всех расспросов понял не много, мешал диалект. Выяснил, что немца звать Густав, что воевал он в Африке, в войсках Роммеля, здесь под Ленинградом оказался, а вот почему, Ипатов понять не мог. Спросил он Густава что-то насчёт Гитлера, на это Густав поморщился, сказал, что Гитлер «найн», Роммель «гут, зер гут!», и восторженно поднял руку, задрал подбородок.

Конвоировать немца Рогозин назначил Ипатова и сержанта Пантелеева. Рогозин проводил их до участка второй роты. Она была ближе всего к оврагу, который тянулся до насыпи. Встретил их Журавлёв, ком-роты. Сказал, что у немцев какая-то возня, ясно, что обнаружили пропажу этого Густава, понимают, что его будут переправлять в город, в штаб, не хотят допустить, что-то готовят. Видно, этот Густав шишка. Как быть? Откладывать на завтра, возвращаться назад – плохая примета, Рогозин на фронте стал верить в приметы, да и снова согласовывать с начальством обрыдло. Не разрешат они отсрочку, дело зашло уже далеко.

Тем временем на Густава напялили старенькую шинель, чтобы по городу на него не кидались.

– Только мне лучше бы не с винтовкой, – сказал Ипатов, – мне бы ловчее с пистолетом.

Это было разумно. Рогозин отдал ему свой.

– Вы не беспокойтесь, товарищ капитан, – сказал Ипатов, – я ему втолковывал, что вся нейтралка заминирована, надо аккуратно идти за мной, след в след, кажется, он понял. У нас не Африка. Так что ему деваться некуда.

Ипатов протёр глаза, изгоняя остатки сна, улыбнулся больше себе, чем Рогозину.

В новом задании для него было что-то из мальчишеской его жизни.

Мгла стекала в распадни, поросшие кустами. Скрылись брустверы немецких окопов, ограждения, покрытые наледью, дальний лес, весь пейзаж с привязанными к нему ориентирами, секторами обстрелов, всё стаяло во тьме. Рогозин и Журавлёв спрятали бинокли, ждали молча.

Слышен был лишь привычный треск взметнувшихся ракет. Вдруг вспыхнул раструб света, немцы включили прожектор, свет медленно полз, ощупывая каждый бугор, еловый молодняк. Вокруг зачастили пулемётные очереди, завыли мины. Мины неслись над головой Рогозина, шквальный пулемётный огонь шёл сбоку, из выступа немецких траншей. Обстрел продолжался минут десять, а то и больше. Наступила тишина, выжидающая, без ракет. Присматривались и там и тут.

– В трубу полезли? – вопросительно сказал Журавлёв.

Ещё немного полежали, и он предложил спуститься в землянку погреться. Рогозин отмахнулся. Если всё обойдётся, думал Рогозин, батальон могут отвести на неделю в город или хотя бы во второй эшелон. Они завшивели, запаршивели, от батальона осталось всего ничего.

Ждать дальше не было смысла, но Рогозин почему-то не уходил. Полулежа на бруствере, думал про то, как этот немец покривился, видно, фюрер ихний для него уже не тот, скисает, но блокаду они держат крепко. Впрочем, неизвестно, кто кого держит, мысль эта его обрадовала. Немец тоже вынужден тут стынуть, Ленинград не даёт им никуда…

Он не додумал, потому что с бруствера к ним сползли немец с Ипатовым. Лейтенант лежал на шинели. Что-то он хотел сказать, вместо этого застонал.

Спустя полчаса Ипатов уже лежал в санчасти. Нога в колене у него была раздроблена, медсестра сменила окровавленный бинт, наложила шину, сделала укол.

– Может, обойдётся, – приговаривала она. – Лишь бы не было гангрены. Может, обойдётся, если сразу в госпиталь.

Расспросить немца Рогозин не мог по случаю незнания языка. Ипатова не расспрашивал, лейтенант лежал бледный, закрыв глаза, иногда крупно вздрагивал, тихо стонал. Немец что-то старался объяснить, говорил виновато. Пантелееву ничего не добавить, он отставал, прикрывая их отход.

