собирается в Японию налаживать отношения с другими, более солидными фирмами. Психологию этого человека, секрет его неуязвимости автор так и не сумел раскрыть. Ни одна версия не подходила. Допустим, человек привык к все­дозволенности, но все же если его публично называют жуликом, хапугой, должен возмутиться, оскорбиться или должен смутиться, устыдиться, подать в отставку. Ни того, ни другого не происходило. Как будто его нельзя было ничем оскорбить. Ничего не доходило до него. Единственный раз он возму­тился, когда один из выступавших назвал его игнорантом. «Вот за это отве­тишь! — загремел он. — Кто из нас кто, мы еще разберемся!»

В те времена история с мэром не была исключением. Сановники, ули­ченные в бесчестных сделках, продолжали служить, не снисходя даже до оправданий. Степень их защищенности поражала. То была, по сути, социаль­ная защищенность целого слоя. Выведена была порода людей, нечувствитель­ных к укорам чести и достоинства. Мэр наш являл собою наиболее полно­ценный экземпляр этой породы. Став героем почти международного скандала, он все так же наслаждался жизнью и своим положением. Не беспокоился, ни о чем не хлопотал, знал, что в обиду его не дадут. Он не был ни чинолюбом, ни чиноискателем, скорее он был чинопользователем. Пользовался он своей должностью всласть. По-прежнему собирал подчиненных в своем огромном дворцовом кабинете, вельможно шутил, произносил тосты на приемах, ни­сколько не заботясь, о чем шушукаются за его спиной. Как он был начальни­ком, так и будет. Им положено шушукаться, ему командовать. Не здесь, так где-нибудь послом, начальником управления, директором издательства. Най­дут чем. Он жил в счастливом убеждении, что о нем позаботятся. Его ма­тушка — Система — не отринет своего сына, каким бы непутевым он ни был.

В праздники он укатил на охоту. Три дня пировали с женским ансамблем, плясали, стреляли, парились в сауне, и пили. 3а это жучили, но ведь праздник, в праздник и у воробья пиво.

На обратном пути у шофера он отнял руль и помчал. При обгоне врезался в самосвал, да так, что мгновенно, охнуть не успев, очутился в том мире, где нет дорожных правил и заграничных фирм.

Безвременный его уход разом снимал все деликатные проблемы. Крепко он выручил Романа Авдеевича. Все устроилось как нельзя лучше. Словно бы кто-то постарался. 3а это мэр получил пышные похороны, трогательные слова прощания. Его именем назвали районную библиотеку, в которой он никогда не был, так как не был ни в одной библиотеке, назвали и проспект.

21

Последующие события происходили за горизонтом видимости автора. Проникнуть в жизнь высших властей автор не в состоянии. Что там творится, как они там существуют, действуют, этого из провинции не увидать и не узнать.

Недавний разговор со столичным историком отчасти избавил автора от провинциального комплекса.

— Думаете, мы в столице осведомлены? Ни черта мы не знаем. Слухов полно, а сведений нет. Как сказал один поэт, все это похоже на драку бульдо­гов под ковром в темной комнате. Время от времени выкидывают оттуда нового пенсионера, вот и все каши сведения.

Конечно, автор понимает, что поэт использовал художественный образ, даже гиперболу, наверное разрешённую в поэзии. Образ этот, однако, часто вспоминается автору, особенно при описании того, что происходило в дальнейшем, когда достоверных сведений поступало все меньше.

Известно было, что шансы Романа Авдеевича после закладки Стены резко подскочили. Рост его тоже заметно сократился. Теперь это был уже не рост, а росточек. Пришлось еще поднять каблуки, сделать толще подошву.

Однажды утром Роман Авдеевич стоял перед зеркалом, прилаживая галстук. Сзади подошла жена, которую он давно перестал замечать, подошла и вдруг погладила его. Лицо ее выражало что-то вроде жалости.

Этого еще не доставало. Он собирался было поставить ее на место и тут заметил в зеркале, что она выше его. Такого не могло быть. Когда они познако­мились, она была ниже его. Это ему и понравилось. Что же она — растет? Вдруг до него дошло, что дело не в ней. Он побагровел, закричал на нее за неприлично пышную прическу, за безобразно высокие каблуки. Она ничего не могла понять, она уверяла, что прическа обыкновенная, что она всегда на таких каблуках ходит. Роман Авдеевич топал ножкой, ярился: «Порнография! — кричал он.— Ты что себе позволяешь! Ты кто такая, тебе доверено!» Обычно смиренная жена тут взбунтовалась, зарыдала, ни за что не желая менять прическу, не соглашалась на низкий каблук: «При моем росте мне нельзя! — твердила она — ты тоже…» — и посмотрела на него так, как никогда не позволяла себе, как бы прозрев.

Она, конечно, поделилась со своими подругами, откуда и расползлось. Через семейную брешь и доходят до нас основные сведения о великих людях. Наибольшая утечка идет через жен. Любя или не любя, они все равно выбал­тывают внебрачные тайны. «И увидел он, что она увидела это, и понял, что это плохо»,— было бы сказано в Библии, если бы история сия была бы достойна этой бессмертной книги.

В другие времена Роман Авдеевич нашел бы, как поступить с этой женщи­ной, но сейчас ему нельзя было совершать резкие поступки, если он хочет взойти, он должен безупречно соблюдать брачный союз.

Может быть, это также заставило Романа Авдеевича предпринять еще более отчаянные усилия. Иногда какие-то бытовые обстоятельства, какой- нибудь прыщ или разбитая чашка…

Буквально в последний момент он изловчился оттолкнуть южного персека, одного, другого, и вскочить в тележку. Какой-то он сумел предъявить козырь. Что это было, неизвестно. Разные ходили слухи. Говорили, что он рухнул на колени перед Патроном и поведал ему про свой укорот. Только введение его в состав сможет спасти его от порчи, которую напускают враги. Говорили, что он сыграл на засилии инородцев. В критические минуты у Романа Авдеевича появлялась сила убедительности и буквально вирусная способность проникать сквозь все преграды.

