листа бумаги на Александра. Только теперь он начал понимать, что произошло.

— Вот так фокус-покус, — растерянно пробормотал он. Потом свирепо раздернул галстук, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и, пыхтя, отвалился на спинку кресла, всем своим видом давая понять, что ничего другого от такого человека, как Савицкий, и нельзя было ожидать. Александр с усмешкой наблюдал его смятение. Ему доставляло едва ли не удовольствие хоть на короткий срок взвалить всю тяжесть положения на чужие плечи.

— Какой чорт вас дернул перед самой защитой заниматься этой археологией? — с крайним раздражением спросил Можанов. — Послушайте, вот что, — продолжал он решительно, — ни я, ни вы ничего не знаете. Все останется попрежнему. Защищайте как ни в чем не бывало. А потом обработаем рукопись этого Николаева и напечатаем за его подписью в трудах института. Как раз с нашими издательскими порядками пройдет три-четыре месяца.

— Я думал об этом, но не могу защищать то, что никуда не годится.

— Чепуха! Диссертация вовсе не обязана быть откровением! Она должна показать способности аспиранта к самостоятельной научной работе!

Он схватил Александра под руку и, волоча за собою — взад и вперед по кабинету, доказывал нелепость его сомнений. Доводы так и сыпались на Александра. Вскоре он и вовсе перестал понимать их, прислушиваясь к невнятной тоске, поднимавшейся в нем.

Внезапно Можанов взглянул на часы и, считая, что вопрос решен, заторопился, накинул пальто, потряс Александра за руку, буркнул что-то ободряющее на прощанье и умчался.

Вечером того же дня Можанов вспомнил странный случай с аспирантом Савицким. Почему-то насупившись так, что даже окружающие это заметили, он вновь, про себя стал проверять свои доводы. Он попробовал поставить себя на место Савицкого и с чувством глубокого смущения ощутил ту силу соблазна, которую пришлось бы ему преодолеть, чтобы не воспользоваться трудами Николаева. «Где-нибудь за границей такой Савицкий был бы счастлив, получив возможность безнаказанно украсть чужое изобретение, а у нас мучается», — подумал он, и сразу отлегло от сердца.

Александру разговор с профессором не принес никакой ясности. Он взвесил все беспристрастно, как мог, с присущей ему добросовестностью. Нет, нечего было и думать об этом. Защищать диссертацию, а потом напечатать работу Николаева? Он знал, что это такое: уловка, сделка с совестью, и скверная сделка, лишь прикрывающая желание заработать ученую степень.

Он зашел к себе в лабораторию. С ним здоровались, участливо расспрашивали, приободряли. По лицам товарищей он заметил, что они искренне встревожены его угрюмым видом. Тогда он взял себя в руки и даже принял участие в чтении ходившего по рукам шуточного наставления для аспирантов.

Михаил Брагин, его товарищ по курсу, весельчак и шутник, изрекал:

— «Не пиши длинно: диссертация не „Война и мир“, а ты не Лев Толстой».

«Проверяй качество диссертации на своих домашних и коллегах. Нормальная диссертация должна вызывать непроизвольную зевоту и последующий глубокий сон».

Александр подозрительно смотрел на смеющиеся лица товарищей, — не устроена ли сцена с чтением для того, чтобы заставить его разговориться?

Александр хлопнул ладонью по столу.

— Я постыдился бы смаковать такую пошлость! — Он хотел еще что-то сказать, но смолчал и вышел, не оглядываясь. Все были ошеломлены. Брагин, человек неуязвимого спокойствия, быстро оправился и крикнул ему вдогонку:

— «После успешной защиты устраивай банкет, после неуспешной — тоже».

По голосу его, веселому и дружелюбному, Александр понял, насколько нелепа его мнительность. И все же ушел и мысленно просил извинения у Михаила и товарищей за свою грубость. Они были хорошими друзьями. Может быть, именно с ними и следовало посоветоваться? Они могли понять его лучше, чем Можанов. А какого он ждет совета? Не есть ли поиски советчиков трусость, желание снять с себя ответственность?

