когда-то они волновали воображение. Он верил в их незыблемость.

Ныне они стали наивными, вызывали усмешку. Он читал их с жалостью. Жалость была и к своей школьной вере.

– Вот она, эпитафия нашей юности, – сказал он. – Страна утерянной мечты.

– Не замечала их. То есть замечала, но ни разу не прочла. В них сохранилась… искренность, что ли. Как замечательно начинали.

В середине некрополя трепетало пламя Вечного огня. Появилась толпа молодых людей. Двое подошли к огню, наклонились, стали прикуривать. Один из них чуть не упал.

– Вечный огонь вместо зажигалки, суки, – сказал Антон.

– Не задирайся.

– Ещё не вечер, – ответил он.

Да, ещё не вечер.

В подъезде пахло кошками. Магда поморщилась. Никогда раньше Антон не ощущал этой вони, ни здесь, ни у себя на лестнице. Сейчас обратил внимание. Грязь, надписи в лифтах, признание в любви и тут же похабщина.

Он позвонил три раза, как было указано в списке. Дверь открыла девочка с перевязанным горлом, повела их по длиннющему коридору мимо кухни, заставленной столиками. Висели объявления, Магда остановилась почитать. Спросила, что это. Антон объяснил: расписание уборки, плата за счётчик, плата за телефон, объяснил, что значит «места общего пользования».

У каждой двери лежали коврики. Девочка привела их в большую комнату. Вдоль стен стояли три кровати, посередине стол, заложенный книгами, тетрадями.

– Деда, это к тебе.

Из-за ширмы вышел седобородый старик с костылём, в толстом свитере, на голове вязаная ермолка. Морщинистая его физиономия раздвинулась в радостной улыбке.

– Тоша, наконец-то пожаловал.

Звали его Зиновий Тимурович, полковник в отставке, доцент в отставке, лектор в отставке. Хозяин весело дополнял список своих служебных понижений. На стенах висели овальные портреты предков: офицеры, штатские с орденами, лентами, мать совсем молодая, с тоненькой талией, а вот и сам Зиновий Тимурович – майор с орденом Красного Знамени, красив, статен, прямо со снимка приглашает на свиданку.

Магда не удержалась – не то спросила, не то похвалила:

– Видно, ходок был.

– А то, – ответил старик. – Не терялся.

Зиновий Тимурович охотно поддержал её шутливый тон.

– Да, и в Германии, и в России не терялся. И не жалею, есть что вспомнить.

– На войне тоже побывали?

Было заметно, как голос её напрягся.

– На войне тем более, на войне сроки короткие. Признаться, я на передке после ранения мало бывал, я боеприпасы подвозил для артпульбатов, у нас в части потери поменьше. На переправе мне досталось, можно считать – счастливчик, а можно – наоборот. Как у нас говорят: «Мы не от старости умрём, от старых ран мы умираем».

Посидели, выпили, повспоминали. Заговорили о докладе Хрущёва, о том, что он тогда на съезде сообщил о Сталине.

Руслан Рукавишников, который молился на вождя, теперь требовал сносить все памятники ему, сносить торжественно, под звуки оркестров, все тысячи памятников, которые позорят страну.

У Морозова в этом кабинете висел портрет Сталина, так он закрыл его железной тюремной решёткой, пусть тоже посидит. Калмыков, их помпотех, считал, что вождя надо не в тюрьму, а в клетку и выставить клетку на обозрение, как когда-то Пугачёва. Он не любил «конопатого». С тех пор как всю его родню выслали.

– Правильный обычай, – сказал он, – зря у нас его позабыли.

Начал он с того, как шли они на новых машинах, танки ПС, только что полученные ими аж в Челябинске. Танки были отличные, тяжёлые, но в этой Пруссии мосты добротные.

