утра, а впрочем. У него тряслись руки, испарина проступала на лбу, все вокруг стало серым и расплывчатым, как на плохой фотографии, — в таком состоянии он все равно не мог бы работать. Он успел попросить Песецкого притти утром пораньше, часиков в семь. Все остальное совершал за него какой-то чужой, отделившийся от него, разбитый, измученный человек: возвращался домой, ужинал, стелил постель…

Моторы взвыли, набирая обороты, стрелки приборов поползли вверх. Николай подал условный знак. Песецкий повернул штурвал. Вместе с треском выключателя оборвался перестук регулятора, одна за другой вспыхнули сигнальные лампочки на пульте, рванулись стопоры, пол задрожал от глухих, смягченных амортизаторами ударов. Песецкий поспешно выключал рубильники…

Наступила тишина, как бы прошитая мягким шелестом холостого хода моторов.

— Что такое? Посадка напряжения? — почему-то топотом опросил Песецкий.

Николай вяло усмехнулся.

— Нет, напряжение в порядке, дело в том… дело в том, что на этом режиме регулятор не выдерживает.

Он написал уравнение и объяснил свои предположения. Песецкий силился представить себе физическую сущность явления. Остервенело скребя затылок, он все еще не терял надежды. Сложившаяся в последние недели непоколебимая вера в Николая заставила его думать, что Корсаков знает выход и нарочно предложил ему эту задачу. И Николай, на какое-то мгновение впавший в тупое отчаяние, пришел в себя, исцеленный и пристыженный этой верой в него.

…Трудно сказать, кто из них первый набрел на эту остроумную мысль. Слабая и трепетная, как огонек на спичке, она сверкнула в коротких репликах, и они бережно подхватили ее, не давая угаснуть.

— Компенсатор! Мгновенная компенсация по определенному математическому закону!

Практически компенсатор сводился к сравнительно простому механическому приспособлению. Они попробовали вывести и обосновать его теоретически — у них ничего не получилось. Уравнение оказывалось слишком сложным. Неясно было, удастся ли его вообще решить, даже математикам.

— Ну его к дьяволу, — махнул рукой Песецкий. — Дело ясное, внесем исправление в рабочую модель.

Николай покачал головой.

— Боюсь, что комиссия в таком виде не примет и нам на слово не поверят.

Песецкий чуть не подскочил от изумления.

— Комиссия? Вы что, Николай Савельевич? Комиссия ничего не должна знать. Ни в коем случае. Вы забыли, что в комиссии Арсентьев?

— Всю модель разобрать, валы перетачивать… — размышлял вслух Николай, — две недели, не меньше!

— Конечно, и все зря. У нас с вами безошибочный инстинкт, мы нутром уверены, что скомпенсируем, а им надо представить расчетики. Повозились бы они с наше, тогда заговорили бы нашим языком… Вот что, Николай Савельевич, — сказал он, — я понимаю, вы руководитель и так далее, давайте я всю ответственность за этот режим возьму на себя. В случае чего…

— Как вам не стыдно!

— Чего мне стыдиться, вы второй раз, Николай Савельевич, хотите растоптать…

Николай встал, кожа на лице его обтянулась, выделяя каждую кость.

— А вы второй раз хотите совершить ошибку, Песецкий.

К счастью для Песецкого, Николая позвали к телефону, — звонил Поляков.

— Как у вас там, Николай Савельевич? Комиссия собирается. Наведите, пожалуйста, чистоту. Столы застелите, что ли, — как говорится, товар лицом.

— Хорошо, — сказал Николай и с размаху швырнул трубку на рычаг. Юра, беззаботно болтавший с Людой, даже попятился от него, когда он налетел на них с криком:

— Прекратить болтовню! Наведите лучше чистоту, столы застелите, что ли…

Александр Константинович, здороваясь, задержал его руку; знакомый запах одеколона и трубочного табака защекотал Николаю ноздри.

— Похудели, постарели вы. — Старик с веселым удивлением оглядывал Николая. — Но, знаете, я не огорчаюсь, нет, так и надо. Вот нас с вами уже не заставишь ни похудеть, ни постареть, — сказал он, смеясь, своему спутнику. — Познакомьтесь, пожалуйста: Андреев Петр Федорович, начальник технического отдела главка, а это Корсаков.

— Очень рад, — флегматично сказал толстый, коротконогий человек, с трудом нагибая вросшую в плечи голову.

