такие книги, которые несколько раз перечитываешь, — сказал Воронько. — Вот «Петр Первый», например.
— Если книгу не стоит читать два раза, то ее вовсе не стоит читать, — внушительно изрек Новиков.
Ребята наперебой перечисляли любимые книги. Андрей старался заранее угадать, кто что назовет, и большей частью ошибался. Для него было открытием, что Борисов любит Тургенева, а Соня Манжула — «Далеко от Москвы»; ему казалось, что должно быть наоборот. Когда очередь дошла до Пеки, тот неуверенно сказал:
— Роман в двух частях «Тайна синего замка». Автор оборван.
— А у вас, Андрей Николаевич? — спросила Вера Сорокина.
— У меня по настроению, — сказал Андрей. — Последнее время я две книжки перечитываю — «Сын рыбака» и Джека Лондона «Мартин Идеи».
Вдруг раздался резкий голос Саши:
— А «Иудушку Головлева» вы перечитывать не любите?
Все повернулись в его сторону. Он курил, облокотясь о поручни, пуская дым уголком искривленного рта. Андрей внимательно всмотрелся в его потемневшие глаза.
— Давно не перечитывал, — сказал он. Саша сплюнул за борт.
— Зря…
Новиков вынул гребешок, стал причесываться, Воронько густо откашлялся, никто больше не смотрел на Сашу.
— Почему это наши писатели мало пишут про любовь? — сказала Вера Сорокина, стараясь нарушить неприятное молчание.
— Теперь редко встречается несчастная любовь, — начал Новиков. — Нетипично. Так, Ванюшкин?
— Точно, — выпалил Ванюшкин. Все знали, что он женился год назад, был счастлив и ждал через несколько недель рождения сына.
Никто не заметил, откуда появилась Нина Цветкова. Волосы ее были гладко зачесаны назад и повязаны газовой косынкой. Густо припудренное под глазами лицо стало строже. Ей уступили плетеное кресло.
— Практически встречаются у нас безобразные факты, — говорил Ванюшкин.
— Есть такие жучки, охмурят девушку, а потом бросят. А то, например, считают: гулять с ней можно, а жениться — нет. Как так — он техник, а она простая работница. Конечно, с приближением к коммунизму такие пережитки будут выдыхаться.
— Да, при коммунизме люди будут честные, без подлости, — сказал Саша.
Выставив нижнюю челюсть, он в упор смотрел на Лобанова.
Вера Сорокина вздохнула:
— Неужели при коммунизме будут несчастные люди? Красивый человек, нравится всем, а в любви никакой удачи. Может так случиться?
Все задумались, плохо представляя себе несчастных людей при коммунизме.
— По-моему, счастье станет необходимостью, обязанностью, как у нас сейчас учеба, — мечтательно улыбнулась Соня Манжула.
— О чем речь? — громко спросил Морозов, присаживаясь на ручку кресла рядом с Ниной.
После трепки, полученной от Воронько, Морозов реши, что надо, назло всем, держаться так, как будто ничего не произошло. Он по-своему рассчитается и с Сашей, и с Воронько, и с Лобановым.
Он обнял Нину за плечи, она усмехнулась, быстро взглянула на Андрея и не отстранилась.
— О любви спорят, — вздохнул Пека.
Борисов, не вмешиваясь в разговор, следил за Сашей, не понимая, что с ним происходит. С приходом Морозова спор принял иной характер. По мнению Морозова, несчастная любовь была выдумкой неудачников, все зависит от «подхода»: знаючи, можно покорить любую девушку, на одну надо потратить неделю, на другую — год, вот и вся разница.
— Невинность — все равно что безграмотность, — рассмеялся Морозов.
В прежние времена подобные его рассуждения пользовались успехом, по сейчас все молчали.
— Спортсмен ты, — тихо сказала Соня Манжула. Закусив губу, она встала и быстро отошла.
Морозов фыркнул ей вслед и, пробуя скрыть смущение, сказал:
— Теряться в этом деле нельзя. Тут смелостью надо брать. Девчата, вы ведь любите смелых?!
Рука его держала Нину за плечо, на одном из пальцев поблескивало кольцо с квадратным камнем.
Ни одно из столкновений по работе не возбуждало у Андрея такого отвращения к Морозову, как этот разговор.
