ощупью, вытянув вперед руки, он шел, и где-то далеко впереди перед ним вдруг забрезжил неверный, зыбкий, просвет. Ох, какой долгой и трудной казалась дорога к нему! За день удавалось добыть лишь ничтожную крупицу нужного, продвинуться на сантиметр. От переутомления у Николая к вечеру начинало неприятно подергиваться левое веко и болела голова.
Однажды его вызвал Арсентьев.
— Кажется, вам повезло, Николай Савельевич, — сказал он бесстрастно, — я обнаружил ссылку на статью Харкера о приборе, предназначенном для регулирования нужных вам величин.
Николай всегда поражался спокойствию этого человека. Хоть бы обрадовался или засмеялся! Его лицо сохраняло постоянную удручающую аккуратность, такую же, как его безукоризненно чистый, до хруста отглаженный костюм.
Он подал Николаю выписанное на карточке название журнала.
— Я справлялся, в нашей библиотеке этого журнала нет, он имеется в Публичной.
Через час Николай сидел в читальном зале Публичной библиотеки. Статья затерялась среди бесконечных крикливых и пестрых реклам. Пальцы вспотели и липли к толстой веленевой бумаге. Статья давала описание регулятора. Тут были фотографии, кривые основных характеристик, схемы, таблицы. Николай читал, подгоняемый глубоко запрятанной тревогой. Неужто ему суждено вот сейчас, здесь увидеть воплощенной свою, пусть еще неясную, смутную, но уже выстраданную идею. Он ревниво схватывал на лету, с намека каждую фразу. Не заметил, когда кончил, и, перевернув страницу, наткнулся на томную волоокую красавицу, изнывающую от звуков радиолы. Он щелкнул ее по носу, довольный, что автор избрал совсем другой путь. Было, конечно, жалко отступиться от начатого. Так и не узнать, не увидеть воплощенным свой замысел, но, как говорится, лучше синицу к руки… Тут наверняка можно будет уложиться в срок, даже раньше, и скорее вернуться к своей теме.
Он откинулся на спинку кресла, потянулся, успокоенный принятым решением.
Напротив него сидела девушка. Низко опустив голову и закрыв уши ладонями, она равномерно покачивалась взад и вперед, неслышно шевелила губами. Растрепанные шоколадные волосы свисали на лоб.
«Зубрит», — добродушно усмехнулся Николай. Он осторожно заглянул в ее книжку. «Ого, наш брат электрик, наверное пятый курс». Последнее определение было сделано не столько по книжке, сколько необъяснимым чутьем, которым обладает каждый, кто когда-либо был студентом. Почувствовав, что на нее смотрят, девушка подняла глаза и покраснела, застигнутая врасплох. «А она красивая!» — подумал Николай, словно оцарапанный ее узкими пугливыми зрачками.
— Рекомендуется также класть под подушку конспект лекции, — дружелюбно сказал он, — и попросить подругу обругать перед экзаменом.
— У меня есть другое средство, — ледяным тоном ответила она.
— Какое?
— Пересесть туда, где мне не мешают.
— Тоже неплохо, — согласился Николай.
Ничто не могло сейчас испортить его добродушного настроения.
— Но вы не трудитесь, я ухожу сам.
Сдав журнал, он обернулся в дверях и поймал ее пристальный, слегка удивленный взгляд. Внизу он позвонил из автомата в институт.
— Сеня, — сказал он, — кажется, все в порядке. Через две недели я разделаюсь с этой бодягой.
Дав Песецкому и Анне Тимофеевне ознакомиться с отпечатанным переводом статьи Харкера, Николай собрал свою бригаду. Пришел Арсентьев, сел в стороне и словом не обмолвился, пока Николай читал ТТЗ — тактико-техническое задание, распределял обязанности, намечал план работы.
Юра полюбопытствовал — что за машина Ильичева?
По лицам остальных Николай понял, что этот вопрос интересует всех. Он оглянулся на Арсентьева.
— Я не знаю, — сухо ответил Арсентьев, — и не представляю, какое это может иметь значение. Все необходимые сведения даны в ТТЗ.
