меня вполне устраивает то, что есть».

Наверное, когда-то его мать и отец переживали своё расставание тоже нелегко. Ему было тогда восемнадцать лет. Почему они разошлись, он так и не узнал. Когда они ссорились, это выглядело нормально, но развод… Мать жаловалась: куда девалась их любовь? Она читала Антону письма молодого отца, его признания в любви. И позже, когда отец настаивал, что она его счастливая находка, что им обоим повезло. Ведь всё было так незыблемо.

– Ничего не случилось, – пояснял отец Антону, – дело в том, что мы израсходовали свои чувства. Так бывает.

Отец не упрекал её, он говорил тогда: «Расходиться надо с благодарностью за счастливые года».

Говорить не хотелось, есть не хотелось, но заказали какой-то салат. Антон попросил прислать работу о Шпеере. Когда она закончит.

– Обязательно пришлю…

Она наблюдала за ресторанной суетой.

– Да… Жить здесь трудно. Мало удобств и много глупого. Душно, бестолково… Не знаю, как ты справляешься, – поморщилась, пожала плечами. Теперь уже слова ничего не значили.

Слышать такое Антону было неприятно, что-то ощетинилось в нём. Явно оправдывалась. Он погладил её руку, чтобы погасить свой взгляд. Когда-то этого им обоим было достаточно. Вспомнил, как впервые взял руками её груди, как они сразу окрепли. Было несколько моментов ночных и дневных, которые навсегда останутся. Вместе с запахом её кожи и туалетной воды. Что-то останется и от нынешнего прощания.

Память была отдельным существом, она жила внутри по своим законам, неизвестным ему, что-то оставляла, что-то отбрасывала…

Опять попросил её сообщить, когда закончит работу о Шпеере. Пусть пришлёт.

Она повела бровями:

– Зачем?.. Может, не надо?

– Не надо так не надо.

Объявили посадку. Антон проводил её до паспортного контроля. Стали в очередь, начали медленно продвигаться к жёлтой черте на полу. Это была граница. Магда протянула в окошечко паспорт. Девица в окошечке оглядела её, затем паспорт, затем шлёпнула штампом, лязгнула металлическая створка, и всё. Магда очутилась по ту сторону.

Что мне теперь

до участи народа,

Куда придут и чем

закончат век.

С каждым это уже было, сколько раз это уже было, тысячи, миллионы раз.

Она шагала рядом с ним по ту сторону вдоль стеклянной стены. Антон шагал рядом с ней. Она остановилась. Он остановился. Губы её нервически задёргались, она что-то стала говорить быстро-быстро, говорила, наверное, себе, потому что лицо её оставалось холодным. Антон показывал себе на уши:

– Не слышно!

Пытался угадать по губам, не получалось. Она смотрела на него и медленно стала произносить букву за буквой. Антон повторял её артикуляцию, она обрадовалась, кивнула и заплакала. Ещё что-то сказала и пошла на эскалатор.

Он стоял, повторяя губами её движение, ничего не складывалось: «Спасибо», «Прости меня», «Может быть». Получалось лишь то, что он сам хотел.

Сквозь толстое мутное стекло он видел, как она смешалась с толпой. Не обернулась, он уже не существовал.

За их столиком сидели двое, один – тощий, желтоволосый, угрюмый, с депутатским значком, второй – милицейский капитан, багрово набухший.

– Мы здесь сидели, – сказал Антон.

– И что с того? – буркнул депутат.

Подошёл официант:

– Я вас предупреждал.

– Пусть сидят, – сказал Антон.

Капитан покачал головой:

– Добряк.

Антон заказал ещё коньяку и бутерброды на всех.

– Точно, добряк, – сказал капитан.

– Проводили? – сочувственно спросил официант, вытирая стол.

– Мы тоже… – сказал депутат. – В Таиланд! Представляешь? Зачем? Что там с ними будет? У него тоже – дочь. Подружки. – Он кивнул на капитана. – Говорят, там лучше. Чем лучше? Чем им было плохо? С третьего курса смотались.