— Вы и впрямь охотник, — сказал Андрей.
— Тут, Андрей Николаевич, теряться нельзя, — повторил Морозов, радуясь, что хоть кто-то отвечает ему.
— А Андрей Николаевич в таких случаях не теряется, — громко сказал Саша.
Никто не понимал, что с ним стряслось. Он цеплялся к каждому слову Лобанова, явно напрашиваясь на ссору. Всем стало неловко и стыдно. Ванюшкин подошел к нему, стиснул ему руку, что-то зашептал. Саша только рванулся и ничего не ответил.
— Ты, Заславский, чепуху порешь, — твердо сказал Борисов, кладя руку на окаменевшее от напряжения колено Лобанова. — Морозова защищаешь? Андрей Николаевич правильно подметил насчет охотника. Вы, Морозов, относитесь к женщинам как к животным. Побольше подстрелить. Я лично избегаю разговоров о любви. Но если хотите знать, мое мнение такое: в любви надо быть принципиальным. Если человек действительно любит, тогда он имеет право требовать.
— Насильно мил не будешь, — сказал кто-то.
— Разрешите спросить вас, Андрей Николаевич, — звенящим голосом сказал Саша. Он отстранил Ванюшкина и подошел к Лобанову, по- мальчишески пригнув голову. — Вот хотя бы вы, ухаживаете за девушкой… Она для вас самая лучшая. И вот какой-нибудь тип пошел с ней гулять и начал приставать к ней.
Стукнули бы вы его и больше в их сторону не смотрели бы… или как?
Андрей облегченно улыбнулся:
— Ну что же, если он действительно приставал к ней, стукнул бы, а вот от девушки не отступился бы.
— Гордость должна быть какая-то, — растерянно сказал Саша. — Самолюбие ведь у каждого…
Андрей встал. Пека, сидевший на полу между Сашей и Лобановым, предусмотрительно отодвинулся.
— Именно из-за самолюбия. Что ж, по-твоему, любовь — это так: обиделся и ушел? Самолюбие… Конечно, если сам себя любишь больше всех… Нет, я советую драться за свое чувство, пока есть хоть маленькая надежда… И… — Андрей потер кончик носа, — и, скажем, если бы мой лучший друг встал мне на пути, я бы не уступил ему дорогу.
Проходя мимо Саши, Нина презрительно бросила:
— Эх ты, мыслитель недоразвитый!
«Недоразвитый», — счастливо повторил про себя Саша, начиная догадываться о том, что произошло между Ниной и Лобановым в лесу. Прежде всего он был счастлив, что к нему вернулась вера в Лобанова. И даже когда он думал о том, как теперь сложатся его отношения с Ниной — она, без сомнения, влюблена в Лобанова, — то даже эти мрачные, горькие мысли согревало чувство радостной благодарности к Лобанову.
Наука имеет свои странности. Сначала исследователь ценит те явления, которые связываются законом; когда же закон установлен, исследователь начинает ценить исключения из него, так как только они обещают ему нечто новое.
Первые же лабораторные опыты дали расхождение с результатами, полученными Андреем теоретически.
Андрей решил проконсультироваться с профессором Григорьевым. Этот человек обладал редкой способностью мыслить теоретически. Для него перевести физические явления на язык формул было так же естественно, как для стенографистки записать человеческую речь знаками.
Ему было около сорока лет — возраст для профессора весьма небольшой; если бы не высокий лысеющий лоб, он казался бы еще моложе — столько юношески застенчивого сохранилось в его облике.
О способностях и характере Григорьева ходили легенды. Он мог, например, явиться на лекцию и заявить: «Все, что я вам читал прошлый раз, — ахинея. И в учебниках по этому разделу — тоже ахинея. Я тут кое-что надумал.
Следовательно, на самом деле картина выглядит так…»
Он мог допускать ошибки и неточности в ходе выводов, но всегда приходил к правильному результату, потому что знал, что ему надо получить.
Печатных работ у него было мало. Говорили, что он до смешного непрактичен. Его привлекали к консультации в самых различных областях. С щедростью большого таланта он повсюду делился своими идеями, методами, предоставляя другим разрабатывать следствия. В лабораторной обстановке он чувствовал себя неуверенно, терялся при виде аппаратуры; аспиранты острили, что он но умеет отличить паяльник от рубильника.