– Шли без опаски. Немцы отступали, потерь у нас было немного. Придали нам пехоту, десант облепил машины, тепло от мотора, башня – хорошее укрытие, от пуль только звон по броне. Слава Богу, фаустпатронов у фрицев ещё не было. Добрались до немецкого городка – Штупен… Шталберт… – название запамятовал, помнится только, что над городком этим стоял замок, слух был, что это охотничий замок Геринга. Оттуда поначалу стреляли, но мелочовка, так что на это ноль внимания, фунт презрения. Пару очередей по ним дали из крупнокалиберных, и на том они заткнулись…

Рота расположилась во дворе замка, стала замаскировывать машины.

И тут сообщают, что наши пехотинцы вошли внутрь, в замок, и творят там шабаш.

Нашим дело десятое, но взводные у него были молодые ребята, в замках никогда не были, да и я не знал, что это за сувенир. Отправился туда посмотреть. Обеденный зал огромный, дубом обшитый. Там пехота и пошла вразнос. Стрельбу устроили, лупят из автоматов кто куда – по медвежьим чучелам шпарят, по картинам очередями, по витражам. Стол обеденный накрыт – по сервизу, два амбала тарелку за тарелкой об пол, бокалы, фужеры, вазы вдребезги. Хруст под ногами, клубы дыма под потолок. Форменное сражение затеяли. Битва на уничтожение. Ликование, ярость – всё вместе. Лейтенанты его пытаются их унять, куда там, старлей надрывался, понимал, что дело плохо. Люди просто ошалели, добром это не кончится. Старшина десантников советовал Морозову мотать отсюда, дать ребятам душу отвести. Дурень, он без понятия, ведь, того и гляди, особисты нагрянут. Это же замок Геринга, не жук на палочке! Старшина в ответ: «Имеем право!» Море ему по колено, видно, и его уже понесло. Морозов решил уходить и уводить своих ребят.

Только спустились, как во двор влетели две машины особистов. Во главе майор, седоусый толстячок, на вид добродушный. «Доложите!» Ввернул ему Морозов, мол, десантники хорошо себя показали за время марша, устали. Хотят Геринга наказать. Майор приказал следовать за ним.

Известие о прибытии особистов уже разлетелось. Разгул прекратился. Притихли. Майор молча прошёлся, только головой покачивает. Его молодцы заняли входы-выходы. Майор тихим голосом, видать умышленно, сообщил, что есть приказ товарища Сталина строжайшим образом наказывать за безобразия, мародёрство, насилие на немецких землях. Отдавать под трибунал, направлять в штрафные роты, вплоть до расстрела. Потребовал вести себя достойно, как положено советским воинам.

– А вы что тут творили, как бандиты?! – закричал он. – Нарушили приказ генералиссимуса.

Старшина десантников не растерялся, говорит, что им ещё этот приказ не зачитывали, они знают другой приказ товарища Сталина: «Смерть немецким оккупантам!»

Выступил ещё один умник: «Они, значит, наши деревни жгли, баб насиловали, им, значит, можно. Что, они нас цветами встречали?»

Другой тоже подбавил насчёт грабежей, как фашисты два года мародёрством занимались по всей России.

Майор на это ответил:

– Им положено, поскольку они фашисты. Мы не фашисты, а тот, кто подражает им, – того под суд!

Плохой оборот получался. Старшина заявил, что товарищ Сталин как главком должен понимать состояние солдат, наконец-то добравшихся до немца.

Вдруг какой-то юный голосок раздаётся:

– Товарищ Сталин не стал бы за Геринга нас судить!

Наступает короткое опасное молчание. Майор перешёл в багровое состояние:

– Вы что себе позволяете!

Как потом рассказывали, смершевский капитан схватился с пехотным старшим лейтенантом. Матерщина не помогла, но и до драки не дошло, смершевцы понимали: солдаты в горячке, при оружии. Дали поостыть, майор ужасался – натворили такого – не скроешь, форменный разбой. Морозов в диспут. Лейтенант пехотный не поддавался: «Нет, вы скажите – убивать можно, громить нельзя?» Десантники наперебой загалдели – фашисты жгли наши деревни, разоряли страну, одни печи торчат, а мы, значит, Герингу замок должны беречь? Они наших баб не щадили!

