оно и к лучшему. Неизвестно, как сложилось бы, если бы они остались вместе. Может, судьба отпустила им порцию достаточную, и за это спасибо. А то, что они должны были разойтись, – это было неодолимо, он не мог уехать, она не могла остаться. Ей кажется, что в России ещё слишком много памяти о войне. Не понимает. Они в Германии стараются забыть её, остались вдовы, сироты. Она увидела коммуналки, эти бесчеловечные остатки советского быта, увидела бедность, питерские рынки, грязь, запущенность, облупленные дома, немытые окна, хмурые лица. «Как мало у вас улыбок, – повторяла она, – почему все такие раздражённые?»

А на Пискарёвском кладбище постояла перед могилами, на которых лежали конфеты, пачки сигарет, сухари (это вместо цветов и венков), увидела и зарыдала.

А в Петергофе её не переставали восхищать фонтаны, роскошь и красота этого пригорода. Петергоф, заявила она, это нисколько не хуже Версаля, здесь она чувствовала себя больше русской, чем немкой. Петергоф она присвоила себе, заявила, что отдаёт взамен Потсдам вместе с Фридрихом-Вильгельмом.

Побывала в больнице, там расстроила её бедность, больные лежали в коридоре, не хватало мест, простыней, лекарств.

Восторги, жалость, удивление – всё открывалось ей вперемешку. Много хамства, плохие сосиски, дивная архитектура модерн, но перевешивали и плохое, и хорошее минуты их счастья. Странные, несвойственные ему, когда они молча сидели, взявшись за руки, и это было достаточно. Вселенские часы останавливались.

«Кто знает, как сложилась бы их жизнь, если бы они остались вместе», – как-то заметил Арсений.

Она не сразу распознала прелесть их молчаливой близости. Потом научилась выключаться и отпускать свои мысли на свободу.

Её отличала самоуверенность. «Демон таланта» – так будет называться её книга о Шпеере. Книга станет сенсацией, она заставит всех задуматься о силах зла, о том поединке, который проходит у зла с талантом, а то и у гения. Она попробует вступить в дискуссию с «Фаустом» Гёте. Она критиковала Толстого, она терпеть не могла Достоевского.

Она не хотела жить в России, он не хотел в Германии, почему он не хотел, она не понимала, ведь его возмущает всё то, что происходит здесь с энергетикой. В России догоняют Запад, никак не решаются перегнать.

Через фирму «Сименс» она могла устроить ему хорошую работу в Германии, он не соглашался. «В гостях хорошо, а дома лучше», чем лучше, она не понимала.

Чужая? Она плакала на Пискарёвке, в аэропорту чужие не плачут, чужие не прирастают.

* * *

Посреди ночи он проснулся. Кто-то звал его. Громко: «Тоша, Тоша…» Так явственно, что он поднялся, босиком пошёл по квартире. Проверил входную дверь. Ночная тишина была плотной, закладывала уши. Он включил приёмник. Передавали музыку, кажется, Моцарта. Моцарт был его друг, дружище. Лучшее средство от одиночества.

