары не укрепили свою северную окраину. Они крепко уверены в нашем нейтралитете! — Толстый рыжеволосый палец гостя полез по карте, оставляя выдавленную ногтем черту. Навстречу ему двигался сухонький, с длинным желтым ногтем мизинец Тьера. Оба пальца встретились в центре Монмартра. Гость захохотал.
Тьеру стало не по себе от грубой, ничем не замаскированной откровенности гостя. Он поеживался от громкого голоса немца. Право, можно было бы не так цинично. Поразительно, до чего эти пруссаки не умеют облекать свои мысли в приличную форму. Впрочем, не мешает уж заодно договориться о будущих беглецах из Парижа. Хорошо будет, если прусские войска развернутся, не позволяя ни одному из участников Коммуны ускользнуть от суда. И он опять стал красноречиво обосновывать справедливость и гуманность такой операции.
Немец недоуменно почесал шею.
— Но позвольте, хм… С какой стати коммунары пойдут к нам? К тому времени они поймут нашу роль. Да и вообще, — спохватился он, — они еще, чего доброго, откроют действия против нас, а?
Тьер довольно потер руки.
— Я все предусмотрел. Наш общий друг Уошберн, вы знаете его, американский посланник, берет эту часть операции на себя.
Немец наконец разобрался в задуманной провокации.
— Неплохо, — он важно кивнул Тьеру. — Коммунары побегут, как в мышеловку.
Расстались они друзьями.
«Этот канцелярский Бонапартик хитер, — с удовольствием думал немец. — Он сумеет пустить кровь».
«Приятно иметь дело с этаким сооружением из бычьего мозга и прусской муштры! — подумал Тьер. — Стоит им сдержать слово, и Франция даже не заметит, что за мясорубку я устрою в Париже. Все будут возмущаться немцами».
Семеня короткими ножками, Тьер проводил гостя до самых дверей, не переставая говорить:
— Передайте графу Фабрицие, что я содержу своих солдат по его методу: ни одна душа на выстрел не смеет приближаться к казармам, — только наши газеты, только офицеры; больше мяса, водки… Зато, как сказал Кромвель: «Никто не идет так далеко, как тот, кто не знает, куда идет».
Из глубоких морщин Тьера выползла улыбка.
— Нижайший поклон его императорскому величеству.
Проводив гостя, Тьер, посмеиваясь, уселся перед камином и стал быстро потирать руки. «Чудесно! Этот глупец ничего не понял. Спешить? Торопиться? Чепуха! Нет, только бы войти в город; зачем же торопиться в самом городе. Надо потихоньку брать улицу за улицей, дом за домом и расстреливать всех подряд. Это ведь так просто, когда идет война. Безо всяких судов, защитников и прессы. Закончить сражение можно и в две недели. За две недели мы сумеем перебить тысяч тридцать — сорок…»
Розовые отблески пламени лизали его маленькие руки. «Только бы войти, ворваться в город!»
Тьер был ростом ниже Наполеона на несколько дюймов, и в этом он видел единственную разницу между собой и великим полководцем.
Главным его занятием было шуметь, потому что главной его чертой было тщеславие. Он докучал своей особой всей Франции, всей Европе. Он вылетал из министерства в двери и тотчас влезал в окно. Он считал себя незаменимым, и действительно буржуазия нуждалась в нем — никто не мог так много и нахально лгать, как этот маленький «великий» человек.
В нем воплотилась вся подлость французской буржуазии. Само его присутствие в правительстве унижало французский народ, и это ставилось Тьеру в заслугу. Нельзя иметь никаких убеждений — вот единственное, чем он твердо руководствовался. Когда он оказывался вне правительства, он кричал о свободе, о революции. Когда он был у власти, он говорил о порядке и строил укрепления вокруг Парижа против внутреннего врага. Во имя этого порядка он расстреливал рабочих. Никто до него не мог с таким бесстыдством переодеваться тут же, на трибуне Национального собрания. Он с одинаковой ловкостью умел трубить в революционную трубу и наигрывать на королевской свирели.
