положение, и доктора, и труды, и кафедру».

— А вы таких фаустовских переживаний не хотите? — усмехнулся Николай.

— Да, не хочу. Я отработал свои восемь часов, а потом хочу отдыхать в свое удовольствие. Для кого пишутся, по-вашему, стихи, музыка? Для кого разбили этот парк? Чорт возьми, ведь мы с вами воевали за такую жизнь, за право пользоваться всем этим!

— Нет, нет. Тут существует какая-то граница. Знаете, как за общим столом. Есть какая-то скромность. Нельзя брать все, что предлагают. Впрочем, главное не в этом. У вашего дяди была минута лирической слабости. У каждого бывают такие минуты. Все же, если бы ему вернуть двадцать лет, он снова бы ушел в науку без оглядки. Я на фронте убедился, что до войны мы жили слишком беззаботно. И наше поколение победителей не имеет права отныне на такую беззаботность. Мы сейчас в расцвете своих сил, и жалко их расходовать на удовольствия для себя. Вот покойный академик Крылов, когда ему хотелось отдохнуть и поразвлечься, написал труд «Об определении орбит комет и планет», а в другой раз «О некоторых диференциальных уравнениях, имеющих применение в технике». Вы представляете себе, какова возможность человеческого ума — отдыхать за диференциальными уравнениями!

— Вы тоже решили отдохнуть… за танцами! — со смехом прервал его Олег.

Николай понял, что попал впросак. Он говорил о себе, каким он был две недели тому назад и каким хотел стать снова. За кого могла принять его Тамара? За рисующегося болтуна. Ее кисть лежала на его ладони. Сквозь прохладную кожу он чувствовал, как выстукивал ее пульс. «Ну что же ты молчишь, ну что же?» Так и не дождавшись его ответа, Тамара сама пришла на выручку:

— Какой вы придира, Олег. Дайте мне повоображать, что Корсаков нарушил свои правила из-за меня.

Николай стал искать встреч с Тамарой. Что влекло его к этой немного взбалмошной, красивой девушке? Может быть, стремление как-то заполнить непривычную душевную пустоту, укрыться от сомнений и раздумий?

Слишком поздно он поймет тщетность своих попыток и когда-нибудь, оглянувшись назад, убедится, что настоящая любовь приходит к тому, кто избирает себе самую беспокойную, трудную, страстную жизнь.

Они оба любили далекие прогулки по набережной Невы, любили добираться до самой гавани, где начинается портовый Ленинград: заваленные бочками, канатами, тюками берега; ажурные стрелы кранов, поскрипывающие сходни; высокие борта пароходов, пахнущие водорослями и смолой; черные бушлаты, якоря, цепи — необычный, незнакомый город, где вспоминались Петр, адмирал Макаров, дальние морские путешествия. Когда в сумерках зажигались фонари, золотые столбы света, взлохмаченные рябью, протягивались в черной воде, подпирая гранитные парапеты набережной.

Рука об руку они бродили до поздней ночи, потрясенные новой, невиданной ими доселе красотой их города.

Тамара была выдумщица, фантазерка и задира. Она не пропускала мимо ни одного мальчишки, чтобы не задеть его или не огорошить каким-нибудь вопросом.

— Ты зачем дерешься с моим братом? — строго спрашивала она, становясь между двумя «сражающимися сторонами». Стороны испуганно смотрели друг на друга, потом на нее. Оставив их разбираться в родственных отношениях, она брала Николая под руку и важно удалялась.

Сидя где-нибудь на скамейке, закинув руки за голову, она представляла себе, как после защиты диплома поедет на завод. Пусть даже мастером, — так лучше для начала. В высоком светлом цехе выстроились сотни станков. Она обнаруживает, что в цехе отсутствует элементарная автоматизация. Где все то, что им рассказывали на лекциях: приборы автоматического контроля, кнопочное управление?.. Тогда она собирает комсомольцев своего участка, и они договариваются полностью автоматизировать его своими силами.

Она придумывала себе воображаемых противников, нагромождала ворох трудностей и несчастий, — ей обязательно нужны были подвиги.

