умело, почти искренне. Неужели стал такой, как Ираклий Григорьевич? План, да план, да план… С Васей Ворониным случай-то был в прошлом году! И все. И больше припомнить нечего… Фильтр. Неужто это неизбежные последствия возраста, которые приходят вместе с сединой, одышкой и ревматизмом?.. Фу, что за глупости!

Он вскочил, заходил по комнате, спотыкаясь о кипы книг и журналов.

Потапенко и Долгина придется, очевидно, заставить силой. Они будут ссылаться на Тонкова, тогда он им возразит: пускай работа идет параллельно.

Здоровое соревнование, полезное для обеих сторон, — принимаете вызов? Всякие доводы против можно расценивать как стремление к монополии. Да и наконец, Виктор Григорьевич, разберитесь сами, как это сделал главный инженер, и возразите по существу схемы локатора. Не под силу разобраться самому — призовите на помощь ваших инженеров. Аппарат у вас, слава богу, большой.

Поручите, к примеру, Захарчуку… Он улыбнулся, представив себе кислую физиономию Потапенко при этих словах.

А ты, товарищ Лобанов, тоже — летаешь хорошо, садиться не умеешь.

Откуда ты взял, что локатор годится только для линии передач и кабелей? А трансформаторы? А контрольная проводка?

Дмитрий Алексеевич довольно потер руки. Он почувствовал неоценимую силу своей опытности. Он мог охватить взглядом всю картину, шире, чем Лобанов, раздвинуть рамки возможностей локатора. Перед ним как на ладони лежало все его огромное хозяйство, известное только ему со всеми своими взаимосвязями и перспективами, со всеми своими болезнями. И это закономерно, потому что он главный инженер, именно инженер. Еще повоюем, детинка с сединкой всюду сгодится! Черт его знает, может, взять да самому набросать принципы локации повреждений в контрольных цепях? Свежее, молодое волнение испытывал он от одного этого желания, робкого, полузабытого, памятного с юности и такого непохожего на повседневные заботы последних лет. И тревожная, ревнивая радость, что ему первому пришла в голову мысль о новых неизвестных возможностях локатора, радость открывателя, была тоже иной, совсем отличной от радостей его обычной работы.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Последнюю неделю Саша Заславский с ног сбился, подготавливая прогулку на пароходе. Комитет комсомола решил нанять пароход, субботним вечером уйти в залив, встретить там рассвет, а день провести в Лесопарке. Программа обсуждалась горячо. Надо было позаботиться о концерте самодеятельности, волейбольной сетке, радиоле, договориться относительно буфета, прояснить щепетильный вопрос о спиртных напитках. Саше в качестве ответственного приходилось выслушивать рождавшиеся ежечасно предложения Пеки Зайцева, звонить в Речной порт, разбираться с одним комсоргом, который отказывался брать на прогулку комсомольцев, не уплативших членские взносы. Среди всех этих срочных и сверхсрочных дел было одно вовсе не срочное, но мучительное для Саши, и чем дальше он его откладывал, тем больше оно мешало ему.

Под вечер он вызвал Борисова в коридор, в полутемный тупичок, где стоял красный пожарный ящик с песком. Борисов курил, а Саша маялся, не зная, как начать разговор. На первый взгляд просьба его не представляла ничего такого, из-за чего стоило бы волноваться. Он просил Борисова переговорить с Лобановым о переносе отпуска на следующий месяц. Борисов осведомился, почему он хочет перенести отпуск.

Саша покраснел: По семейным обстоятельствам.

— Не умеешь врать — не берись, — сказал Борисов, даже не взглянув на него.

— Ну, знаете!.. — попытался возмутиться Саша, а потом с от чаянием попросил: — Только, Сергей Сергеевич…

— Могила, — успокоил его Борисов.

— Одним словом, я запланировал поехать вместе с Цветковой в дом отдыха.

Она еще не знает. Я с ней в это воскресенье на прогулке думаю договориться.

Мне перед этим надо определенно…

— Сюрприз, значит?

— Сюрприз, только не знаю, приятный ли… — Саша вздохнул.

После случая со стенгазетой его отношения с Ниной окончательно запутались. Подозревать Нину он не имел права и не хотел. И вместе с тем что- то мешало Саше относиться к ней с прежней искренностью. Ему казалось, что она это понимает и сторонится его.

