Петр Николаевич, от которого слова громкого никто не слыхал! Григорьев конфузливо, но довольно потер лысину. — Кто-то из наших студентов потом его попросил: «Петр Николаевич, сняли бы купца ради лаборатории, мы бы аппаратуры накупили». Лебедев обрезал: «Вы, милостивый государь, как видно, считаете науку шлюхой». А Давид после изгнания купчины проникся к Лебедеву величайшим почтением.

Тонков, старательно прохохотав вместе со всеми, отошел к Петушкову.

— Треплют вас за статью? — сочувственно спросил у Кунина Ростовцев.

— Ну что ж, треплют, но треплют, а кто-то должен дело делать, — устало сказал Кунин. — Не на них же надеяться, — он кивнул в сторону Тонкова. — Их дело трепать. А я, знаете, сейчас новую статью готовлю. Ну, были ошибки, так ведь и хорошее было.

Вскоре Ростовцев и Кунин, захватив с собою Пуданова, ушли, и Андрей заметил, что все оставшиеся, кроме Григорьева, как-то оживились, почувствовали себя свободнее.

Матвей Семенович сник, сиротливо маясь между гостями.

Андрей хотел было расспросить его о Кунине, понимая, что и Матвею Семеновичу это будет приятно, но Григорьевым завладел Смородин, упрашивая его взять рукопись для рецензии.

С грубоватым простодушием «рубахи-парня» он пояснял, какой ему нужен отзыв. Надо было отдать ему справедливость: наиболее щекотливые вещи он умел преподносить так беззастенчиво, что в любую минуту их можно было обратить в шутку.

— Критические замечания, конечно, нужны, — разъяснял он Матвею Семеновичу, — но ровно столько, чтобы издательство не боялось заключить договор.

Вслед за ним Петушков комариным голоском напомнил Григорьеву о своем аспиранте. Знакомое выражение муки появилось на лице Григорьева.

— Извините, я смотрел диссертацию, — он слабо развел руками, — беспомощная работа. Кое-что там, конечно, есть… — поспешно добавил он.

— Из одних перлов состоит только перловая каша, — язвительно перебил его Петушков. — Это «кое-что» вы и помогите ему раз вить. Молодежи, голубчик, надо помогать.

Конфузясь, Григорьев пробормотал что-то извиняющееся.

— Да, да, — вздохнул Тонков, — в этих случаях приходится жертвовать собою. Кунин — тот по старости отделывается притчами, а нам с вами, Матвей Семенович, надо создавать собственную школу, это удается немногим.

— Ну, вам нечего жаловаться, — живо подхватил Смородин, ваша школа цветет.

Тонков отмахнулся, притворяясь недовольным этой откровенной лестью:

— А сколько это отнимает энергии! Вспомните, Смородин, каким вы пришли ко мне. — Он неожиданно обернулся к Андрею. — Вам я тоже кое в чем сумел помочь с диссертацией, несмотря на то, что вы как будто и не сочувствуете моей школе. — Он тронул рукав Андрея всепрощающим жестом.

Андрею стало неловко перед Григорьевым, он собрался было возразить, но Григорьев поспешно переменил тему.

— Значит, вам известно про локатор, — обрадованно сказал он Тонкову. — Чудесно может получиться, а? Берегитесь, ваш метод под угрозой.

За толстыми стеклами, как в аквариуме, метнулись скользким блеском глаза Тонкова.

— Эх, Матвей Семенович, — быстро засмеялся Тонков, прикрывая глаза короткими исками. — В вашем возрасте, ха-ха-ха, и столь легкомысленное увлечение. Ай-я-яй… Признаться, не думал, что Андрей Николаевич после такого провала на техсовете будет на стаивать на своем. Не думал.

Безрассудная молодость.

Во время ужина Андрея посадили между тещей Григорьева и Смородиным.

Раскладывая на коленях салфетку. Смородин спросил Андрея:

— Значит, это о вас мне рассказывали? Вы после аспирантуры пошли на производство?

Андрей кивнул.

— Как же вам удалось договориться о кандидатской ставке? Ее платят только в институтах.

— Я получаю как обычный начальник цеха.

— Так вы теряете на этом рублей семьсот. Чем же вас компенсируют?

— У меня интересная работа.

— Хо, да вы альтруист…

Андрей чувствовал себя самым посторонним за столом, если не считать Матвея Семеновича. То непринужденно возвышенное состояние, в котором он входил в этот дом, окончательно рассеялось. Подавленный сладкой любезностью Тонкова, церемонными манерами тещи Григорьева, Андрей держался напряженно, досадуя на свою неуклюжую стеснительность. Ясная и холодная злость быстро наполняла его душу. Напротив него, потряхивая седыми кудрями, шумно возился над своей тарелкой Петушков, подозрительно сверля Андрея злыми глазками. На другом конце стола завязался разговор о доступности изложения научных работ.

