Неизвестный человек. Даниил Александрович Гранин
…И тут вдруг он перестал слышать, что говорит Усанков. Басовитый раскатистый голос отдалился, неразличимо вошел в звук работающего мотора. Произошло это, когда они свернули на Фонтанку, въехали в белую ночь. Оказывается, в городе уже наступили белые ночи. Между гранитными стенами набережных покоилась сияющая полоса воды, она была светлее, чем небо. Вода была серебряно-гладкой, неподвижной, от нее шел свет. На набережных никого. Теплынь. Все замерло, только на мостах бесшумно перемигивались светофоры.
Зелень в этом году распустилась рано. Лета еще не было, а было то счастливое время, когда все согревается — дома, реки, земля; когда все очистилось, отмылось от зимы и приготовилось…
Как всегда, в пору белых ночей Сергей Игнатьевич испытывал душевную сумятицу, так бывало и в молодости, и сейчас, — тоска оттого, что вот еще одна прекрасная весна уходит, и печаль и восторг от этого негаснущего высокого неба, когда свет льется не поймешь откуда, легкий, белесый. Все украшения, выступы на фасадах проступают четко и без теней. Каждая мелочь как будто специально высвечена. Красота эта не могла быть просто так, она должна была чему-то соответствовать в жизни Сергея Игнатьевича Ильина, но ничего в этой жизни не происходило. Жизнь его размеренно катилась, подрагивая на стыках лет, и давно уже пропускала мимо ушей эти неясные призывы. В студенческие годы он, не будучи в силах заснуть, долго бродил по светлым набережным, выходил на Фонтанку, на Неву, встречал таких же одиноких, растревоженных белыми ночами прохожих. Ждал, что с ним что-то произойдет. Кого-то он встретит, кто-то обратится к нему, что-то не поймет, или откроется что-то поразительное. Ничего такого не произошло, и теперь уже ясно, что ничего не произойдет. Ему еще не было пятидесяти, когда-то молодое студенческое время выглядело смешным, теперь же — милым, романтичным. Все годы оно отдалялось, стиралось из памяти и лишь теперь остановилось, даже стало приближаться. «Признак старости», — подумал Сергей Игнатьевич и поехал медленнее, чтобы Усанков тоже мог полюбоваться белой ночью. Усанков был московский начальник и приятель Сергея Игнатьевича.
Только что они увлеченно обсуждали, как лучше употребить материалы, полученные сегодня Усанковым от бывшей жены их шефа. С мстительной памятливостью она сообщила, какие он брал подарки, что преподносил другим, какие ковры, шкатулки, отрезы; не стеснялся брать деньгами. Глухие толки о Ф.~Ф.~Клячко ходили давно, прежде всего он славился своим невежеством. Дошел до замминистра под девизом: «А зачем мне это нужно?» Ничего нового не пускал, из-за него КБ Ильина год за годом латало старую технологию, кидало мелочевку, верняк. Его терпеть не могли, и боялись, и поносили заглазно. Единственным, кто решился на борьбу с ним, был Усанков. Действовал он скрытно, со всеми предосторожностями, поскольку Клячко был хитер и безжалостен. И вот подвалило, повезло. Усанков не мог успокоиться прохвост, лицемер, ловчило, хапуга, жулик… Немалый свой набор Усанков обогатил еще словарем бывшей супруги шефа, которая дала подробные определения его мужским качествам, а также гигиеническим сведениям, накопленным за годы совместной жизни.
— Копаться в этой грязи противно, — признавался Усанков. — Но ведь иначе не достанешь Клячко. А здесь его ахиллесова пята, здесь мы его ухватим.
Сергей Игнатьевич кивал, говорил «надо так надо», «ну и ну, кто бы подумал, вот ведь подонок», но все это машинально, как машинально следил за дорогой, переключая скорости. Чувства же его были заняты этими светлыми пустынными улицами. Ему хотелось остановиться, побыть в тишине, услышать, как течет вода… Вместо этого он должен был вникать в борьбу, затеянную Усанковым, быть на его стороне, сочувствовать ему.