Ипатов открыл глаза: видать, от укола ему стало легче. Сестра обмыла ему лицо, руки, Журавлёв помог снять гимнастёрку, всё было в запёкшейся крови, трудно представить, как его немец тащил на шинели в трубе.

– Я думал, он к своим уйдёт, – сказал Ипатов. – Я его не держал. Товарищ капитан, это он добровольно.

– Надо доложить, – напомнил Журавлёв.

Рогозин позвонил Осадчему, пусть доложит в штаб.

– Невероятно, сам вернулся? Это почему? – спросил Осадчий. – Не верю.

Ипатов пояснил, что Густава понимал с трудом, много незнакомых слов, ясно было одно: боялся, если пойдёт к своим, будут судить, попадёт в гестапо.

– А что к нам вернётся, не боялся?

– Товарищ капитан, я его не агитировал. Может, ему у нас понравилось?

– В раю побывал? Ну и ну, ты, главное, не волнуйся, ему, конечно, твоё спасение зачтут, а тебе надо выздоравливать, поскольку ты – вещественное доказательство.

Докладывая по телефону командиру полка, Рогозин повторил слова Ипатова – добровольно перешёл, вытащил офицера, совершил подвиг.

– Остынь, – сказал полковник. – Не до этого.

Рогозин предложил, чтобы не рисковать, пусть из разведотдела проведут разговор с немцем здесь, в батальоне. Не стоит тащить его в город, рискованно. Надо, чтобы артиллеристы в случае прожектора шандарахнули к такой матери.

Полковник думал, не отключался.

– Как ведёт себя?

– Вроде с достоинством, – сказал Рогозин, набивая немцу цену.

– От Роммеля… Может, имеет поручение?

– Похоже, – согласился Рогозин.

– И думать не моги допрашивать у тебя. Если гангрена… Ещё загнётся. Мне его приказано доставить аж комдиву. Сам командарм хотел прояснить такое явление, так что снаряжай немедленно. Ясно?

Рогозин распорядился подготовить эвакуацию Ипатова в тыл, в госпиталь. Отправился на КП, оттуда стал докладывать начальнику штаба. Вскоре ему позвонил командир полка.

– Откуда у них прожектор?

– Они ж тут уже полгода стоят, – сказал Рогозин. – Иногда включают.

И опять стал объяснять, как всё было.

– Как это он вернулся? Почему?

Рогозин не мог ничего объяснить. Осадчий стоял рядом, слушал.

– Надо прежде всего переправить в разведотдел, а что, если… – сказал полковник. – Подожди, помолчи.

Рогозин помолчал.

– Давай прямо к комдиву. Там ждут.

– Уже светает, – сказал Рогозин. – Сейчас не успеть. Немцы думают, что им удалось уничтожить ихнего Густава и его конвой. Надо подождать.

Ждать полковник не разрешил, решили переправить немца с соседнего участка, с первой роты. Там же и лейтенанта Ипатова.

– И вот что, дело ответственное, сопровождай сам, в крайнем случае пошли Осадчего.

Из соседнего участка дорога в город выходила прямо на Рогатку, что было куда безопаснее. Оттуда часто доставляли в рогозинскую роту боепитание и просто питание – «супокашу».

– Давайте, товарищ капитан, я отвезу их, – предложил Осадчий.

Рогозин посмотрел, ловя его взгляд, понимающе усмехнулся:

– Нет уж, я сам.

Когда он пришёл в санчасть, Густав сидел у лежащего Ипатова, держал его руку. Рогозин пояснил, что вечером их обоих эвакуируют по ходу сообщения, затем через развалины церкви в первую роту, а ночью в Питер, там будет ждать машина. Машину подошлют для немца по приказу комдива, но Рогозин сказал, что и для лейтенанта, хотел подбодрить Ипатова. Выглядел Ипатов плохо.

– Ты потерпи ещё немного, – попросил Рогозин, сел рядом. – Ты можешь спросить Густава, почему он не вернулся к своим?

Ипатов спросил, медленно выговаривая каждое слово. Они слушали, как Густав быстро-быстро стал объяснять.

– Давай медленней, – сказал Рогозин.

Он думал сам понять хоть немного.

– К нам было ближе, – перевёл Ипатов.

– Почему он тебя не оставил? Шёл бы к своим сам.

