его сжались.
— А ты предлагаешь мне вступить в сделку с совестью ради славы кандидата?..
— Ну, ну, успокойся. Я, конечно, не иду ни в какое сравнение с Ильичевым, но все же ты подводишь меня. И крепко. Я так построил нашу работу, чтобы оставить тебе ряд вопросов. Арсентьев предупредил меня, что ты с завтрашнего дня вернешься. Как раз из твоей области — помнишь, у нас не сходились данные… — Загоревшись, он стал вводить Николая в курс своих дел. Обняв колени и вглядываясь в стеганый узор одеяла, Николай вызывал в памяти полузабытые формулы и даже кое о чем порасспросил Семена, но, встретив его настороженно-лукавый взгляд, словно обжегся.
«Эге, да ты хитер, брат, — подумал он с неприязнью, — думаешь, расставил мне западню?»
— Есть такая старая сказочка, про колобок, — расхохотался Николай, — я от бабушки ушел и от дедушки ушел, а от тебя, серого волка, подавно уйду.
Семен даже не улыбнулся.
— Из истории известно, что самонадеянный колобок все же попался лисе в пасть. Поэтому я тебе советую — займись пока диссертацией. Время докажет твою правоту. Успех Ильичева возродит прибор. Как говорят: мало родиться великим, надо родиться во-время.
— Ловко. Сперва я подожду машину, потом машина меня. Удобно, нечего сказать.
— Любой поступок следует рассматривать с точки зрения максимума своей отдачи. Ты гораздо больше сможешь сделать, заканчивая нашу тему, чем ковыряясь в одиночку над этим прибором.
Николай зевнул.
— Меня не переубедишь. И оставь, пожалуйста, свой назидательный тон, а то получается второе, дополненное очками, издание Арсентьева.
Семен надулся, отошел к этажерке, стал перебирать книги; разговор долго не клеился.
— Что у тебя за перемена знака в отношении к Леониду Сергеевичу? — спросил Семен, не утерпев. — Ведь он, по сути, желает тебе только добра, даже если он насильно тянет тебя туда, где, ему кажется, лежит твое призвание.
Николай посуровел; медленно, с натугой выговаривая каждое слово, сказал:
— Арсентьев добрый, как же! От его доброты я чуть не задохнулся. Вот к американцам он добрый, это точно.
— В этом ты как будто прав — надо подумать. Но мне кажется, что в тебе играет нездоровое авторское самолюбие. Как так, мою модель не признают! Вот ты и лезешь на стенку.
— Чего же тут нездорового? Так и надо. Грош цена тому изобретателю, который только придумывает.
— Все-таки я не понимаю, при чем тут Арсентьев? Предположим, речь шла бы не о регуляторе Харкера, а о регуляторе какого-нибудь Петрова из Свердловского политехнического института. Тогда как?
— Тогда Арсентьев не рекомендовал бы мне его, а наоборот, заставил бы сто раз проверить, пересмотреть, отыскал бы в нем уйму недостатков. «Если Петров из Свердловска может, то чем мы хуже его?» — рассуждал бы наш почтенный воспитатель. Вот почему меня и бесит Арсентьев. Он прекрасный специалист и, может быть, действительно по-своему заботится обо мне, но он превратил меня в умиленного слепого щенка. Жаться к ногам хозяина и хлебать теплую бурду из заморских подачек? — Николай шумно передохнул, успокаивая себя. — Поэтому все его положительные качества обращаются против него. Какой бы большой плюс ни умножить на минус, будет минус. Мы выбрали себе плохого учителя, Семен.
В спорах своих они часто отвлекались, забывали главный повод, и всякий раз Николаи спохватывался первый.
— Да, я виноват перед Песецким, Анной Тимофеевной, Ильичевым, но больше всех перед заводом в том, что польстился на заморскую дешевку, обрадовался легкому пути. Машина должна выйти с наивысшей скоростью. Ради одного лишнего процента скорости я готов пожертвовать чем угодно. Все оправдается. Ты представляешь себе, какие возможности открывает каждый лишний процент?!