Звучал голос укоризненно… Что это означало? Он никак не мог заснуть, думал, за что могла бы винить его, вроде ведь не за что. Лежал и перебирал в памяти то, что было у них. Началось уже на обеде, тогда, у Сименсов, и стало потом быстро расти. Он не объяснялся, ни разу не признавался ей в своих чувствах. Полагал, что и так всё понятно, слова ни к чему, они беднее, словами ничего не выразить… Ну и дурак. На самом деле женщине это необходимо. Ей нужно именно услышать. Подтвердить всё, что ей почудилось, что она вообразила. Да, влюбился – но как? Пусть расскажет. Как это он не понимал, что нужны стихи, признания, это для неё остаётся навсегда – смущение, шёпот, письма. Она хочет это слышать не раз, не два, надо, чтобы он рассказывал, повторял, волновался, невнятно бормотал. Для любви ничего нет слаще этих минут. Как это он упустил? Тогда, после Рейхстага они зашли в кабачок, помнится, назывался он «Последняя инстанция», он мог сказать: «Ты моя инстанция. Навсегда!» Что он её любит, встать перед ней на колени. Испугался – вдруг она хмыкнет и спросит: «Ну и что, что дальше?» или: «Испачкаешь брюки», а то что-нибудь и вовсе убийственное: «А где цветы?» За всё это время он ни разу не преподнёс ей цветы, ничего не преподнёс – ни духи, ни какую-нибудь брошку. В голову не приходило. Чурбан. Свинья. Потому что никогда никому из своих баб ничего не дарил? Только если просили. Откуда в нём такое невежество? «Мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь» – вот чего требовала самая что ни на есть простая, деревенская этика. Без всякого Стендаля, без теории любви. Она могла оценить это как бездуховность, скупость. Но прощала. Стыдоба какая. Думал о том, что теперь это уже не поправить. Ни разу не сказал, как она осветила ему жизнь, ни разу они вместе не летели к Луне. Ни разу не рассказывал, какие у неё удивительные глаза и как она запрокидывает голову, что она королева и может его помиловать, а может вообще отвергнуть и казнить.

Москва готовила международный форум энергетиков. Антона ввели в оргкомитет. Тотчас вызвали в Москву на заседание, разумеется, срочное. «Красная стрела», министерство.

В Москве уже кончалась осень, сухая, оранжевая. Встретил его Семён Лавриков с министерской машиной, один из помощников министра. Он должен был отправиться вместо Антона в Берлин. Расспросил, где, в каком отеле лучше остановиться, где столоваться, был человеком практичным, карьерным, говорил не стесняясь: «А что мне остаётся, если у меня нет таланта». Немецкий знал плохо, ему обещали передать переводчицу Антона, то есть Магду. Это было неприятно. Берлинская командировка Семёна устраивала, он хотел там задержаться подольше, так что пусть Антон не рассчитывает на возвращение.

Форум решили проводить в Питере, пригласить иностранцев из тех стран, где есть зелёная энергетика, гелиоэнергетика, где стоят ветряки. Всё то, что недавно считалось энергетикой будущего.

Тема форума обрадовала Антона. Они давно боролись за малые ГЭС. Солнце, ветер, вода были дарами благословенными, предназначенными человеку самой природой. Ничего враждебного. Возобновляемые естественные составляющие жизни всего живого на земле, их вдруг признали как находку.

Антону поручили готовить секцию малых гидростанций, то, что он любил, сельские мельницы, маленькие ГЭС были ещё с царских времён. В Питере он погрузился в хлопоты, переговоры, согласования. Работал с удовольствием, дни были плотно заполнены, мешая вспоминать Берлин и скучать. Приходил – валился в кровать, спал без сновидений. С Магдой перезванивался, но телефонный разговор получался пустым.

Проводить форум решили через два месяца. Надо подготовиться докладчикам, пригласить иностранных гостей, у тех всё расписывается чуть ли не за квартал вперёд.

Он стал готовиться к своему выступлению и наткнулся на свой отчёт студенческих лет. Тогда он собирал материал для диплома и получил командировку на стройку Куйбышевской ГЭС. Город назывался Ставрополь. Его уже нет. Есть верхний бьеф. Ставрополь на дне водохранилища. Ставрополь был старинный город, кажется, ему было триста лет. Его затопили. Новый город вместо него назвали почему-то Тольятти. Антона поселили в Доме крестьянина. Подселили. Попросил Олег Сучков, приятель отца. Олег был археолог, работал в котловане ГЭС. Извлекал остатки древних селений. Он и сам был из прежних времён – длинные седеющие волосы, голос проповедника, не пиджак, а сюртук царского периода, и голос, голос не годный для гнева и крика.