Теперь, когда работу над локатором перенесли в лабораторию, Андрей решил, что он имеет право обратиться к Григорьеву.
…Отодвинув бумаги, которые разложил перед ним Андрей, Григорьев попросил передавать суть дела на словах. Он откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и приготовился слушать. С закрытыми глазами лицо его выглядело по-ребячьи круглым и добрым. Андрей говорил, а рука его с карандашом непроизвольно тянулась к бумаге. Нужно было нарисовать, показать, но Григорьев не открывал глаз. Глупое положение. Не вытерпев, Андрей сказал:
— Здесь диаграмма меняется вот так, — и провел на бумаге кривую.
— Как это «так»? — усмехнулся Григорьев. — Вам пора уметь без бумаги рассказать так, чтобы все было ясно.
Досадуя, Андрей попытался растолковать ему свои затруднения, обходясь без жестов и бумаги, и сразу почувствовал, как это сложно. Он отбросил детали, останавливался лишь на основном. Объяснение пошло легче. Однако, пренебрегая деталями, Андрей сам часто с недоумением запинался. Он впервые смотрел на свою работу издали и порою не мог различить, что же его затрудняло: важное оказывалось мелким, общая идея местами терялась.
Григорьев открыл глаза. Обычно наивно-кроткие, они сейчас были окружены грозными морщинками.
— У меня тоже этак бывает… — Он постучал себе согнутым пальцем по лбу. — Я тогда призываю своего сына, ему тринадцать лет, и рассказываю ему о своих трудностях так, чтобы он понял. Бывает, при этом и самому все становится ясным. Следовательно, главное — понять, чего ты добиваешься. А у вас сумбур полный. Голову мне морочите, а сами не разобрались. Мусор, вздор! Нет, нет, довольно! — Он замахал тонкими нервными руками. — Называется кандидат наук! — Григорьев подошел к ассистенту, который работал за соседним столом. — Как вам нравится, няньку себе нашел?
Обнаружить такие любопытные противоречия и не суметь в них разобраться!
Ассистент спокойно кивнул, продолжая работать. Высоким, неприятным голосом Григорьев еще несколько минут кричал на Андрея:
— Добейтесь ясности и тогда приходите. Милости прошу. — Он критически оглядел гостя. — Если в амбицию не ударитесь… Да, вот еще, — угрюмо остановил он Андрея в дверях. — Со знаком там у вас… Плюс надо…
Проверьте. Плюс.
Андрей опустился на скамейку в вестибюле. Несмотря на всю свою целеустремленность, он легко впадал из одной крайности в другую. Какую ценность представляла его работа и он сам, если Григорьев с первого взгляда высмеял все его «великие» проблемы? Полугодовые усилия, жертвы и достижения мгновенно поблекли, превратись в малоудачную рядовую работу, которую Григорьев играючи мог бы выполнить за неделю. Затем Андрей несколько утешился, обозвав Григорьева зазнайкой, сомнамбулой, и стал размышлять, почему в уравнении должен стоять плюс, а не минус.
— Как ваше самочувствие? — лукаво осведомился у него проходивший мимо ассистент Григорьева. — Неважное? А шеф-то поет «Средь шумного бала».
— Выставил меня дураком — и поет.
— Э-э, не знаете вы Матвея Семеновича, — усмехнулся ассистент. — Он такой! Обругал бы он так меня, я бы прыгал от радости. Если бы он вас считал тупицей, он бы сделал за вас все и до трамвая бы проводил. А «Средь шумного бала» высоко котируется.
Ассистент оказался прав. Через несколько дней Григорьев сам позвонил Андрею и справился, почему он не приезжает. Андрей, вспыхнув от удовольствия, что-то промямлил. «Приезжайте завтра, — попросил Григорьев, — прямо на дачу».
Андрей отрепетировал перед Сашей Заславским предстоящую речь.
После истории на пароходе Саша боялся, что не сможет смотреть в глаза Лобанову. Но на следующее утро Андрей спросил, согласен ли Саша работать в его группе над локатором. Саша только ожесточенно кивнул головой. С этого дня, несмотря на разницу