Он силой усадил Семена к столу и, загибая пальцы, перечислял ему эти возможности, потом вытащил из кармана пиджака потрепанную на сгибах бумажку.
— Вот, смотри. — Он развернул и расправил вырезанную из журнала фотографию, — Мистер Харкер, заведующий лабораторией фирмы «Сперфи». Наши советские ученые уже заставили харкеров изучать русский язык и рыться в наших журналах, и я вовсе не желаю быть печальным исключением; пусть они ищут там и мои статьи, пусть они копируют мой регулятор и бродят по моим следам. Помнишь у Маяковского:
Почему под иностранными дождями
вымокать мне, гнить мне и ржаветь?
…………………………………………………..
В зеленом свете луны причудливо изгибались завитки папиросного дыма. Маленькая комната расширилась, стены запрятались в темноте, корешки книг на полках заиграли новыми, необычайными цветами. Серебряное стало голубым, коричневое — багряным, желтое — розовым, все приобрело глубину, мерцали стеклянные грани чернильницы, стопки бумаг на столе отсвечивали, как куски зеленоватого льда.
Как странно все меняется в жизни! Наступает какой-то момент, неуловимый поворот — и старые друзья расходятся по разным дорогам. А какая из них правильная? Николай распахнул окно, сел на подоконник. Свежий ночной ветер трепал волосы. В мглистой дали пустынной улицы мелькали синие вспышки дуги последнего трамвая. Где-то неподалеку заплакал ребенок — и снова тишина.
В сущности, Семен замечательный парень. Он отдает все свои силы работе и стремится к тому же, что и Николай. Значит, дело в путях. Можно итти вперед разными путями? Разве самый верный путь — это самый короткий? Пожалуй, да, если только в понятие «короткий» вложить и расстояние, и время, и затраты, и будущее. Вот, например, строя линию передачи, выбирают прямую трассу, хотя бывает, что быстрее и легче и дешевле обойти какое-нибудь болото стороной, но зато в будущем потери электроэнергии съедят всю мнимую выгоду такого обхода. А иногда надо обойти болото, чтобы опора стояла надежно, на твердом грунте. Какой путь верен?
Для того чтобы при всей любви к родине отдать ей максимум того, что имеешь, для того чтобы каждое твое дело, решение было нужным и правильным, — для этого партия учит на опыте своей борьбы, на жизни своих вождей мудрой науке наук — большевизму!
Вот компас!
Владея им, незачем ждать, что кто-то за тебя разберется, подскажет тебе путь, — ты можешь делать свое дело сам, не прячась за чужую спину, не боясь риска, не давая отвлечь себя мелкими, старенькими, чужими интересами — карьеры, денег, славы… К иным чувствам, к иному миру, к иному счастью ведет этот компас.
Если привык вставать в восемь часов, то очень трудно заставить себя подниматься в шесть утра. Тем более, что на работу нужно к девяти. Единственный способ: проснулся — броском прыгай с кровати. Стоит потянуться, почувствовать уютную лень нагретых простыней — и сон опять навалится, утащит за собою в мягкое тепло подушки. Нет, нет, проснулся — и сразу прочь одеяло. Босой еще, подпрыгивая на холодном линолеуме, можешь радоваться, что выиграл у времени еще два часа.
А счет шел не на часы, а на минуты. У Николая и раньше были периоды напряженной работы, но они не шли ни в какое сравнение с нынешним. Даже при условии исключительных удач выпустить одному за полтора месяца новый прибор было делом неслыханным.
Николай пересмотрел свой обычный рабочий день, отыскивая в нем запасы времени. Прежде всего он сократил сон до пяти часов. На дорогу в институт и обратно тратилось час двадцать минут. Стоя на остановке, в ожиданий трамвая, он мысленно проверял намеченный им сегодня план работ, а входя в трамвай, вынимал свои записи. На обратном пути он просматривал графики, полученные за день. Он возвращался домой в десять вечера и до часу ночи обрабатывал — материалы опытов. Первое время он засиживался до трех, до четырех часов, иной раз засыпая за столом, и назавтра у него болела голова и вяло путались мысли. Тогда он установил жесткий режим — ложиться в час, вставать в шесть, утро посвящать самым сложным расчетам, работать даже за едой. Только над сном своим он не был властен.