Тут особисты забрали тех, кто громче орал, ещё кого-то прихватили. Чего-то выясняли, Морозова допрашивали. Приписали ему пассивное поведение…

– Сталин не понимал нашего сочувствия, – заключил Зиновий Тимурович. – У меня есть своя история…

Но Антон извинился, они торопятся.

* * *

Гитлер, тот приезжал на Ленинградский фронт, и не раз, об этом сообщали немецкое радио и наше. Сталин однажды решил посетить армию в районе Можайска, но с полдороги вернулся в Москву.

Сталин и в Гражданскую войну тоже на передовую не ездил, сообщил Антону Витя Фролов, тогда политрук, а после войны – директор библиотеки, вычитал у историков про Сталина-книгочея. Сталин много читал классиков: Толстого, Достоевского, Чехова, Анатоля Франса. Делал пометки на полях. Пометки любопытные: тут согласен, там не согласен. Казалось бы, должно было действовать.

Ничего подобного. По-прежнему подписывал расстрельные списки, требовал пытать, ссылал в лагеря. Непрерывно. Великие гуманисты, великие их романы на этого читателя не действовали.

После войны Морозов много опрашивал писателей про Сталина, особенно стариков, добрался до Фадеева, потом до Симонова. Чем дальше, тем было интереснее. Как будто он открывал неизвестное науке существо. С удивительными свойствами.

Была встреча офицеров с маршалом Говоровым. Тот приоткрыл им кое-что про

Жукова, как Сталин принялся гнобить его сразу после войны, когда Жукова стали славить. Победа должна иметь одного автора, ни с кем её делить Сталин не собирался.

Хрущёв на встрече в Доме офицеров разгорячился и пошёл ещё пуще поносить Сталина. Видать, накопилась злость за годы унижений, подхалимства, малодушия. Вот он и вымещал.

– Это я понимаю, хотя не по-мужски так, вдогонку, – сказал Зиновий Тимурович. – У меня другой счёт. Вы мне объясните. Он выступает на торжественном заседании по поводу Победы. И ни слова о павших. Не помянул, не попросил встать, почтить память. Миллионов. Ни словечка сочувствия вдовам, сиротам. Как так можно! Нет, согласитесь, это бесчеловечно.

Пили чай. Зиновий Тимурович показывал альбом своих военных фотографий и альбом, подаренный ему в театре Брехта. Время от времени он возвращался к событиям военных лет. Вновь растолковывал:

– Мы хотели возмездия. Мы имели на это право. Честно говоря, я дошёл до Кенигсберга уже таким ожесточённым, не приведи Господь.

Он посмотрел на Магду, развёл руками: – Вы уж извините, разболтался. Пора бы забыть. Кто старое помянет, тому глаз вон. Такая у нас пословица. А кто забудет, тому оба вон.

Он улыбнулся, не нам, скорее себе.

Вечером она призналась Антону, что хотела расспросить старика: будучи лейтенантом, служил ли он в Берлине? Хотела, но не посмела.

Антон не сразу понял, потом рассмеялся.

– Ты курносая, а у него клюв горбатый.

На Пискарёвском кладбище Магда спросила, почему Ленинград не капитулировал, как прочие европейские города. Прага, Брюссель, Копенгаген – все оставались в целости, не было таких безумных потерь.

– Ну, во-первых, не все, во-вторых…

Он остановился, потому что не знал, что сказать. Когда в Германии его спрашивали то же самое, он усмехался: потому что ленинградцы не знали, что такое капитуляция. Магду его уклончивость не устроила. Но ведь и немцы не могли ему ответить: почему они, имея превосходство в авиации, в военном опыте, в автоматах, почему они проиграли войну? Завоевали Прибалтику, Украину, Белоруссию, подошли к Москве, окружили Ленинград – казалось, всё, России капут. Кстати, план блицкрига, тщательно составленный, был уже почти выполнен. Ничего подобного, никакого капута русским не получилось. Что произошло? На чём сломалась немецкая военная машина? Немецкие историки ссылались на морозы, на русское бездорожье, на партизан. Но сами понимали,