Он был неправ, не следовало так отвечать. Его равнодушие заранее окрашивало их будущую работу скукой. Это было все равно, как если бы заставить архитектора проектировать дом и ничего не сказать о том, где, в каком городе:, на какой улице дом этот будет построен и кто в нем будет жить. Арсентьев требовал одного! — скорее закончить работу. Скорее — не для Ильичева, а для того, чтобы вернуться к оставленным темам. Николай не стал возражать.
В конце концов, он, Николай, тоже хотел одного — поскорее развязаться с этим поручением.
Первое затруднение встретила Анна Тимофеевна. Характеристика американских ламп отличалась от отечественных, поправки требовали пересчета, Вслед за Анной Тимофеевной Николай, изучая принципиальную схему, натолкнулся на отсутствие некоторых данных. Вначале он не придал этому значения, считая, что их удастся легко подобрать опытным путем. Он приступил к сборке электрической части, и вот тогда-то оказалось, что безобидные на первый взгляд пропуски создавали на каждом шагу неразрешимые уравнения.
— Ничего, — сказал Николай приунывшей было Анне Тимофеевне, — не боги горшки обжигают!
Кропотливо подставляя всевозможные варианты, они перебрали каждый узел и определили, одну за другой, величины недостающих элементов. Наконец собрали электрическую схему и стали снимать характеристики. Ни одна из них не соответствовала характеристикам, приведенным в статье Харкера. Можно было подумать, что американцы опубликовали результаты работы одного прибора, а в схеме привели данные от другого, предназначенного для значительно меньших скоростей.
— Будем рассчитывать заново, — ожесточенно заявил Николай.
Только у Песецкого, занимавшегося механической частью, дела шли успешно. Его воодушевляла сложность конструкции, здесь было над чем поработать. Он носился из чертежной в светокопировальную, оттуда в опытные мастерские, на склад, перезванивался с самыми неожиданными учреждениями. Институт жиров, оказывается, подбирал ему специальную смазку, а на заводе «Русские самоцветы» вытачивали какой-то особенной формы агатовый подпятник.
Никто не представлял, каким образом Михаил Иванович умудрялся быть в курсе всех дел, разногласий, неполадок, творившихся в институте, в лабораториях, отделах, мастерских, общежитиях, гараже и бухгалтерии; помнить по имени и отчеству сотни людей — чертежников, лаборантов, механиков, вахтеров, консультантов, счетоводов, знать их достоинства и слабости, вникать в самую суть той или иной «застрявшей темы» и зачастую незаметно подсказывать ее решение. Многие догадывались, что большую роль тут играет Марков, парторг института. Неразговорчивый, всегда внимательный, он невольно притягивал к себе какой-то душевной свежестью, непосредственностью. Отвечать на простой вопрос Маркова: «Как же вы себе представляете, чем это помогает партии?» считалось более тяжелым, чем получить «равное» от Михаила Ивановича.
Очевидно, Марков придавал особое значение новому заказу, потому что не проходило дня, чтобы он не наведывался в лабораторию.
Узнав от Николая, что Арсентьев предложил воспользоваться американским прототипом, Марков со свойственной ему откровенностью высказал свое недовольство. Николая больше всего задевало то, из чего складывалось это недовольство, — чувство оскорбленного достоинства и какое-то брезгливое отвращение.
Николай пытался объяснить Маркову, что для машин с малыми скоростями у нас перешли на гидравлические регуляторы — более простые и надежные. В Америке для того же типа машин остались попрежнему электрические регуляторы. Фирме «Сперфи» невыгодно перестраивать производство: она скупила патенты гидравлических систем и держит их под спудом. Создание машины Ильичева — машины неслыханных доселе скоростей — потребовало электрической системы регулирования. Регулятор, подобный харкеровсвому, оказался тут вполне уместным!.
— Вполне? — недоверчиво переспросил Марков.
Николай смутился.
— Если говорить откровенно, то вполне только для данного ТТЗ, именно для этой машины Ильичева; большие скорости вряд ли из него удастся выжать. Да и то приходится перекраивать и перелицовывать его, как старый костюм с чужого плеча. Но Леонид Сергеевич уверяет, что все же это самый короткий и верный путь, чтобы справиться с заданием к сроку…
Марков слушал внимательно, но хуже всего было то, что с каждой фразой в нем гаснул прежний интерес к новому заказу, к их разговору и к самому Николаю.
