больше ни о чем он не желал слушать, зато обо всем, что касалось этих предметов, он выспрашивал мастерски. В физической аудитории, заметив среди десятков висящих портретов портрет Франклина, он притопнул от удовольствия.

— Та-та-та, будьте уверены, Стрейт, это повесили специально для нас, — сказал ему молодой химик, длинный, с круглой головкой, похожий на тросточку с набалдашником. Стрейт повернулся к Андрею, тот безучастно повел плечом.

Стрейт взял кресло, кряхтя влез на него с ногами, дотянулся до портрета, пошарил за рамой рукой. С грохотом спрыгнув с кресла, он обошел каждого из делегатов, тыча под нос волосатую руку, измазанную в пыли и паутине. Желтая костяная лысина его сияла от удовлетворения. Выскочив в коридор, он подозвал первого попавшегося студента, подвел его к портрету.

— Профессор Стрейт просит вас, — переводил Андрей, — рассказать, что вы знаете о Франклине.

Он с тревогой посмотрел на худенького юношу с сумкой через плечо, но тот, бойко ввернув несколько английских фраз, объяснил:

— Франклин — известный американский физик. Занимался атмосферным электричеством, также громоотводом. — Понизив голос, он, улыбаясь, спросил Андрея: — А нельзя ему сказать, что Франклин негров защищал?

— Почему нельзя, скажем, — и Андрей перевел про негров.

— А в нашем университете портретов русских ученых нет, — проговорил Стрейт, внимательно глядя на Андрея, — и студенты ничего не знают ни о Менделееве, ни о Ломоносове.

— Я так и думал, — сказал Андрей. — А Франклина портрет у вас есть?

Стрейт засмеялся:

— Ваша пропаганда вам тоже морочит мозги…

Фалеев и Зоя Крючкова шли рядом с Андреем и подбивали его спросить Стрейта, видел ли он, как линчуют негров, и как он к этому относится, подписал ли он Стокгольмское воззвание.

Переводчица, услыхав их разговор, обернулась.

— Пусть спрашивают гости.

— Мне стыдно перед вами, мистер Лобанов, — сказал вдруг Стрейт. — Вы так свободно говорите по-английски, мне тоже следует изучить русский.

Электрику полезно знать русский язык.

Провожая американцев к машинам, Андрей спросил Стрейта, известно ли ему, почему давно не появляются статьи мистера Раппа.

— Видите ли, Рапп больше не занимается физикой. Он получил наследство, — сказал Стрейт.

— Позвольте, при чем тут наследство? — удивился Андрей. Стрейт пожал плечами:

— Зачем ему теперь заниматься физикой? Он имеет двадцать тысяч долларов и год. Я вижу, мистер Лобанов, вы чего-то не понимаете… — Стрейт пыхнул сигарой и криво усмехнулся. — Бескорыстные в науке — это идеал, а идеал влечет к себе не многих. У нас это называется прогрессом. — Если Стрейт иронизировал, то слишком грустно.

— Понятно, — жестко сказал Андрей. — Раньше ученые шли на костер, теперь они у вас предпочитают идти в банк.

Стрейт открыл было рот, но ничего не сказал и, роняя пепел на рукав, кряхтя полез в машину.

После отъезда американцев Зоя Крючкова открыла окна.

— Сколько дыму от этих сигар, ужас, — сказала она. — Курят без разрешения. У нас монтеры и те спрашивают, можно ли закурить, — она презрительно скривила губы. — Дикари. А ваш Стрейт тоже хорош, — накинулась она на Андрея. — Залез ножищами на кресло.

Перед уходом Андрей справился, работает ли Фалеев над регуляторами.

Узнав, что он по-прежнему в порядке любопытства одолевает отдельные теоретические казусы, Андрей предложил ему помочь одному станционному инженеру (Андрей имел в виду Краснопевцева) составить теорию расчета регулятора котла. Обреченный надолго работать в одиночестве, он призывал Фалеева к тому, чего сам был лишен, и от этого речь его приобрела выстраданную убедительность.

Фалеев мялся, бубнил про лекции, про экзамены, но, когда Андрей умолк, он спросил:

— А сроки какие?

Особенно его развеселил рассказ о том, как Андрея заставили работать в котельной.