Стройка ГЭС захватила Ставрополь, завалила набережные брёвнами, контейнерами, кирпичами. Повсюду двигались огромные самосвалы, тягачи, краны. Всё это лязгало, рычало, нещадно дымило, занимало все улицы, теснилось в деревянных переулках. Размах стройки возбуждал Антона, ничего подобного он не видел. Стройка раскинулась по обоим берегам Волги. Реку заполнили баржи. Небольшие пляжи бесцеремонно завалили стройматериалами. Бараки, палатки, жилые бытовки. Антон носился от стройки шлюзов к подстанциям и дальше – к лесопилкам, стройке бетонного завода. Фотографировал, обмерял площадки для распредустройства. Улицы пестрели плакатами. Кумачовые полотнища призывали: «Досрочно!», «Сдадим ко Дню Победы!».

Вечером, усталые, оглохшие, они с Олегом мылись в круглосуточной бане, ужинали в рабочей столовке, Антон шёл проявлять снимки.

Сердцевиной стройки для Олега был котлован. Кратер космических размеров кишел. Сеть дорог в глубине клубилась сизым дымом выхлопов. Стоя на смотровой площадке, Антон видел крохотные фигурки людей. Антону захотелось спуститься туда. Не тут-то было. Котлован не входил в программу его командировки. Хлопоты ни к чему не приводили. Помог Олег. Они вдвоём добрались до полковника из спецотдела. Тот хмуро допрашивал Антона – зачем, да что за диплом. Объяснил, что идти надо с охраной. Дали двух солдат с автоматами. «Так положено, там работают зэки».

Спустились вниз по шатким деревянным лестницам. Эта часть котлована с террасой была неглубока, стены блестели от липкой красной глины. Мимо них по деревянному настилу взад и вперёд зэки катили гружёные тачки. Землю сваливали на площадку, там её подбирали малые экскаваторы, грузили на самосвалы.

Они забрались на помост. Олег разговаривал с мастером, Антон разглядывал зэков. Шли с тачками в одинаковых чёрных штанах, в заляпанных глиной ватниках, в резиновых сапогах. Их облик имел какую-то странность. Антон понял не сразу. Это были косынки, у кого-то повязана голова, у других горло, были с серёжками. Это всё были женщины. Одни шли туда, другие обратно, скрипели тачки гружёные и пустые.

– Это что? – спросил Антон у сержанта.

– Это мамочки-дамочки.

Дощатые дороги гнулись под тачками. Женщины подымали головы, смотрели на Антона, кто хмуро, кто посылал ему подмиг. И вдруг раздался крик: «Тоша! Тоша!»

К нему рванулась женщина, повязанная грязно-белым платком. Кричала испуганно, он не сразу сообразил, что она рвётся к нему, это в школе его так звали, давным-давно: «Тоша».

Он спрыгнул с помоста к ней. Она оставила тачку, распахнула руки в рукавицах, потом сорвала их. Сержант опередил её, оттолкнул, встал между ней и Антоном:

– Назад, сука, запрещено!

Антон успел прокричать:

– Будьте любезны, это моя одноклассница!

Его учтивость огорошила.

– Надо иметь спецразрешение, – сказал сержант и наставил на него автомат.

Боже мой, это была Вика Коган! Он узнал её не сразу в этом измученном, истощённом, бледном существе, неужели это она – Вика? Что-то, конечно, осталось от прежней Вики – той, что сидела в классе впереди него, – длинная коса. У каждого от детства остаётся своё зёрнышко. Что бы с ними ни делали. Вика была старостой их класса. Сейчас и звать никак. Торчал её остов, серый, бесцветный остов прежней девочки. Облетевшее дерево, еле знакомый силуэт. Ещё было сомнение, он вспомнил, что она поступила в университет на исторический, какой-то у них был кружок, и потом слух, что их разогнали, арестовали – всё невнятно, глухо.

– Неужели это ты, Тоша? – повторяла она и всё тянулась, хотела обнять его.

Как её разрушило, у неё не было передних зубов, она быстро-быстро шепелявила, спрашивала, как её дело, дошли ли