Окна верхних этажей слепо блестели. Нигде не горел свет. Женщина в платке стояла на одном из балконов и смотрела в небо.
Вдруг он подумал, что с тех пор как ему осточертело спорить с министерством и он махнул рукой на свою работу, перестал читать литературу, его все чаще отмечали премиями, репутация его как исполнительного руководителя поднялась, уже год как его назначили начальником конструкторского бюро. Получалось, что наверху довольны его безразличием. Карьера безразличных — он усмехнулся и сказал:
— А вот это Шереметевский дворец.
— Да, да, замечательно, — подтвердил Усанков с некоторым недовольством. — Помнишь, как наш сопроматик говорил: у нас теперь будут не белые ночи, а черные дни! Так и я…
На площади у цирка неба стало больше. Стенки голубых фургонов были разрисованы пумами, тиграми.
— Ты что, меня не слушаешь? Имей в виду, я на тебя ссылаюсь, тебя вызовут.
— Я что, я пожалуйста, — сказал Сергей Игнатьевич. Получилось равнодушно, и он горячо добавил: — Ты молодец, давно пора кончать с ним.
Машина выехала на аллею к Михайловскому замку. Впереди тускло чернела огромная фигура бронзового Петра. Постамент растворился, исчез на фоне серого камня дворца, и всадник шествовал в воздухе, а за ним двигался словно бы строй, плотная масса полков, и тоже над землей. Призрачное освещение создавало этот эффект или что-то другое, Ильин сбавил газ… Когда-то, в школе, у них преподавал историю Тим Тимыч, он возил их сюда; этот памятник Петру нравился ему больше Медного всадника, он показывал барельеф, где рядом с Петром изображен Алексашка Меншиков, единственный ему почет, рассказывал происхождение надписи, про отношения Павла с матушкой своей, Екатериной… У Тим Тимыча история состояла из неразгаданных происшествий, заговоров, похищений. Вчерашний фаворит куда-то исчезал, разумный проект вдруг рушился, секретные бумаги пропадали…
Сергей хотел стать историком. Долго школьная эта мечта сопровождала ею, вспомнив о ней, он попробовал представить несостоявшийся вариант своей судьбы. Историк… архивы… документы… связки бумаг… Неведомая жизнь историка показалась куда интересней унылой вереницы прожитых лет, которые потрачены на расчеты, проекты, согласования. Большая часть впустую, пухлые тома, что пылятся во тьме шкафов. Списаны по акту, неосуществленные, отмененные, не вошедшие, ныне ни на что не годные… А собственно, почему он не решился тогда, после школы? Отец не разрешал? Тетка отговаривала?..
— Тут все средства хороши, — сказал Усанков. — Дело-то правое. Грех не воспользоваться случаем.
Замок приближался, наверху багровый, внизу серого гранита, насупленнонеприступный. Мостовая, выложенная диабазом, глянцевито блестела. Черный этот поток вытекал из мглы ворот, спускался к памятнику.
Неужели жизнь разыграна неудачно, думал Сергей Игнатьевич, и теперь все поздно, поздно даже чувствовать себя несчастливым. Не те годы… Ошибка была в дебюте. Надо было жертвовать, рисковать. Ходы сделаны. Обратно ходы не берут. Он попробовал улыбнуться, растянул губы, но внутрь улыбка не проникла, примирение не состоялось.
Печаль мягко прильнула к нему, и он не отталкивал, не собираясь возвращаться к хитросплетениям Усанкова, его расчетам и комбинациям.
Словно щель приоткрылась и он увидел зеленую долину, куда он побоялся спуститься: холмы, за ними море… Ничего уже не изменить в своей жизни, и надо доживать… А так ли это — вдруг прозвучало строптиво. Откуда прозвучало, что означал этот вопрос?