— А почему ты сам не обратишься к Андрею Николаевичу насчет отпуска? — спросил Борисов.

Саша рукой махнул:

— Лобанов занят, к нему не подступишься.

— Подожди, он на прогулку едет?

— Мы его и не приглашали.

— Это еще почему? — удивился Борисов.

— С какой стати Андрею Николаевичу выходной себе портить, ему скучно будет с нами! — сказал Саша.

Не столько слова, сколько эта уверенность, высказанная без всякой обиды на Лобанова, неприятно поразила Борисова.

— Откуда у тебя такое мнение?

— Почему у меня? — неохотно сказал Саша. — Ребята тоже решили его не приглашать. Говорят — при нем будут стесняться.

— Да в чем стесняться? — наседал Борисов. Саша окончательно смутился.

— Видите ли, Сергей Сергеевич… Лобанов очень уж нацеленный на свое дело человек. При нем и подурачиться вроде как неудобно. Он очень правильный… Вы не подумайте чего плохого, — заторопился он, — ребята его сильно уважают, он вовсе не сухарь, мы знаем — он физкультурник. И шутит он здорово…

Борисов задумался.

— А сам-то ты хочешь, чтобы он поехал? Саша молчал.

— Вот что, — сказал Борисов. — Андрея Николаевича обязательно пригласите. Не ради вежливости, а ради самого что ни на есть отдыха. Сами вы сухари, о себе лишь заботитесь. Посмотри, на кого он стал похож. Стесняться его нечего, это чепуха… Одним словом, я все беру на себя. И насчет отпуска тоже похлопочу.

У Саши словно гора с плеч свалилась.

А Борисов крепко задумался. Лобанова пригласить стесняются… Чепуха?

Не такая уж это была чепуха.

Когда Борисова выбирали в партбюро, он отказывался — инженер он молодой, ему еще учиться надо. Парторганизация лаборатории подчинялась партийному комитету Управления. Секретарь парткома Зорин, человек податливый, вялый, откровенно мечтал вернуться к инженерной работе.

— Куда это годится, — жаловался он Борисову, — совсем забываю свою специальность.

Борисов понимал его и сочувствовал, тревожась за собственную инженерную судьбу. Правда, парторганизация лаборатории была малочисленная, но все равно совмещать работу с секретарством было нелегко.

— Нашли лошадку, — ругала его жена. — Заседания, совещания… Для этого ты институт кончал?

Пока он был рядовым коммунистом, ему достаточно было выступить с предложением, критиковать, подсказывать, выполнять поручения. Теперь все изменилось. Он должен был сам принимать решения, действовать и заставлять действовать других. Чувство ответственности за все неполадки лаборатории, за каждого человека мучило его своей неопределенностью. Крут его обязанностей не был ничем ограничен. Отвечать приходилось за производство, за политучебу, за настроения людей, за все.

По мере того как Борисов сближался с Лобановым, находил с ним общий язык, он ощущал на себе всевозрастающую неприязнь Долгина, который, занимая в парткоме прочные позиции, делал все, чтобы опорочить Борисова в глазах членов парткома.

Поводом для первого крупного столкновения послужила история с Морозовым.

После комсомольского бюро число поклонников Морозова быстро уменьшилось. То ли обозлившись, то ли желая показать себя, Морозов однажды явился на работу пьяным. Прежде подобные случаи сходили ему с рук, но теперь Борисов настоял на том, чтобы отправить Морозова домой и дело о прогуле передать в суд. Через несколько дней Борисова вызвали в партком.

— Что ж это получается, товарищ Борисов? — сказал Долгин. — Дисциплина-то у вас падает.

Борисов объяснил, в чем дело:

— По-моему, не падает. Мы не желаем больше никому давать спуску.

Долгин поставил галочку против соответствующей графы сводки. Факт остается фактом. Показателем дисциплины является количество взысканий, а соответственно — количество нарушений. За последний месяц взыскания увеличились вдвое, вдобавок — прогул.

— Ну, а что ж, товарищи, прикажете не наказывать? — спросил Борисов. — Вы же рассуждаете формально. Формализм чистейшей воды.