– Я сам виноват. Французский, английский, готовил я её в Париж учиться, – сказал капитан. – Добра ей хотел.

– Мою сманили. Чтоб их…

Капитан обратился к Антону:

– Идиотки. Лупить их, да опоздал.

– Может, вернутся, – сказал Антон. – Всё же родина…

– Представляешь, Т-а-и-л-а-н-д! Это же дичь собачья! А они туда жить уехали! Мол, там люди по-другому живут, умнее живут. – Он хлопнул ладонью по столу. – Это как, умнее?

Депутат выставил ладонь, успокаивая его:

– Я говорил ей, что люди повсюду живут одинаково, всюду люди болеют, детей плодят, бизнес делают, грабят. Не иначе как сектанты их задурманили. Диплом не защитила, хоть бы корочку она получила.

Танька мне сказала: «Там в людях больше природы». – Капитан направил палец на Антона. – Это разве причина родителей оставить? Уехали бы в Сибирь, на Байкал – я бы понимал.

– Дочь сидит на строгой диете, – сказал депутат. – А там что с ней будет? У неё диабет, понимаешь?

– Куда смотрит наша власть? Закрыть надо выезд, иначе ничего не останется в стране, только мусор останется, вроде нас. Окурки. – Он налил себе, выпил не чокаясь.

– Нет, Костя, не надо закрывать, – сказал депутат. – Ты не понимаешь, демократия – наше достижение.

– А что мне с неё, это бардак, а не демократия! Губят страну, точно тебе говорю! Опустошают либералы, мать вашу.

Депутат стал рассказывать Антону, какая у него дочь, как он её встречал, она в больнице дежурила на практике.

– Репетитора нанимал. Зачем? – спросил капитан. – Ты почему не отвечаешь?

– Вернутся, – сказал Антон. – Разочаруются там и вернутся.

– А чем они разочаруются?

– А я говорю – разочаруются, – повторял Антон, – так бывает.

– Была… страна великая, непобедимая. А теперь нищая. Кругом нехристи!

– Дочь, она навсегда дочь, при любой власти.

– А у тебя кто? – спросил депутат.

Антон посмотрел свой фужер на свет:

– У меня… жена. Это тоже, я вам скажу, лучше не иметь, чем терять.

Он угощал их, они его, все жалели друг друга.

– Жену можно заменить, – уверенно сказал депутат. – Хоть дважды.

Капитан хлопнул ладонью по столу:

– Запретить!

– Чего? – спросил Антон.

– Запретить выезд из России! Что они себе думают? Это же пробоина! Кто останется? Страна покинутых родителей. Границу на замок! Развели свободы, правители безголовые. К чёртовой матери таких!

Антон несогласно постучал по столу:

– Это ты зря, что же, назад в крепостные?

– Свободы развели… Либералы проклятые. Всё из-за вас. На кого работаете? Ты вообще кто такой? – Он уставился на Антона.

– Не поеду! Да, остался, тесно там, хоть и вместе.

Когда-то Антон месяц пробыл в Израиле и затосковал, не усидел до конца в командировке. Казалось бы, райское место – пляжи, море, милые люди, работа пошла хорошо – чего ещё? А стал ощущать нечто вроде клаустрофобии. Улицы широкие, квартира просторная, хорошие дороги, парки, сады – так нет, ощущаешь тесноту маленькой страны. Исчезло понятие «далеко», пространство съёжилось, поля, луга, чащи – всё небольшое, ничего бескрайнего.

Он попробовал утешить своих собутыльников. Встал с рюмкой в руке:

– Отцы! Это молодость, она хочет увидеть, попробовать небывалое. Не надо ничего запрещать, прошу вас, запреты не помогают, единственное, что у нас с вами есть, – это любовь, она должна и прощать, и понимать.

Депутат, его, кажется, звали Степан, вскочил, обнял Антона:

– Правильно, а что нам остаётся? – И вдруг запел:

Две вечных подруги, любовь и разлука,

Не ходят одна без другой.

Чем дольше живем мы, тем годы короче,

Тем слаще друзей голоса.