Надо было свернуть влево, на Садовую. Ильин машинально кинул взгляд на боковое зеркало, и то, что он увидел, заставило его затормозить. Три человека, один за другим, пересекая его дорогу, направлялись к замку. На головах у них были треуголки, зеленые длинные мундиры блестели золотыми пуговицами, широкие, песочного цвета отвороты и обшлага, лакированные башмаки отбивали шаг по мостовой. Трое гуськом прошагали перед самой машиной, не обращая на нее внимания, глядя вперед. Под треуголками болтались белые косички париков. Шпаги торчали между фалдами мундира. Ильин остановил машину, замер, любуясь ими, так романтично и прекрасно было появление их в этом месте, в эту минуту, как будто он приготовил сюрприз для Усанкова.
— Смотри, смотри, — Усанков толкнул его в бок. — Как идут!
— Это павловские офицеры.
Были видны их молодые, сосредоточенно-отрешенные лица. Последним шел бледный, худенький, совсем юный офицер, тонкая шея его болталась в слишком просторном алом воротнике, он шагал, чуть поотстав, озабоченный, хмурый, держа руку на эфесе шпаги. Что-то примечательное показалось Сергею Игнатьевичу в изгибе его крепко сжатых губ, в том, как бодливо он наклонял голову, так что треуголка наползла ему на глаза. Не оглядываясь, прошагали они прямо в распахнутый темнеющий проем ворот. Нитяные чулки их были забрызганы грязью, кроме того, Ильин запоздало отметил некоторую обтрепанность их мундиров и косо стоптанные каблуки у замыкающего.
— Киносъемка, — определил Усанков.
Насчет киносъемки Ильину тоже пришло в голову, когда же это произнес Усанков, показалось странным, почему кругом не было ни души, ни машин, ни аппаратуры. В глубине подворотни не произошло никакого движения.
Ильин подъехал к воротам, поставил машину на тормоз, предложил пойти посмотреть. Усанков отвалился на сиденье, зевнул.
— Сходи сам, если что интересное, позови.
Пройдя глубокую подворотню, где среди мраморных колонн слабо горели лампочки, Ильин остановился перед замкнутым светлым многоугольником двора. Ему всегда нравилось это геометрически правильное пространство, такое симметричное, четко равнозначное. Ряды окон тянулись одинаково темные, нигде ни огонька, в стеклах отражалась бледная заря. В этом-то и особенность белых ночей — светит все небо, отовсюду. Укрыться во дворе было негде, камень, плиты, ни тени, ничего — ровная пустая площадь. У самого входа стояла застекленная вахтерская будка. В глубине ее сидела женщина в красном берете, черная шинель накинута на плечи. Сергей Игнатьевич постучал ей в стекло. Женщина открыла окошечко.
— У вас тут что, съемки? — спросил он.
— Какие еще съемки?
— Кино… Или телевидение, — добавил он.
— Ничего не знаю.
— А куда прошли те трое?
Она сняла берет, помотала головой, длинные рыжеватые волосы ее рассыпались по плечам.
— Все закрыто, — сказала она. — У нас не разрешается.
— Послушайте, мы же видели, — строго сказал Сергей Игнатьевич, — Вошли трое, в таких костюмах…
Вахтерша улыбнулась, у нее были очень белые маленькие зубки. Улыбка была быстрой и неясной.
— Каких костюмах? Вот вы попробуйте… — но она не кончила, резко и требовательно прогудела машина, еще и еще раз. — Вас зовут? Идите, я ворота запирать буду, — она захлопнула дверцу и вышла из будки.
— Вы что-то начали… Вы сказали «попробуйте».
Она оказалась грудастой, приземистой, совсем не молодой. Ничего не ответив, стала тянуть огромную створку ворот.
— Нет, серьезно, они мне нужны, — сказал Сергей Игнатьевич.
— Зачем? — она спросила так всерьез, что Сергей Игнатьевич растерялся.
— Видите ли, там один из них… — он запнулся, в это время снова раздался гудок протяжный, хлопнула дверца машины.
Женщина рассмеялась.
— Нетерпежный.