— Ты пойми, чудак, — сказал Зорин, — о нашей воспитательной работе как будут судить? Вот я такую сводку отправлю, с меня же спросят: почему допускаете?

— Приходится констатировать, — сурово начал Долгин, — политико-воспитательная работа в лаборатории ухудшилась, о чем свидетельствует…

Борисов грубо перебил его:

— Вы на что толкаете меня? Скрывать факты?

Долгин стукнул кулаком по столу:

— Говори, да не заговаривайся. Почему Морозов раньше не прогуливал? Вот в чем корень. Ты должен не взыскания накладывать, а воспитывать людей, чтобы искоренять подобные явления.

Обычная выдержка изменила Борисову. Пользуясь тем, что в кабинете кроме него находились только Зорин и Долгин, он с сердцем выругался:

— Черт бы вас побрал с вашими сводками! Морозов двадцать раз прогуливал, его давно судить следовало, а мы все боялись, цацкались с ним. А теперь, когда мы решили навести порядок, вы берете его под защиту. Так выходит? Руки нам связать хотите? Не выйдет. Конторщики, сводки вам нужны благополучные!

Он покинул партком обозленный и расстроенный. Чем глубже он вникал в партийную работу, тем сильнее поднимался в нем протест против отупляюще формальных методов, насаждаемых Долгиным при молчаливом согласии Зорина.

Взять, к примеру, социалистическое соревнование. Испокон веков повелось, чтобы каждый месяц каждый работник брал на себя соцобязательство. Полагалось включать не меньше четырех-пяти пунктов, с «охватом» производственной деятельности, общественной деятельности, учебы. А что получалось?

У себя на партбюро Борисов проанализировал некоторые обязательства. Вот Кривицкий пишет: провести наладку регулятора на Комсомольской ГЭС.

Спрашивается, в чем тут его заслуга, если он это обязан сделать по плану? У всех значится одно и то же: активно участвовать в общественной жизни.

Уборщица тетя Нюша обязалась чисто убирать помещение. При чем тут соцсоревнование?

— Ну, а какие же пункты ей брать? — спросила Майя.

— Да лучше никаких, чем такие, — просто сказал Борисов. — Соревнование имеет смысл, когда человек хочет и может сделать что-либо сверх положенного.

Ну какой прок в тети-Нюшином обязательстве, если оно написано за нее Усольцевым, чтобы соблюсти стопроцентный охват?

Майя задумалась.

— Так-то оно так, да что скажет…

— Долгин? Разумеется, он что-нибудь да скажет. Но у нас то же есть головы. За последнее время, по-моему, в нашем учреждении исказили идею социалистического соревнования. Живая инициатива исчезла. Все делается но подсказке.

Решительность Борисова понравилась членам бюро. Договорились перестроить систему соревнования: обязательства пусть берет тот, кто, допустим, хочет и может выполнить свою работу раньше положенного срока.

Постепенно соревнование начало приобретать первозданный боевой задор, обязательства принимались по личному долгу, без формальностей. На производственном совещании Воронько сказал:

— О, це гарно, а то уси пальцы обсосал, чего еще выдумать. Возьму я теперь один пункт — сдать экзамены на четверки. Мне это зараз дюже приспичило.

Показатели работы лаборатории улучшились, однако на первых порах количество индивидуальных обязательств уменьшилось, и Долгин не преминул обрушиться на Борисова.

Еще с той поры, когда Борисов работал монтером, у него сохранилась простота обращения, выгодно отличающая его от многих инженеров. Он оставался самим собой с рабочими, не искал их расположения, честил их, когда это было нужно, на чем свет стоит, и тем не менее каждый делал его своим поверенным в трудных обстоятельствах.

Партийная работа ежедневно открывала Борисову сложность человеческих характеров, ставила перед ним задачи, не учитываемые ни в каких планах.

Почему так трудно и болезненно переживает добродушный Воронько свой роман с Верой Сорокиной? Откуда появилась в Майе Устиновой эта не свойственная ей замкнутость? Какай тайная забота последнее время гложет Кузьмича?

Раньше рядовой коммунист Борисов мог посочувствовать Ванюшкину, которому никак не удавалось получить комнату; и вот уже год он жил с молодой женой врозь по общежитиям. Теперь