поручить Анне Тимофеевне и Песецкому, а вам буквально с завтрашнего дня дать возможность продолжать работу с Родиным.
Он приподнял веки и, отечески улыбаясь, напомнил.
— Я-то ведь попрежнему беспокоюсь за вашу диссертацию. Вам давно, давно пора, — смотрите, Агарков обгоняет вас.
Николай недоумевал: «Что это он — в самом деле заботится или угрожает?»
Поблагодарив Арсентьева, он напомнил, что если институт не решится отказаться от американского образца, то подведет весь коллектив Ильичева.
— Ильичев также сторонник нового варианта.
— Каждый должен, прежде всего, заботиться о чести своего коллектива. Взявшись сгоряча за вашу модель, мы можем опозорить институт.
— Леонид Сергеевич, почему вы не верите, что мы оправимся с ней? Ведь вы смотрели мои наброски и не нашли никаких принципиальных возражений.
Тень снисходительной улыбки пробежала по лицу Арсентьева.
— Вы желаете знать, почему я не верю? Пожалуйста! Фирма Сперфи существует пятьдесят лет, это превосходная фирма, вы пользовались ее приборами и могли убедиться. Она не могла создать до сих пор совершенный регулятор высоких скоростей. Фирмы с мировым именем «Д. Е.», «Е. С.» безуспешно бьются над этим вопросом последние годы. Будьте уверены, они не так-то просто уступают рынок своим конкурентам. Что, вы думаете, там в лабораториях сидят идиоты? Вы недооцениваете наших противников, Я знаю сам, что в теории мы во многом идем впереди. Но техника приборостроения… — Арсентьев огорченно пожал плечами. — Я ученый и считаю себя обязанным смотреть на вещи объективно.
— Леонид Сергеевич, если бы даже и существовали на свете объективные ученые, то я не хотел бы быть в их числе. Я пристрастен к нашей науке. Я объясняю ваше неверие…
— Преклонением, — тонко усмехнулся Арсентьев. — Чрезвычайно ходкий термин.
— Нет, это причина, а следствие хуже — беспринципность. Вас беспокоит только то, что, признавая негодность изготовленного регулятора, вы ставите под сомнение свой авторитет начальника отдела.
Ничего не изменилось на замороженном лице Арсентьева, только карандаш дернулся, разрывая бумагу.
— Признателен вам за столь любезный психологический анализ, и коль скоро для вас мой авторитет померк, то продолжение нашего спора можете перенести к главному инженеру. Кстати, если вы вдумаетесь в ситуацию, то поймете, что при этом прежде всего пострадает авторитет непосредственного руководителя бригады.
Николай настоял перед Поляковым, чтобы вопрос решался в присутствии Анны Тимофеевны и Песецкого; он не считал себя вправе обойти их, они были заинтересованы в судьбе прибора не меньше его.
Арсентьев пригласил также Агаркова, аспиранта, занимавшегося вопросами регулирования…
На протяжении всего рассказа о своем посещении завода Николай очень волновался. Хотелось передать ощущение напряженного груда, описать цех, залитый огнями сварки и прожекторов, стоящую посредине цеха «дедусю», и этот выкрашенный красным суриком «приливчик», ожидающий их регулятор, огорченное лицо Ильичева, — добиться того, чтобы слушатели ощутили весь великолепный взлет мыслей сотен советских инженеров, затаенный в каждой детали машины. И он не находил слов. Язык казался беспомощным, выражения бедными, тусклыми; чудесная картина оставалась невидимой для слушавших его людей.
«Отвезти бы их туда, что ли», — с тоской подумал он. Он приколол к стенке чертеж скелетной схемы своего прибора, положил перед Поляковым расчеты, календарный план, спецификацию. Не избегая сомнительных мест, он честно предупредил о предстоящих трудностях. Взглянув на старательно записывающего что-то в блокнот Арсентьева, он подумал, что, может быть, не следовало раскрывать целиком своих карт, и решил заранее отпарировать возражения Арсентьева.
— Ни одна заграничная фирма не была поставлена перед необходимостью создания регуляторов больших скоростей, потому что там не существует машины Ильичева или ей подобной, — сказал он, глядя в упор на Арсентьева. — Там могут, конечно, сделать такой регулятор, но вы правы, Леонид Сергеевич, им нужны для этого годы, а мы можем сделать его за месяцы. И знаете почему? Потому что у нас это дело не трех, четырех, пятнадцати фирм, хотя бы и конкурирующих между собой. У нас это дело прежде всего нашей ответственности перед страной, перед партией, перед будущим всего нашего народа и каждого из нас.
— Это уж из области агитации, — шепнул Арсентьев Агаркову так явственно, что все услышали.