Фалеев чувствовал, что его спокойному житью-бытью приходит конец. Виной тому было не только соблазнительное предложение Андрея. Новое понятие «содружество» заставляло каждого ученого призадуматься над своей деятельностью.

Фалееву было боязно оторваться от налаженного быта, от не стесненной никакими сроками кабинетной работы. Не так-то просто решиться понести свои формулы на суд кочегарам и машинистам в жаркий и дымный грохот котельной.

И все же искушение узнать истинную цену многолетней работы было слишком велико.

Договорились встретиться у Андрея в лаборатории с представителями станции.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Педагогический институт устраивал вечер встречи своих питомцев со студентами. Лиза узнала об этом случайно, от Риты. Сама Рита идти на вечер не собиралась. Последнее время она стала нелюдимой, замкнутой; Лиза подозревала, что это как-то связано с Андреем. Расспрашивать она стеснялась, хотя Виктор с какой-то странной настойчивостью толкал ее на это.

Узнав про институтский вечер, Лиза запрыгала от радости. Она побежала в ванную, зажгла газ, натянула старенькую резиновую шапочку, чтобы не испортить прически. Когда-то с этой шапочкой она ходила в бассейн. На двухсотке у нее было приличное время. Вместе с ней плавал и Женька Самойлов из их группы. Он тогда чуть ли не ухаживал за ней. Она давно уже не виделась ни с кем из своих однокашников, кроме Риты, не знала — кто, где, как… Она подумала: разумеется, станут расспрашивать про работу… Нет, она не пойдет.

Что ей ответить?

Весь день она убеждала себя, что идти не следует. Когда по радио прогудело семь часов, она вдруг вскочила и начала собираться. Заставила себя достать новое вечернее платье из черного бархата. Явись она в студенческие годы в таком шикарном виде — девчонки лопнули бы от зависти! Сегодня же они просто переглянутся между собой — ясно, мол, жена ответработника…

В раздевалке на нее налетела Машка Стародубцева, повисла на шее, визжа и смеясь. И эта минута определила для Лизы все настроение вечера. Исчезли прожитые годы, семья, Лиза почувствовала себя вновь той студенткой, которая носилась по этим лестницам, томилась в этих коридорах во время сессии, до хрипоты спорила на собраниях. Кругленькая вертлявая Машка, похожая на воробья в своем сереньком платье, тащила Лизу наверх, выпаливая новости, окликая знакомых. Дорогой к ним присоединялись, бывшие однокурсники, пока наконец их не собралась внушительная гурьба. Обнявшись, занимая чуть ли не весь коридор, они двинулись в актовый зал.

По дороге им попадались группы уже совсем давних питомцев института.

Там были лысые, седые мужчины; они тоже смеялись, хлопали друг друга по плечу, женщины обнимались, вытирали глаза.

Из Лизиной группы, кроме Машки Стародубцевой, пришло семь человек.

Судьба каждого сложилась удивительно, вовсе не так, как она была задумана.

Ленька Пушков стал доцентом, носил толстые, без оправы очки, Машка шлепнула его по заметному животику и возмутилась: подумать только, это тот самый Ленька, который писал километры романтически-меланхолических стихов.

— Наша встреча будет у Разъезжей, Я приду к твоим Пяти углам… — завывая, прочла Машка…

У Тоси Федоровой, трусихи, бледневшей, когда ее вызывал преподаватель, на лацкане блестели два ордена Красной Звезды.

— Девочки, кто этот красавчик? — нарочито громко спросила Лиза, заметив Женю Самойлова.

— Ага! — торжествующе крикнул Женя. — Красавец! Раскаиваешься? Упустила.

Зародышем дразнила.

Кто бы мог предположить: Женька Самойлов — лентяй, хвостист, бузотер — способен терпеливо и с увлечением преподавать в школе глухонемых.

Зато никого не удивило, что Люся Огородникова, бывший комсорг их группы, работает инструктором горкома.

— После такой группы тебя могли и секретарем горкома вы двинуть, — заявил Пушков.

На Люсе было чудесное трикотажное платье с вышивкой; вообще девчонки были разодеты по последней моде, ничуть не хуже Лизы, и Лиза была довольна, что надела вечернее платье — хороша она была бы в вязаной кофточке!

Белоколонный, сияющий радужными огнями хрустальных люстр зал был полон.