Этот сын бакалейщика и ученик пройдохи Талейрана начал свою карьеру крикливым выступлением на юридическом факультете города Э, получив приз за красноречие. Когда факультет объявил конкурс на лучшее произведение по заданной теме, Тьер представил две работы, развивавшие противоположные точки зрения. Одной из них была присуждена первая премия.
Лафит вывел Тьера в люди. Он покровительствовал ему и был его другом. Когда кабинет Лафита пал, Тьер, к удивлению всей Франции, не ушел с ним в отставку. Эта блоха спокойно соскочила с плеча Лафита. И сразу же на всех политических перекрестках Тьер стал пинать ногами своего покровителя, потому что почувствовал, что Лафит навсегда сошел со сцены.
Говорили, что Тьер не имел матери: человек, рожденный женщиной, наделен слабостями, у него сердце иногда берет верх над рассудком, он может увлечься, наделать глупостей ради женщины и принести жертвы ради друзей. Ни в чем подобном Тьера нельзя было упрекнуть. У него не было сердца и не было слабостей. Он женился, потому что ему были нужны новые связи в свете, и отказался от своего отца, потому что отец не приносил никакой выгоды.
Он умел использовать любые обстоятельства для личной наживы, особенно солидный доход он извлекал в дни бедствий страны, и никогда нельзя было сказать — вот его самый дурной поступок.
Тщеславие и чванство Тьера можно было сравнить только с его ненавистью к рабочим.
Как войти в Париж — хитростью или силой? Ему было безразлично. Вечной угрозой тяготел над ним этот город, гнездо всех революций. Вторая империя пыталась развратить Париж, сделать из него международный притон, игорный дом. Шайке проходимцев во главе с Тьером было выгодно царство авантюр, афер, продажных душ, всеобщего опьянения и разгула. Они хотели сделать свое царство незыблемым. Вокруг Парижа строились форты, из которых удобнее всего было обстреливать… Париж. Узкие кривые улочки, удобные для баррикад, спешно расширялись, их перестраивали в широкие проспекты, имея в виду удобства правительственной артиллерии.
Но парижских пролетариев нелегко было испугать. В рабочих предместьях все громче распевались хлесткие песенки о Тьере. Тьеру хотелось, чтобы перед ним трепетали, чтобы его боялись, а его называли карапузом, мухой, сморчком, шибздиком, его удостаивали только презрением. Нет ничего опаснее, чем смех народа. Тьер вспомнил о карикатурах на него, развешенных сейчас по всему Парижу. Ну что ж, он смоет их кровью коммунаров.
Тьер дернул шнурок звонка и велел позвать министра внутренних дел Пикара.
— Ну как?
— Все в порядке, — ответил Пикар. — Правда, этот человек уверен в честности Домбровского…
Тьер придержал очки. Его большая голова тряслась от смеха.
— Честность!.. Честность, сударь, значит, на сто тысяч франков дороже. Запомните, мой милый, золото перевешивает любое чувство.
— Я обещал, что мы дадим пропуск для пятидесяти поляков по его выбору…
— Никогда столько не даешь, как давая обещания, — ласково заметил Тьер.
Пикар начал было передавать подробности, но Тьер быстро оборвал его:
— В таких вопросах я целиком доверяюсь вам. Мое дело воевать. Я хочу только одного: избавить отечество от позора Коммуны.
Он подошел к столу, взял пачку донесений.
— Перед лицом опасности, забывая о наших врагах — немцах, этот сброд топчет святое знамя отечества. — Скорбь звучала в голосе «великого» человека. — Смотрите, у них сражается триста поляков, русские, бельгийцы. Они избрали в Коммуну венгерца Франкеля; эта русская Дмитриева собирает митинги парижских прачек и прислуг… — «Великий» человек размахивал бумагами с искренним негодованием, а глаза, прищурясь, следили, запоминает ли Пикар его слова. — Все эти Варлены, Делеклюзы, Арно торгуют интересами нации. Они лишены святого чувства патриотизма.
«Старая лиса, — думал Пикар, почтительно кивая головой, — ловко он оборачивает это дело. Всю грязь спихнул на меня, а сам…»