Густав что-то ответил, но Ипатов помотал головой и повторил свой вопрос. Это Рогозин понял.

– Они могли его подстрелить, – перевёл Ипатов. – А вы бы, товарищ капитан, приказали бы стрелять в своего?

Рогозин подумал, сказал нерешительно:

– Если вдогонку… в перебежчика.

Вдруг Густав сам стал объяснять, обращаясь к Рогозину.

– Переводи, – попросил Рогозин, – всё переводи.

– Он сказал, что, может, я спас ему жизнь, потому что я не кричал от боли, они бы нас сразу засекли, перебили, сказал, что я вёл себя как офицер и он тоже как офицер.

– Ты ему веришь?

– Очень уж благородно, он же фашист.

– С тобой он был человек. Он же вернулся. Жизнь тебе спас. Почему мы удивляемся? – спросил Ипатова и себя тоже.

– Возьмите пистолет, – напомнил Ипатов.

Пора было в дорогу. Ипатова уложили на носилки. Опять позвонил полковник, опять допытывался, не появилась ли у Рогозина идея какую-нибудь версию предложить комдиву.

– Это в твоих интересах. Чего этот чудик вернулся? Мы так и не дознались.

– У меня нет точных объяснений.

– Не признаётся?

– Вроде как из-за раненого Ипатова.

– Не верю. Что-то темнит. А?

– Жаль, если так, – вырвалось у Рогозина.

– Вы его не прижали. Допрашивать, конечно, не твоё дело. Ты лучше скажи: вы его обыскали?

– Нет. У него ни кобуры, ни планшета.

И Рогозин опять должен был повторять, как всё было, как отличился Ипатов и как ему не повезло.

Полковник прервал его, но Рогозин всё же успел сказать, что отправит заодно в госпиталь и лейтенанта.

– Кончай, а то светать начнёт. Ладно, лейтенанта отправляй. Сопровождать сам – и прямо к комдиву. Я подъеду.

Рогозин всё исполнил лучшим образом, только вот на допросе Густава присутствовать не стал. Отпросился, ему надо было отвезти лейтенанта в госпиталь, добиться, чтобы немедля занялись им, очень этот Ипатов был плох. Немец, рискуя, спасал Ипатова, Рогозину полагалось тем более, чувство вины появилось самовольно. Ему и раньше нравился Ипатов, а теперь было и жалко его, и обидно.

Пришлось пройти к главному врачу госпиталя, просить заняться Ипатовым вне очереди. Подействовала только история ранения. Она поразила и главврача, и хирурга. Ипатова сразу повезли на операцию. Рогозин сел в коридоре, ему принесли кружку чаю. Он расстегнул шинель, вынул портсигар, но курить не стал. Было бы несправедливо, если после всего, что было, не удалось бы Ипатова спасти. Здесь, на фронте, у Рогозина появилось ощущение Судьбы, которой наделён он и каждый из его солдат. Она существует где-то за пределами пространства. С Ипатовым судьба должна обойтись хорошо. Возможно, и с Густавом, подумал он, но как-то нерешительно. У Судьбы, наверное, свои понятия справедливости.

В операционную прошёл главный врач. Вышли они оба. Операция прошла хорошо, все осколки извлекли, как сложится дальше, неизвестно, организм слишком слаб, угроза гангрены остаётся.

В реанимацию Рогозина не пустили, после наркоза лейтенант должен спать.

До КП Рогозин шёл пешком. По набережной Мойки, свернул на Садовую. Снегопад кончился. Местами от прежних заносов улица превращалась в тропу между сугробов. Луны не было. Из подворотен слабо светили синие маскировочные лампочки. Дома стояли угрюмо, нигде, ни в одном окне не горел свет. Чёрные каменные глыбы в ночи безлюдных улиц. Пахло гарью. У Сенной площади догорал разбомблённый дом. Пожарище ещё дымилось. Рогозин погрелся у тёплой стены. Светя фонариками, остановились патрульные, проверили у него документы. Осмотрели его.

– Ждёте кого? – спросил старший. Он был в морской форме. Спросил, нет ли закурить. Он снял рукавицы. Тоже хотел погреться. Они, он и два солдата, взяли по папиросе. Закурили. И Рогозин закурил.

– Когда всё это кончится? –