Бархатный баритон Тонкова снисходительно возражал Анечке:

— …Мой молодой друг, ценность научного труда неизбежно снижается при стремлении автора к популяризации.

Петушков встрепенулся:

— Что же, вы прикажете выразить интеграл Дюамеля четырьмя действиями арифметики? — Он ехидно посмотрел на Андрея и выплюнул рыбью косточку. — А позвольте спросить, зачем? Я пишу для специалистов и употребляю выражения, понятные им. Учитесь, никому не заказано.

— Согласен. В наше время одни знания представляют собою абсолютную ценность, — поддержал его Смородин, накладывая себе на тарелку икру.

«А пусть их», — подумал Андрей. Он проголодался и ел с удовольствием, посмеиваясь над человеческой слабостью — заткнут рот салатом и бутербродами, и вроде как-то неудобно становится ругаться.

— Упрощенчество исходит из тщеславия, — мягкими колобка ми докатывались тонковские фразы. — Подобные ученые жаждут признания большой аудитории.

Подлинное творчество движется внутренним интересом. Важно ли было Гегелю, что его читало, вероятно, не более тысячи современников, а понимало человек двадцать?

Григорьев откашлялся и сказал, обращаясь к своей тарелке:

— А вот это… «Диалектика природы» Энгельса написана куда понятней, чем у Гегеля, и тоже вполне научная и полезная…

— Матвей, оставьте горчицу. Вам нельзя ничего острого, — остановила его теща.

«Бедняга, — подумал Андрей о Григорьеве. — В одиночку он слаб. Ему нужны такие, как Ростовцев и Кунин. Талант плюс сильный характер — вот чем надо обладать, чтобы разделаться с Тонковым… Почему Тонков ненавидит Кунина, почему он подминает под себя Григорьева? Да потому, что он сам бесталанный… Очевидно, только ученый, обладающий настоящим талантом, может радоваться, что имеет конкурентов…»

Обмахиваясь салфеткой, Тонков говорил:

— …Узкие практические задачи приходят и уходят. Остается наука, ее законы. Настоящий ученый оценивается по его теоретической работе. Закон Столетова всегда останется законом Столетова.

— Ах, так это к вопросу о славе, — протянула Анечка.

— Отчасти и о славе.

— Ну, у вас ее достаточно, — любовно сказал Смородин. Андрей улыбнулся: «Общество взаимного восхищения».

— Мне не за себя обидно, — скорбно вздохнул Тонков, поймав улыбку Андрея. — Жаль нашу творческую молодежь. Вот вы, Андрей Николаевич.

Растрачиваете свое дарование на какой-то химерический прибор. Ну, допустим, затратив на него несколько лет и массу нервной силы, сделаете. А дальше что?

Пройдет год, какой-нибудь инженер, глядишь, усовершенствует этот прибор, другой еще что-нибудь в нем добавит, и нет прибора Лобанова, а есть прибор Сидорова, Петрова. И никто не помнит про Лобанова, труды ваши предадут забвению. Увы! Таково печальное отличие техников от ученых.

Шумно раздувая ноздри, Андрей приподнялся, где-то мелькнуло сожаление: не умеет он ответить так спокойно и красиво, как Кунин. Ярость, скопленная за этот вечер, ознобом прошла по телу. Зинаида Мироновна вздохнула, все глаза обратились к Андрею.

— Андрей Николаевич, — раздался скрипучий голос тещи, будьте добры, передайте мне фрикасе.

Фрикасе? Взгляд Андрея ошеломленно заметался по столу, уставленному овальными блюдами с заливной рыбой, мясом, пестрыми салатницами, тарелочками с семгой, украшенной прозрачно-желтыми ломтиками лимона, какими-то соусницами, вазочками. Ехидная усмешка стекала по краям тонких губ Петушкова. Андрей вопросительно посмотрел на Григорьева, но тот сидел слишком далеко. Смородин тихонько прыснул. Победно тряхнув буклями, теща взяла тарелку с коричневым соусом, в котором плавали кусочки крошеного мяса.

Чувство юмора заставило Андрея, несмотря на всю досаду, улыбнуться.

Перекрывая голоса, он обратился к Тонкову:

— Разрешите мне все же…

— Андрей Николаевич, пощадите нас, — капризно сказала Зинаида Мироновна.