Втягиваясь в размеренный ритм труда, он испытывал все меньше утомления.
Начав с расчетов, он вскоре убедился, что избрал неверный путь. Для того чтобы полностью определить нужные данные, приходилось прибегать к ряду допущений, многие из которых были сомнительны и заставляли его мысль разветвляться на варианты, те в свою очередь расщеплялись на новые, и к концу недели в этом густом сплетении ветвей и веточек затерялась главная линия — ствол. Все это время Юра слонялся без дела, — помогать в расчетах он не мог, а материалов для лабораторной работы еще не было. Тогда Николай избрал другой метод. Подобрав основные данные, он ставил опыт, уже на стенде прощупывая и уточняя свои расчеты, доводя их до предельной точности. Такая система требовала исключительной тщательности и навыка. Во время одного из испытаний у Николая сгорела виброустановка, сложный и дорогой прибор, единственный в институте.
Арсентьев вызвал его и потребовал представить схему опыта. Николай показал свои расчеты, и Арсентьев наглядно доказал! (как это было теперь легко!), что величину погрешности можно было предусмотреть и не допустить перегрузки.
— Просто не знаю, как отныне доверять вам прецизионные приборы, — сказал Арсентьев, задумчиво рассматривая остро отточенный карандаш.
Николай пересилил свой стыд и досаду.
— Леонид Сергеевич, я заверяю вас, что подобная оплошность со мной случилась в первый и последний раз.
Арсентьев двумя пальцами снял пушинку с рукава, дунул на нее и с любопытством проследил за ее полетом.
— Не знаю, не знаю, Николай Савельевич, наука не любит торопливости. Напишите объяснительную записку главному инженеру; посмотрим, что он решит. Удивительное совпадение, — многозначительно добавил он. — Виброустановка нужна была для окончательных испытаний Песецкому.
Николай поспешно вышел, красный от унижения и незаслуженных подозрений.
В стенгазете появилась гневная заметка Агаркова, нового руководителя группы, полная ядовитых намеков, и карикатура: витающий в облаках дыма от горящих моторов виброустановки Корсаков с мечтательным выражением на лице.
История с виброустановкой сыграла роль и в отношениях с Песецким. Он стал сухо раскланиваться с Николаем, стараясь не выказывать своего растущего интереса к новой работе. Анна Тимофеевна, чувствуя, что Николай не простил ее слабости на совещании у Полякова, тоже избегала прежнего своего руководителя. Агарков вел себя с подчеркнутым недружелюбием. Заказы Корсакова в мастерские подписывались Арсентьевым в последнюю очередь, заявки в отдел снабжения залеживались у него по нескольку дней.
Юра, возмущенный несправедливостью начальника отдела, скоро перессорился со всеми сотрудниками. На каждом шагу он видел тайные козни. Конечно, при своем добродушном характере, он мог бы помириться со всеми ка следующий день, но не делал этого, воображая, что поддерживает Николая.
Десятки больших и малых препятствий возникали ежедневно перед Николаем, и как он ни старался, все же наступал момент, когда он вынужден бывал обратиться к начальнику отдела.
Арсентьев выслушивал его с приторной вежливостью.
— Чертежи? — переспрашивал Арсентьев, вздыхая. — Боюсь, что вам придется подождать, пока освободится Нина. Она ведь занята у Агаркова.
Николай облизывал пересохшие губы.
— Леонид Сергеевич, Нина свободна. Ей сейчас нечего делать.
— Не знаю, возможно. Во всяком случае, она может понадобиться Агаркову в любую минуту. Вы не обессудьте, Николай Савельевич, для