Ильичев приехать не смог и прислал своего заместителя, добродушного, розовощекого инженера. Администрацию института представлял Арсентьев. Михаил Иванович пояснил Николаю свой выбор:

— Мы к себе должны быть самыми требовательными, а Арсентьев, насколько я понимаю, тебе скидки не даст.

Арсентьев держался с подчеркнутой официальностью: прежде чем задать вопрос, он спрашивал разрешения председателя комиссии, сверял проектные чертежи с исполнительными, — процедура, которой избегали во время приемки; методично, пункт за пунктом, проверял программу испытаний. Его поведение обескуражило добродушного представителя завода и создало какую-то неприятную натянутость.

Александр Константинович, о чем-то мирно беседовавший с Андреевым, вдруг замолчал и, приставив ладонь к уху, обратил все внимание на Арсентьева. Выждав паузу, он спросил Корсакова:

— Скажите, Николай Савельевич, какие дополнительные испытания вы ввели в связи с повышением скорости?

Николай перечислил.

— Где же аварийные режимы?

Николай почти физически ощутил, как Песецкий вцепился ему в лицо умоляющим взглядом.

— Они не вошли в ТТЗ, и поэтому комиссия может их сама назначить.

«А ведь не заметят», — подумал он, и что-то озорное, мальчишеское мелькнуло в его глазах.

Может показаться смешным, но именно сейчас, в присутствии комиссии, сидя за пультом и демонстрируя свой регулятор, Николай обрел возможность глядеть на него со стороны, глазами приемщиков, и впервые оценить по достоинству его качества. Он испытывал его сам для себя, он гонял его без пощады сквозь самые рискованные пределы; вой моторов становился угрожающим, стрелки приборов дрожали у красных черточек, масло начинало выплескиваться, горячий ветер ходил по лаборатории.

Утопая головой в плечах, сложив пухлые руки на животе, Андреев, казалось, дремал; лишь временами Николай замечал живой блеск его черных глаз.

— Превышение двадцать пять процентов! — крикнул Николай.

Андреев с неожиданным для всех азартом хватил ладонью по столу.

— Давай еще!

Этот простецкий непосредственный возглас сразу сломал хрупкий ледок официальной обрядности.

Все вскочили со своих мест, столпились у пульта, крича вперебой, стуча ногами.

— Давай еще!

— Тридцать процентов!

— Жми, Николай!

… — Смотрите, смотрите!

— Тридцать два!

— Еще, милый!

— Александр Константинович, а температура?

— Нормальная.

— Леший с ней!

— Тридцать три!

— Не может быть, тридцать три? Вот это да… Товарищи, тридцать три процента с первого раза!

…Переждав, пока уляжется общее волнение, Николай вышел из-за пульта и оперся на спинку стула. Руки его дрожали. Он откашлялся, расправил плечи, пошире расставил ноги, упрямо наклонил голову, как бы приготовляясь к драке. Громко отчеканивая слова, он рассказал о неудаче одного из аварийных режимов. Ему не поверили. Он продемонстрировал его. И, не дожидаясь ничьих высказываний, объяснил сущность намеченной компенсации. Он заверял комиссию, что компенсатор, установленный на рабочем образце, обеспечит работу регулятора в любом режиме. Он просил принять опытную модель с указанием на необходимость установки компенсатора.

Наступила неловкая, тягостная тишина. Николай выпрямился и смело, по очереди, обвел глазами лица сидящих перед ним людей. Горестная обида и разочарование делали их схожими, даже замороженные черты Арсентьева дрогнули, в них проступила искренняя человечная досада.

— Имеется ли у вас доказательство возможности подобной компенсации? — спросил Арсентьев, справившись с тем, что он, очевидно, считал своей слабостью.

— Нет, таких доказательств нет. Предположение имеет интуитивный характер, и их торопливые попытки найти математическое обоснование пока не увенчались успехом.

— Чепуха! — ободряюще сказал Попов.

Арсентьев холодно продолжал:

— Разрешите мне усомниться в ваших заверениях, Николай Савельевич… Известно, что ни один из фирменных регуляторов не имеет подобной и вообще какой-либо компенсации для аналогичных режимов. Я не хочу подобной ссылкой дискредитировать вашу интуицию, однако мне представляется вполне разумным избежать на сей раз свойственной молодости поспешности и обосновать теоретически, а затем проверить на опытной модели действие вашего компенсатора.

— Для малых скоростей компенсация не нужна, — напомнил Попов.

Арсентьев учтиво поклонился.