Из конца в конец кого-то окликали, бегали по рядам, здоровались с преподавателями, и старейшему профессору института, Льву Никанорычу, явно не хотелось открывать заседание. Стоя за столом президиума, он с улыбкой смотрел в зал, как будто эти минуты встреч, расспросов, узнаваний и были самой важной частью программы. Лиза вспомнила, что «Лев» был куратором их пятьсот десятой группы. Не долго думая, они забрались на сцену, окружили старика, заставили его вспомнить пятьсот десятую со всеми ее бедами и происшествиями.

— Самойлов, это вас я застал с папироской в аудитории? — ехидно спросил Лев Никанорыч.

— Меня! — с охотой признался Женька.

И все принялись вспоминать, как Женька Самойлов поспешно сунул правую руку с папироской в карман, а Лев Никанорыч подошел и, делая вид, что ничуть не заметил, поздоровался, и Женька должен был вынуть руку, и Лев Никанорыч долго тряс ее, участливо расспрашивая о чем-то, пока не запахло паленым, — у Женьки выгорела тогда большая дыра в кармане.

— Лев Никанорыч, сознайтесь, нет среди нынешних таких орлов-спартанцев, — проникновенно оказал Леня Пушков. — Кильки! Сосунки!

И действительно, им всем показалось, что нынешние студенты стали значительно моложе: первокурсницы донашивали коричневые форменки школьных лет, парни выглядели совсем мальчиками.

— Бедные, — вздохнула Машка, — куда им распознать ваши слабости, Лев Никанорыч!

Все заулыбались, вспомнив: правильно, если на экзамене приходится туго, надо ввернуть Льву Никанорычу что-либо помудренее о Гоголе, тогда старик сам начнет увлеченно рассуждать и, расчувствовавшись, поставит хорошую отметку.

На заседании выступали питомцы института, рассказывали, где и как они работают. На трибуну выходили выпускники разных лет, они говорили трогательно, не без нравоучительности, с наивной уверенностью, что уж их-то студенты послушают.

В перерыв Пушков предложил «смотаться» с концерта и пошататься по институту.

— Сачок! — с великолепным презрением произнесла Люся Огородникова, им доставляло удовольствие припоминать всякие студенческие словечки. — Сачок, наверное, ты сам сматываешься со своих лекций.

Они заглядывали в кабинеты, вспоминали все хорошее и смешное, что было пережито в этих стенах.

— «Молния!» Ребята, глядите, наша «Молния!» — закричала Машка.

В коридоре стояла большая грифельная доска с заголовком «Молния».

Цветными мелками была нарисована захламленная комната общежития, на полу кучи мусора, кровати не прибраны. Внизу объявление; «Вниманию старшекурсников, в чьих комнатах временно проживали студенты первого курса! Трест очистки города сообщает, что в его распоряжении имеются мощные экскаваторы, бульдозеры, самосвалы».

Под объявлением приписка: «Чепуха, все равно после нас не вывезете. Любимов Е.».

На втором курсе, впервые в институте, они организовали веселую сатирическую газету. Выходит, их почин удержался. Они с гордостью переглянулись.

— Даже доска та же, — стала уверять Машка.

— По-моему, и объявление то же, — сказал Пушков, — я его сочинял.

Висели и другие «Молнии», теперь они выходили на каждом факультете.

Наконец добрались до своей родной аудитории. В комнате было темно, Леня долго шарил по стене, нащупывая выключатель.

— Где ты ищешь, — ликуя, крикнула Лиза, — он же справа! Вспыхнул свет, и они увидели перед собой знакомую комнату, длинные столы, большие доски.

Лизе показалось, что скамейки стали чуть ниже, да и вся комната вроде уменьшилась. На свежеокрашенных столешницах невозможно было различить выцарапанные когда-то инициалы. Зато, выдвинув один из ящиков, Лиза нашла на боковой стенке надпись. Все столпились вокруг и читали: Л. Пушков с прелестной Л. Здесь сидели на ОМЛ.

— Лиза, это ж про тебя, — позавидовала Тося Федорова. — Единственное произведение Пушкова, которое до сих пор волнует читателей.

— Ну-ну, вы не очень, — Леня поправил очки и откашлялся. — Вы бы лучше, товарищ Федорова, сообщили, что вам известно из биографии Ронсара.

Тося, копируя себя, со страхом огляделась вокруг, нервно переплела пальцы.

— Я… я не Федорова, я теперь