Как бы то ни было, назначение состоялось, он взошел и отбыл в столицу. Перед отъездом Роман Авдеевич собрал композиторов, поэтов и предложил написать песни про Стену. «Хорошая песня была бы лучшим подарком мне и коллективу строителей»,— сказал он прочувственно. И что интересно — написали песню, сделали рок-оперу, поставили фильм.

22

Стройка Стены тем временем развернулась вовсю. Начальство старалось, считая, что это любимое детище Романа Авдеевича. Остальные городские строительства заморозили, все материалы шли на Стену, все механизмы, машины, кабель, бензин — все посылали к «Стене Романовне», так прозвали ее городские остряки.

Бригады бетонщиков соревновались, и бригада Козодоева поставила чуть ли не европейский рекорд. Вскоре в том районе, где возвели первый участок Стены, ветры действительно стихли, но в неподвижно сыром воздухе повисли дымы и газы. Туман не рассеивался. На самом деле это был смог, однако его запретили так называть. Население ближних улиц стало задыхаться, дома чернели, покрывались копотью, все происходило так, как предсказал проклятый немец Куперман. Серый плотный чад заполнил дворы, переулки, улицы; фонари горели и днем, машины шли с включенными фарами. Обывателям разъяснили, что это трудности переходного этапа, все изменится, когда Стена будет выстроена полностью, достигнет проектной отметки…

Время от времени из столицы звонил Роман Авдеевич, справлялся. Ему докладывали, что все идет отлично. «А чего же жалобы идут?» — спрашивал он. Его успокаивали, что это реакционеры-консерваторы. Ну, тогда лады, соглашался он одобрительно, ибо, как все большие начальники, жаждал ду­шевного покоя, покой ему нужен был для созревания новых замыслов.

Он действительно добросовестно готовился. Один из наших гавриков рассказывал, как однажды в Москве был вызван к нему вечером, его провели в апартаменты, оставили ждать. Любопытствуя, он заглянул в одну из комнат, увидел посреди трибуну, обыкновенную трибуну, на ней стоял на скамеечке Роман Авдеевич и произносил речь, глядя перед собой в трюмо. «Надо укре­пить!.. Придется навести порядок!» — выкрикивал он, поднимая руку вбок, вверх, то под одним углом, то под другим. Гаврик тихонько попятился, вернул­ся в прихожую и долго никому не говорил о виденном.

Столичный историк, о котором уже шла речь, выступая в нашем лектории, обмолвился, что Роман Авдеевич вполне мог стать Правителем, заполучить главную должность, дело, мол, шло к этому. Историк был человек осведомлен­ный, и замечание его вызвало волнение в аудитории.

— Господи, спаси и помилуй,— громко сказал кто-то.— Как страш­ный сон.

Автор со страхом представил себе, как морок, висевший над нашим городом, распространился бы по всему отечеству, погрузив его во мрак и без­надежность.

Было это, естественно, уже после катастрофы. До этого виды у Романа Авдеевича росли. Он там, в Москве, быстро обжился, весь с головой ушел в ихние козни, передвижки, кто кого, кто с кем, кто чей человек.

Потом, как известно, нас постигла «невозместимая потеря». Как ни старались гальванизаторы и реаниматоры, как ни тянули, наступил горестный миг, пришлось распроститься с Кормильцем, отпустить его в мир иной. А жаль было, очень уж удобен был, и оказалось, многих разных деятелей устраивало его уже бессловесное и бесчувственное существование. Начальни­ки во всех городах и весях искренне горевали. Роман Авдеевич от души рыдал на похоронах. Отрыдав, ринулся в бой. Дорога на самую вершину к месту вождя открылась прямая, короткая.

Обыватель, как всегда, больше заботится о себе, чем о руководителях. Обыватель, он и есть обыватель, в потере Руководителя он прежде всего уви­дел надежду, что строительство Стены, может, затормозят, а то дышать совсем невмоготу стало. Народ до того довели, что на доске почета под портретом знатного бетонщика Козодоева кто-то приписал: «Удушитель ты наш!» Выпад этот страшно расстроил Козодоева, ночью он со своей бригадой и кирками и ломами стал прорубать отверстия в Стене. Его схватили, куда-то увезли, обыватель же, учуяв, что из отверстия хоть как-то продувало, принялся энергично расширять дыру.

Стройка, тем не менее, продолжалась. Население ждало, не последует ли какого разоблачения от нового начальства. Обыватель у нас половину жизни своей ждет, когда снимут начальство, разоблачат и последует перемена к лучшему. Наконец, начальство снимают, перемены происходят, но все остается по-прежнему, и снова народ ждет. Еще когда Романа Авдеевича забрали в столицу, некоторые возрадовались. Послабления, однако, не произошло. Новые персеки и секи ежедневно звонили в столицу получать указания, показывая, как без Романа Авдеевича плохо. Если не звонили, то звонил сам Роман Авдеевич, сверял, чтобы курс и направление не расходились.

Бедствия от Стены усиливались, само начальство дышало с трудом. Какие-то лиловые грибы стали расти на крышах, появились насекомые, не известные энтомологам, они селились на балконах и по ночам завывали. Решено было наряду с возведением производить прорубку ворот для продува. Это потребовало дополнительных ассигнований, которые помог выхлопотать Роман Авдеевич. Так что его заслуга тут несомненна. Академик Сургучев предложил было совсем прекратить возведение,