— Совершенно верно, она не является жизненно необходимой, но заметно улучшает качество работы. Отсутствие компенсаторов заставляет думать, что решение этого вопроса не так просто, как кажется Николаю Савельевичу.

Попов хотел было возразить, но его остановил Михаил Иванович.

— Подождите, Александр Константинович, вы согласны, что, внося элемент риска в рабочую модель регулятора, мы подвергнем ненужной опасности машину Ильичева при ее опробовании?

Попов кивнул головой.

— Тогда я решительно поддерживаю Леонида Сергеевича. Советский прибор не должен иметь изъянов. Патриотизм начинается со своей лаборатории, со своего института. Наш НИИ не имеет никакого права выпускать прибор низкого качества. Пусть мы его задержим, но зато он будет стопроцентным…

— Что же вы будете сдавать? — спросил Андреев.

— Сдадим «американца», на скоростях ТТЗ он хорош и безопасен.

— Мы повысили его скорости на десять процентов, — поспешно вставил Агарков.

— И это, если не ошибаюсь, предел? — спросил Михаил Андреевич.

Агарков утвердительно кивнул.

— Молодцы, — с невеселой усмешкой сказал Михаил Иванович, — следовательно, вы доказали, что он для машины Ильичева никуда не годится. Молодцы! — повторил он, любуясь оторопелым видом Агаркова. — Ваш регулятор — это наша вынужденная посадка.

— Ох, и хитрый ты мужик, Михаил Иванович. На два метра в землю видишь. Я сдаюсь! — развел руками Андреев.

Спускаясь в машинную лабораторию, где стоял американский регулятор, Михаил Иванович подхватил под руку Николая.

— Никак ты загрустил? Не похоже на тебя, ведь это не поражение, а задержка на довооружение.

Николай и впрямь загрустил, он сел в стороне, в сумрачном прохладном зале машинной лаборатории, безучастно следя за тем, как Агарков возился у сверкающего никелем и лаком харкеровского регулятора.

Он несколько оживился, когда при проверке повышенной скоростью Агарков, отвечая на вопрос представителя завода, заявил:

— Как видите, даже этот регулятор, получивший золотую медаль на выставке, не гарантирован от качаний и не имеет никакой компенсации. Неизбежное зло.

— Неизбежное?.. — резко переспросил Андреев. — Разве у вас есть доказательства, порочащие идею Корсакова? Простите за грубость, товарищ Агарков, так пристало говорить коммивояжеру фирмы «Сперфи», а не советскому ученому. Складывается впечатление, что для вас Корсаков конкурирующая фирма, которую вы стремитесь охаять, — Он, скрипя стулом, грузно повернулся к Арсентьеву, словно призывая разделить свое возмущение. — Это вместо того, чтобы гордиться успехами своего коллеги и помогать ему… Впрочем, вряд ли нам чем-нибудь может помочь человек, парализованный блеском американской золотой медали.

Арсентьев удрученно молчал.

— Позор, — с возмущением сказал Марков, наклоняясь к Михаилу Ивановичу. Они сидели впереди Николая и говорили вполголоса, так что только Николай слышал их.

— Агарков поет с чужого голоса, — продолжал Марков. — Тут корень в Арсентьеве.

— Гнилой корень. Его выдернуть к чорту, чтобы не заражал остальных, — сказал Михаил Иванович.

— Выдернуть и куда? Поступит в другой институт, и пройдет немало времени, пока его там раскусят. Так поступить, это называется — умыть руки. Арсентьев достаточно умен, чтобы разобраться в своей ошибке, если он этого захочет. Полюбуйся на него. Что осталось от его самоуверенности? Полный провал. Полный крах. После этого либо надо подавать в отставку, либо честно сознаваться в своих ошибках. По-моему, он выберет второе. И если это будет искренне, то для нашего коллектива это окажется полезнее и убедительнее, чем твой самый строгий приказ.

— Согласен, но знаешь, чем питаются заблуждения Арсентьева? Его оторванностью от производства. До тех пор, пока его не столкнут с жизнью, он будет таить в себе вот это лакейское почтение к заграничным клеймам.

Марков усмехнулся.

— Вот видишь, следовательно существует лекарство от этой болезни.

— Пожалуй. Только дозу, согласись, надо прописывать не гомеопатическую. Отстранить его от руководства отделом как минимум.

Широкая спина Михаила Ивановича согнулась еще ниже. Николай понимал, как переживает Михаил Иванович свою близорукость по отношению