Ах, только б не смолк под дугой колокольчик,

Глаза бы глядели в глаза…

Подбежал официант:

– Нельзя. Граждане, нельзя так.

– Можно-можно, – сказал милицейский капитан, – это, брат, святое!

Соседние столики зааплодировали. Депутат преобразился, запел громче.

Капитан сказал Антону:

– Подругу ты найдёшь, а другой дочери у меня не будет.

– Даже не поцеловала, – сказал Антон, – перешагнула, как канаву.

– Моя расцеловала. Ну и что? Фуражку сняла, по голове погладила – так ведь ещё хуже стало.

– Куда твоя уехала? – спросил капитан.

– В Германию.

– Это понятно, это всё-таки не Азия.

– У меня в подъезде ей воняет! Кошки! Ну и что? А Петербургом она любовалась, нахваливала. Я вас спрашиваю: что важнее? А теперь я кто? Палочка улетела. Остался нуль.

Посетителей то убывало, то прибывало, радио объявляло о прибытиях, посадках. Капитан доказывал, что в СССР был социализм, была страна справедливая. Депутат возражал:

– Какая может быть справедливость, если были невыездные.

– Стали выездные, вот и хлебаем. Для кого учим детей? Я спрашиваю: для буржуев?

– Кажется, я поплыл, – сказал Антон и пошёл от столика к столику. – Увозят наших людей, тех, кто назначен здесь жить. Вот и она… А, господа, ведь грех жаловаться – две недели счастья, это вам не жук на палочке.

Его подхватили под руки капитан и депутат, втроём они шли по залу, и от них не отмахивались, сочувствовали, предлагали угощение.

Депутат уговаривал капитана:

– Наша судьба с тобой ещё не дописана, глядишь, опять всё повернётся вверх тормашками, мы всё время кувыркаемся.

– Ты что имеешь в виду? – глухо спросил капитан.

– А то, что нам не дано предугадать, как сказал поэт. В России только поэты понимали, а власть наша сама не понимает, что хочет. Куда они нас ведут, куда?

Антон открыл глаза, долго смотрел в потолок, потолок был вроде знакомый, с жёлтым пятном в левом углу. С трудом повернул голову. Пиджак висел на стуле. На полу стояли туфли. Он лежал на диване, ремень расстёгнут, полураздетый. Попробовал сесть. Он был дома, уже было светло. Как он попал домой, понятия не имел. Последнее, что помнил, как ехал в милицейской машине.

Он встал, постоял, покачиваясь, добрался до стола, там лежали две визитки. Одна – капитана милиции Заварухина, другая – депутата Степана Василенко. На депутатской было написано: «Ключи на кухне!» Телефон депутата был подчёркнут.

Позвонил депутату. Тот прервал его благодарности:

– Очухался? Молодцом. Мы адрес долго уточняли по паспорту. Милиционеру приказали посматривать за квартирой. Ну как ты?

Антон глубоко вздохнул:

Пред жгучей жаждой опохмелки

Все остальные чувства мелки.

– Вот это поэзия, – обрадовался депутат. – Хочешь, мы приедем привезём тебе средство?

– Ни за что, – сказал Антон.

Он подошёл к окну, открыл форточку, постоял, улыбаясь. У подъезда стояла милицейская машина.

– Всё зарастёт, – сказал он себе, – потому что всё зарастает.

Затем ему пришла в голову ещё одна мысль.

«Люди ведь чаще расстаются, чем остаются. Что, собственно, произошло? – спросил он непонятно кого. – Ничего не произошло, приехала и уехала. Они всегда так поступают».

Долго молчал. Потом сказал обиженно:

– А как она мне ответила? Сказала: «Зачем? Зачем буду тебе писать? Зачем?»

И что-то ещё, что нет смысла или не стоит – никак не мог вспомнить. Что ему приспичило вспоминать, забыл и забыл. Он выматерился, на этот раз со злостью.

– Ладно, обойдёмся.

Хочешь не хочешь, всё равно останется память о счастливой поре их жизни, они её не упустили – и в Германии, и в России. У него ничего подобного не было. Этих воспоминаний ему хватит на всю жизнь. Может,