— Так-то так, и все же что-то фальшивое, скользкое, не наше таится на этом пути, — сказал он, морщась от трудности выразить словами, от досады на непонятливость Николая. — Не лежит у меня душа… От этого выбора должно быть противно физически — как взять, например, жеваный кусок из чужого рта. Ведь у вас есть свои зубы. Да ведь и скорость, — вопрос о скорости. Прошли те времена, когда для нас слово «догнать» было первоочередным… — Он усмехнулся и задумался.
— Что же вы предлагаете? — прервал его Николай, видимо нервничая.
— Поезжайте на завод к Ильичеву. Проверьте там еще раз среди коллектива свое решение. И главное, Николай Савельевич, не заслоняйтесь от самого себя формальной правотой.
Он досадливо перелистал перевод харкеровской статьи и добавил с обидным разочарованием:
— А я, признаться, надеялся, что ваша работа послужит творческим толчком для кое-кого в институте. Ведь даже я, грешный, завидовал вам, — облечь свои теоретические выкладки в прибор, проверить их, вылезть из кабинета, из института на завод, поставить на машину… Учтите только одно: этот ваш американец вложил в свой прибор столько, сколько ему обещали заплатить за него долларов, и ни на цент больше. Они не знают, что значит наслаждаться творчеством. Сколько мне ни приходилось сталкиваться с их техникой, она оказывалась весьма ограниченной, бьющей на внешний эффект. Мой совет — будьте осторожны, отнеситесь к вашему прототипу по возможности критичнее.
— Честное слово, он прав! — воскликнул Песецкий после ухода Маркова. — В его рассуждениях есть что-то… — Он не договорил и только выразительно прищелкнул пальцами.
— Что-то, что-то! — передразнил Николай. — На машину не приболтишь «что-то».
Песецкий неопределенно улыбнулся и промолчал.
Семен Родин заглядывал к ним по нескольку раз в день, жаловался на свое одиночество, огорчался их неудачами и даже пробовал было подсесть к Анне Тимофеевне помочь ей в расчетах, но Николай прогнал его. Всеми своими помыслами Николай был устремлен к их прежней теме. Он не мог позволить Семену тратить время. Он мечтал об одном — поскорее расправиться с проклятым регулятором Харкера и вернуться к Семену. Чтобы не отвлекаться, он даже запретил Семену держать себя в курсе их общих дел.
Приятной неожиданностью для Николая и Анны Тимофеевны явилось досрочное окончание работы над механической частью прибора. Песецкий, в сопровождении Юры, торжественно пригласил их осмотреть множество мелких, незаметных на первый взгляд усовершенствований, внесенных им в американский образец.
— Мистеру Харкеру не снилось, что его колымага может превратиться в фешенебельный лимузин, — хвастливо заявил Юра, обожавший изысканные и редкие слова.
Николай, не желая обижать Песецкого, вместе с Анной Тимофеевной восторгался изящной отделкой механизма. На самом деле его радовало только то, что с механикой кончено и скоро он вернется к Семену.
Он работал безустали. Он, как бегун, набирал скорость перед финишем, готовясь к последнему рывку у ленточки.
Первые же испытания показали, что регулятор отказывал при резких изменениях скорости. Зайчик на матовом экране осциллографа судорожно метался вверх и вниз, и бесполезно было ждать, когда он успокоится. При тяжелых режимах схема обнаруживала какой-то органический порок. Арсентьев предложил проверить кинематику.
Песецкий клятвенно заверял всех в безупречном качестве своего изделия, но Николай заставил его разобрать и опробовать отдельно каждый узел.
Сам он с Анной Тимофеевной снова засел за проверку расчетов. Они оставались до позднего вечера, требуя друг от друга вывода каждой формулы, докапывались до родословной каждого коэфициента, подозревая в неточности машинистку, таблицы, даже арифмометр. Когда в глазах начинало рябить от цифр и знаков, Николай выходил в полутемный коридор, шагал взад и вперед, клял мистера Харкера и свою судьбу,