Он даже остановился посредине коридора, пораженный этой обидной мыслью, и сразу же услыхал за собою торопливый знакомый стук каблуков. Он обернулся — его догоняла Наташа.

Волосы ее растрепались, откинутые назад, платье прилипло к ногам, она была полна ветра и движения.

— Как не стыдно, что это за истерика? — сказала она и, не ожидая ответа, взяла его за руку, повела за собой.

От главного входа в институт сразу же начиналась широкая аллея. Они шли по аллее, и Александр все молчал. Тогда, напуганная его безучастностью и необычайной покорностью, она присела рядом с ним на первую попавшуюся скамейку. Густая, сочная зелень молодого лета выплескивалась на дорожки, точно играя, толкала их в спину лапами кустов.

Девушка смотрела на него пристально и настойчиво. Игра теней на ее лице, казалось, говорила о глубокой внутренней тревоге. Больше нельзя было молчать. И Александр, мучая себя подробностями, рассказал все.

— Возможны два решения, — сказал он, первое то, которое предложил Можанов: защищать и потом напечатать; второе — отказаться от защиты и напечатать.

— Да, — оказала Наташа, — третьего нет.

Александр усмехнулся.

— Есть только вариант «А» и вариант «Б».

Она благодарно сжала ему пальцы.

— Боже мой, как все сложно получилось! — внезапно вырвалось у нее. — И винить никого нельзя. Да ты сам загрызешь себя, если согласишься на предложение Можанова. И тот же Можанов в глубине души перестанет уважать тебя.

— Значит, не защищать?

— Почему тебя прежде всего беспокоит защита? — Мучительное недоумение слышалось в ее голосе. — Ведь главное все-таки в том, что создан замечательный прибор, в два раза мощнее твоего. Конечно, обидно, что два человека работали над одной темой, и работа одного из них пошла впустую. И обидно, что это твоя работа, Саша… Правда, — устало добавила она, — ты многому научился, но ведь результат…

— Нет его, — жестко сказал Александр. Нет результата. Зачем ты опять об этом?

— Ты хочешь сказать, что меня не трогает твоя судьба! — Наташа прижала руки к груди, словно защищаясь от его упрека. — Глупый ты мой! Для меня столько надежд связано с твоей защитой. Ты честнее многих других заслужил право на нее. Но делать этого нельзя. Сама толком не объясню почему, но нельзя.

— Мне двадцать девять лет, — сказал Александр. — Двадцать девять, а я, оказывается, еще ничего не сделал. Все беру, беру и не отдаю. Школа, институт, потом война, потом аспирантура. Отказаться от защиты, взять другую тему — это еще год. Бился за каждую минуту, и все насмарку…

Девушка порывисто присела перед ним на корточки, пригнула его к себе, снизу вверх заглядывала ему в лицо.

— Знаешь что? Защищай! Но давай поклянемся, что мы с тобой на год откажемся от выходных, от отпуска, будем работать по вечерам, если нужно — ночами, только чтобы расквитаться с нашим долгом и оправдать потерянный год. Хорошо, милый?

Александр гладил ее по голове, и она чувствовала, что пальцы его слегка дрожат.

— Боюсь, что мне нельзя верить в долг. Я не смог сделать того, что Николаев сделал шесть лет тому назад. Это может означать только то, что я бездарный человек и мне не место в науке. Подожди. Это еще не самое плохое. Хуже всего то, что мне страстно хочется стать кандидатом наук для того, чтобы начать самостоятельно работать, что я ищу себе оправдания, взвешиваю, колеблюсь… и что я, кажется, все, же буду защищать… Ты напрасно меня обвиняла, я доволен, что создан выпрямитель лучше моего, но мне противно потихоньку отступить, чтобы потом какой-нибудь фертик посмеивался: «Да у него, наверное, ничего не вышло! А помните?..» и пойдет. Что, мелко? А стоит подумать про такое, и все мое мужество летит в трубу…

Девушка молчала. Может быть, он по-своему — и опять нехорошо, неверно — понял ее молчание, только вдруг поднялся, сказал: «Ты прости, я пойду, хочу один побыть» и ушел, не оглядываясь, оставляя глубоко вдавленный след на влажном песке аллеи.