Николай возвращался домой пешком, ночными безлюдными улицами. Можно было, не возбуждая ничьего любопытства, счастливо смеяться, дурачиться и читать полным голосом стихи:

Земных принимает, земное лоно.

К конечной мы возвращаемся цели.

Так я к тебе тянусь неуклонно,

еле расстались, развиделись еле.

Существовали две недоговоренности: Тамара избегала расспросов об Олеге, а Николай о своей работе. То, о чем они умалчивали, имело больше значения, чем то, о чем они говорили. До поры до времени ему везло, удавалось сворачивать разговор в сторону, и они начинали спорить о причинах слабости ленинградских футболистов или о проблемах управления самолетами по радио. Но постепенно ему становилось все труднее уклоняться от ее настойчивого любопытства.

Она заметила его уловки; и это навело ее на грустные размышления. Тамара вспомнила, что за все время их знакомства он ни разу не поделился с ней своими институтскими делами, удачами или неприятностями, что у него много свободного времени. Подозрение любит подтасовывать факты. Первоначальный образ Николая, чуть неуклюжего, упорного, сосредоточенного парня, тускнел, заменялся легкомысленным любителем развлечений.

В их последнюю встречу она, взволнованная и гордая, сообщила, что ее назначили на преддипломную практику на завод к Ильичеву.

Его неприятно покоробило такое совпадение. Несмотря на все его старания, она все же вступила в круг его злоключений. С нарочитым равнодушием он заметил:

— Ну, что же, завод как завод, ничем не интереснее остальных.

Девушка возмутилась.

— Я не представляю себе, интересует ли вас что-нибудь кроме плавания. Можно подумать, что после спора с Олегом вы прониклись его мировоззрением.

— Ну, теперь меня некому выручать, — грустно пошутил он.

— Скажите, Николай, нас интересует ваша работа? — в упор спросила она.

Николай замолчал, как бы предлагая оставить разговор неоконченным.

Чем он мог оправдаться перед Тамарой? Он сам не знал, где кроется ошибочность его поведения, в чем он не прав. Что-то знакомое было в его чувстве беззащитности перед лицом этой девушки. Он вспомнил: еще и еще раз ему звонил Ильичев, приглашал приехать на завод, посмотреть машину; Николай вновь отказывался, ссылаясь на занятость, а на самом деле теперь он просто боялся, что Ильичев заметит его равнодушие. До сих пор его жизнь двигалась по простым законам хорошего и плохого, нужного и вредного. Еще не попадал он в такую сложную путаницу событий, когда, осуждая свои поступки, он продолжал совершать их.

Тамара требовала ответа, а он все молчал, словно онемев, и сам видел, что окончательно губит себя в ее глазах. Ему было страшно лишиться ее в такое тяжелое для себя время. Даже мысленно он не произнес еще слово «любовь», но уже где-то далеко, глубокими, затаенными ходами это чувство начинало прокладывать себе путь к сердцу. С каждой минутой молчания он все больше терял ее. Она уходила от него, он искал слов, чтобы задержать, остановить, и не находил.

Они дошли до парадной ее дома и молча распрощались. Она решительно толкнула дверь, обернулась, в ее глазах блестели слезы.

— Я люблю людей, которые борются, а вы? Единственное, с чем вы боретесь, — это со своим желанием бороться… Олег лучше вас, он хоть честно говорит то, что думает!

Шофер признавал только четвертую скорость, изредка он снисходил до третьей и явно скучал при этом. Николай непроизвольно сжимался, когда дорогу перебегали прохожие. На шоссе за городом обстановка еще более осложнилась. Маленькая машина проскакивала с вызывающим ревом под самым носом несущихся навстречу тяжело груженных высоких «зисов».

— Лихач вы! — крикнул Николай шоферу.

— Был я когда-то тихоней, — обиженно сказал шофер, — да Ильичев выдрессировал. Такие скорости, говорит, оставь для извозчиков. Вы бы видели, как он сам машину ведет!