— Нет, разрешите, — настаивал Андрей уже с серьезным лицом, чувствуя, что становится смешным, и от этого готовый на любую дерзость. — Что касается моего бессмертия, то вы напрасно о нем печетесь. Есть нечто гениальнее и плодовитее любого ученого, — он неожиданно успокоился, — это сама наука, тот неуклонный процесс, который совершают тысячи средних работяг. Я убедился в этом на своем приборе. Он создается не мною, а всей лабораторией. Сейчас времена одиночек кончаются. И в науке особенно. Крупнейшие проблемы решают коллективы. И вообще, противопоставлять науку и технику, по-моему, бессмысленно и вредно. Одно без другого развиваться не может.

Тонков милостиво кивал, показывая, что он, как воспитанный человек, вынужден делать вид, что слушает, но остальным это необязательно. Зинаида Мироновна разливала чай, кругом шумели и переговаривались. Только два человека внимательно слушали Лобанова: Григорьев — он стеснительно поеживался, украдкой довольно подмаргивая Андрею, и Анечка — она задумчиво положила острый подбородок на сплетенные пальцы.

Откусывая белыми большими зубами печенье, Тонков, выждав паузу, сказал, обведя всех глазами:

— Вы, Андрей Николаевич, стоите между наукой и техникой, смотрите — не сядьте между ними.

Румяные щеки Смородина задрожали от смеха.

— А может, ему усаживаться еще время не подошло, — не меняя позы, резко сказала Анечка тоненьким голосом.

Андрей от неожиданности запнулся, подумал, потом усмехнулся и опустился на стул, в общем довольный собою.

Сразу после ужина уходить было неудобно. Стоя у окна, Андрей вглядывался в синюю темень сада и думал, как славно было бы взять отсюда Матвея Семеновича, погулять с ним по ночным ветреным аллеям.

Потом он вспомнил про конденсатор и подошел к Смородину. Узнав, что от него требуется, Смородин зачем-то отвел Андрея в сторону. Смешливость его исчезла.

— С удовольствием помогу вам, — деловито сказал он. — По совместительству или по трудовым соглашениям?

— Что? — не понял Андрей.

— Платить как думаете? Я могу оформиться на полставки. Вопрос был естественный, но после бескорыстного участия Григорьева Андрея передернуло.

Смородин, очевидно, почувствовал, что творится с Андреем.

— Э-э, да, я вижу, вы и впрямь альтруист, — смесь жалости и снисходительности была в его улыбке. — У вас еще молочные зубки остались.

Пора бы уже… Как вы дальше жить будете?

Андрей осмотрелся, из дальнего угла комнаты за ними настороженно следил Тонков.

— Меня ваше будущее, Смородин, тоже беспокоит. Смотреть на свои знания как на источник дохода… — Андрей опечаленно по качал головой. — Это и есть особенность школы Тонкова?

Не ожидая подходящего повода, Андрей распростился с хозяевами и вышел на улицу.

— О чем вы говорили с Лобановым? — спросил Тонков у Смородина.

Выслушав, он тихо сказал:

— Вы идиот. Завтра же свяжитесь с ним и обещайте сделать ему все. Бел всяких денег… Помолчите. Зачем же, чтоб мои сотрудники чинили ему препятствия? Наоборот…

Спустя несколько минут он ласково упрекал Григорьева:

— И вы согласились сотрудничать с Лобановым? Святая простота. Боюсь, боюсь за вас, Матвей Семенович, как бы вы не попа ли в ловушку.

— Матвей, я всегда говорила, что вы слишком доверчивы, — сказала теща.

Матвей Семенович, страдальчески выкатывая кроткие глаза, пытался возразить, его не слушали. Лишь одна Анечка недоуменно спросила:

— Какая тут может быть ловушка?

— Авантюристом его назвать я не имею права, — рассудительно и мягко отвечал Тонков. — Но войдите в его положение: с локатором не получается, сроки трещат, необходимо как-то подкрепить свой авторитет, на чем-то отыграться. А тут есть возможность пристроиться к ценным трудам Матвея Семеновича.

— Очень просто. Пристроится и станет соавтором. Доказывай потом, что ты не верблюд, — ядовито куснул Петушков.

Зинаида Мироновна нежно взяла мужа за руку:

— Мы с тобой идеалисты, милый. Тонков умеет разбираться в людях, послушайся его.

Григорьев уже успел поверить в Лобанова, он был под впечатлением их разговора на пляже… Но вот ведь и Зиночка говорит, и Тонков, и теща…

Сколько раз уже бывало, что в житейских вопросах они оказывались опытнее