А через час, когда Наташа уже вернулась в лабораторию, ее вызвали к телефону. Звонил Александр, и, казалось, он был далеко-далеко, за тысячу километров от нее, так глухо звучал его голос.

— Я ничего не слышу, — твердила она, морщась и продувая трубку. — Громче… Саша, откуда ты? Из автомата?.. Что ты сказал?..

— Я буду… — донеслось к ней… — Я все решил… Я буду — слышишь меня? — я буду защищать…

Пока секретарь ученого совета зачитывал краткую биографию Савицкого, он заставил себя проверить развешенные на доске чертежи. На мгновение он закрыл глаза и почувствовал, как ему плохо.

— Пожалуйста, Александр Ильич, — сказал секретарь.

Он повернулся к залу, в руки ему попалась указка, еще секунду он задержался, с трудом отрывая ее от стола, точно приклеенную, и начал чужим, ровным голосом, очень спокойно.

Проверяя себя, следил за движением кончика указки, в нужных местах делал паузы, подчеркивал голосом наиболее важные выводы. Чем дальше он говорил, тем скорее хотелось кончить. Он стиснул указку так, что пальцы его побелели, и принудил себя не пропустить ничего из того, что ему нужно было сказать.

Закончив, он осторожно опустил указку на стол, и сразу стало легче. Начались выступления оппонентов. Он сел в стороне и, придвинув лист бумаги, приготовился записывать. Кто-то положил перед ним тщательно сложенную, как складывают пакетики для порошков, бумажку. Он развернул, прочел и сразу же стал внимательно оглядывать аудиторию. Шторы на окнах были подняты, солнце освещало возвышающиеся амфитеатром скамьи с пюпитрами. Народу было много. В первом ряду сидели Можанов, Брагин и товарищи Александра по курсу. Можанов, пока говорил оппонент, что-то недовольно записывал. Товарищи тревожно глядели на Александра, он успокаивающе кивнул им головой. Выше несколько студентов-дипломантов, напряженно вытянув шеи, подталкивали друг друга локтями, слушали оппонента. Еще выше он увидел Наташу. Она сидела рядом с его матерью и шептала ей что-то на ухо, не спуская с него глаз. Заметив, что он смотрит на них, они обе ободряюще улыбнулись ему, но улыбки получились такими вымученными, что ему стало жаль их. Он подумал:

«Мать ничего не знает про меня, но скрыть от нее свое состояние я не сумел. И что может ей сказать Наташа? Ведь через час…»

Наташа одета была в новое яркосинее праздничное платье с матросским воротничком. Он знал: она специально шила его к этому дню. Ему становилось все хуже и хуже. В особенности из-за того, что здесь — мать. Зачем пришла мать? Он ее не звал, сказал ей, что посторонним нельзя. Он посмотрел вверх, в дальний угол аудитории. Вот главный конструктор завода выпрямителей. Сергей с женою — его школьный друг. Сергей поднял ладони и беззвучно похлопал ему. Это уже совсем ни к чему. И вот наконец он нашел…

Странно, что они сидели как раз на том месте, где он слушал лекции в студенческие времена. Они обе были взволнованные и печальные, и Александр знал, что между ними произошло: Мария Тимофеевна не велела Галине посылать ему эту записку.

Председатель ученого совета грузно поднялся со своего места и зачитал отзыв Дмитрия Сергеевича. Слова звучали необыкновенно свежо, в каждом слове чувствовалась умная, известная многим в этом