Николай был бы непрочь, чтобы шофер вел машину как извозчик медленно — так медленно, чтобы еще и еще раз подготовить себя к тому, что ему предстояло. Во-первых, Ильичев. Когда Ильичев накануне позвонил ему, он сам неожиданно для себя попросил пропуск на завод, и сразу как бы рукой сняло все его смятение последних дней. Сам еще не понимая почему, он знал, что решение это правильное, что поехать надо было давно. Зайдя к Полякову подписать командировку на завод, он испытал какое-то особое удовольствие, застав там Маркова.

— Ни пуха ни пера вам, — полушутливо, полусерьезно пожелал Марков. И этот намек на известное только им обоим был тоже приятен.

За этими мыслями вставала еще одна — о Тамаре. О встрече с ней, и непременно случайной, где-нибудь в узком проходе цеха, где не разминуться.

Машина неслась, втягивая под колеса серое полотно дороги, и в мягкой тряске неотступно плясали перед ним широко раскрытые глаза с каплями света в зрачках, то ли радостные, то ли недоуменные.

Впечатление быстроты, какого-то иного, ускоренного темпа жизни не исчезло, а усилилось, когда Николай, выйдя из машины, проходил по заводскому двору и дальше — по зданию заводоуправления. Происходило это впечатление не от внешней суеты, мелькания лиц, гудков электрокаров, дрожания земли под ударами паровых молотов. Нет, было ощущение огромного метронома, отстукивающего секунды, причем с каждым ударом этого невидимого маятника что-то создавалось. В движениях, в глазах встречных людей он замечал, что они тоже прислушиваются к этим ударам.

Его сразу провели в кабинет главного конструктора. Ильичев, все в той же кожаной курточке с молниями, стоял за письменным столом, выслушивая какого-то пухлого круглолицего человека, похожего на цыпленка. Посетитель, деловито взмахивая короткими ручками, заваливал стол рулонами чертежей. Ильичев приветливо кивнул Корсакову и снова уставился на хлопотливого посетителя тяжелым взглядом.

— Скажите, вы с кем говорили об этом? — спросил Ильичев.

— Ни с кем, Аркадий Сергеевич, я считаю, что такие вопросы могут быть рассмотрены только вами.

— Так вот, такие вопросы появляются тогда, когда мои подчиненные не могут их решить. — Мягкий, почти нежный голос Ильичева, к удивлению Николая, звучал с жестокой неумолимостью. — Как правило, такие случаи бывают редко. Обратитесь к начальнику технического отдела; если он не решит, пусть приходит ко мне.

Посетитель еще шире раскрыл глаза и окончательно стал похож на цыпленка.

— Я не представлял себе, что вы придерживаетесь таких формальностей.

— Чиновник? — рассмеялся Ильичев. — Сознайтесь, что так подумали. — Он повернулся к Николаю. — Между прочим, если понимать под чиновником человека, строго придерживающегося рамок своих обязанностей, то иногда это не плохо. Зачем я должен отбивать хлеб у технического отдела? Я согласен с теми, кто утверждает, что самый хороший начальник тот, кому нечего делать; немного хуже тот, кто уходит домой в восемь вечера, и совсем плох тот, кто не успевает даже побриться.

Он вышел из-за стола, протянул Николаю руку.

— Здравствуйте, дорогой. Наконец-то вытянул вас. Пойдемте сразу же на сборку, смотреть нашу красавицу.

…«Красавица» возвышалась посредине цеха на бетонном постаменте, в легкой паутине металлических лесов. Повсюду трепетали голубые слепящие огни сварки, визжали сверла, постукивали деревянные киянки. Пахло горячим железом. Николай слыхал от отца, что среди старых металлистов есть мастера, определяющие качества железа по запаху. Мостовой кран, ровно гудя, осторожно спускал огромное колесо с лопастями, похожее на турбинное. Несколько человек, запрокинув головы, напряженно следили за его ходом, показывая крановщику руками — правее, левее, стоп.

К Ильичеву подошел высокий парень в берете, в синем комбинезоне.

— Аркадий Сергеевич, — оказал он, косясь на Николая, — звонили