— Ну, что скажете, товарищи? — удрученно спросил Поляков. Видно было, что необходимость вмешаться в это запутанное дело крайне тяготила его.
Песецкий шумно вздыхал, яростно грыз ногти и что-то быстро-быстро шептал на ухо Анне Тимофеевне. Агарков, придвинув к себе листки расчетов, недоверчиво перелистывал их.
— Разрешите мне, — сказал Арсентьев. Умело вкрапливая в свою речь осторожные оговорки, — «как я могу судить», «насколько мне кажется», «если позволите утверждать», — он похвалил намерение Корсакова. Сделал он это так, что от слов его всем стало неудобно, точно он вынужден был оправдать какую-то глупую выходку своего проказливого ученика.
Впечатление это усилилось при упоминании о сомнительных местах. Собственно, это были сомнения самого Николая. Тем не менее, старательно собрав их вместе, Арсентьев сумел создать впечатление удручающее. В его изложении они звучали настолько серьезно, что заслонили собой всякую надежду на успех. Арсентьев притворно пытался было замазать некоторые из них, но делал это нарочито неумело и сам сконфуженно разводил руками.
Он оперировал словами самого Николая, искусно перекраивая их по-своему, окрашивая другой интонацией.
Это был явный противник, и злиться на него было неразумно. Наоборот, следовало учиться у него выдержке и спокойствию, хотя приемы он употреблял некрасивые.
— Какой прохвост! — сквозь зубы твердил Николай. — Какой прохвост!
Совершенно неожиданный удар нанес Николаю Песецкий. Он утверждал, что регулятор Харкера можно приспособить для больших скоростей, — если не на двадцать пять процентов, то, во всяком случае, на десять-пятнадцать процентов выше заданной. Он горячо и обиженно упрекал Николая во вредном оригинальничаньи и прямо заявил, что последнее время Корсаков забросил руководство работами.
Его слушали сочувственно. Даже Николай понимал, что значило для Песецкого зачеркнуть всю свою выдумку, все свое изобретательство, вложенное им в регулятор.
Красивое лицо Песецкого побледнело, он перегнулся через стол, к Николаю.
— Вы, вы сами виноваты! Сегодня предлагаете одно, завтра другое. Почему вы за все время не поделились с нами вашими опасениями? Сами заварили кашу, а мы расхлебывай. Как вам не стыдно!
Поляков успокаивающе постучал по мраморному стаканчику письменного прибора. Закинув ногу на ногу, Агарков добродушно заметил:
— Может быть, и впрямь займемся старым регулятором?
— А что, если на заводе добьются увеличения скорости не на пятнадцать, а на тридцать процентов? — тихо опросила Анна Тимофеевна.
Поляков потер переносицу.
— Дорогая Анна Тимофеевна, как говорят — «если бы, да кабы»… Давайте смотреть на вещи практически. Мне звонил Ильичев; толком он сам еще не знает, какой процент увеличения получится. Просит подождать недельку. Если мы пойдем на поводу у заказчика, то с каждым объектом у нас будет получаться такая ерунда. Для нас ТТЗ — государственное задание. Мы его выполнили? Выполнили. И досрочно. Зачем же мы будем лишать институт права отрапортовать министру? — Он замялся. — Тут еще одно щекотливое обстоятельство, — как известно, полагается премия за досрочное окончание темы. Бригада премию заслужила. Как прикажете с премией?
Вопрос был настолько неуместен, что всем стало неловко.
— Об этом не стоит беспокоиться, Пал Палыч, я лично отказываюсь! — угрюмо сказал Песецкий.
— Хорошо, хорошо, — согласился Поляков. — Допустим, мы уладим все эти щепетильные дела. Остается самое серьезное, то, о чем говорил Леонид Сергеевич, — и он стал долго и нудно доказывать нереальность затеи Корсакова. — Поймите меня, ради бога, правильно, Николай Савельевич! Я не могу насильно заставить работать с вами людей, не верящих в ваш успех. Речь идет о репутации каждого. Пока что, все это, — он кивнул на чертежи, — отсебятина, пусть полезная, умная, но отсебятина. Поэтому я бессилен помочь вам.
— Я лично наотрез отказываюсь участвовать в этой авантюре, — сказал Песецкий.
Поляков укоризненно замотал головой:
— Ну зачем так? — Он не переносил грубостей.
Николай с надеждой обернулся к Анне Тимофеевне.
— А вы?
Она, опустив голову, молчала, кончики ее ушей жарко горели.
Что мог обещать ей Николай? Новую лихорадку поисков, изнуряющие расчеты до поздней ночи, немыслимые сроки? А дома, наверное, все запущено, дети без присмотра… Как понимал он ее слабость в эту минуту! И, несмотря на всю свою жалость, он не мог простить ей измены, как не прощал он ни Песецкому его обиды, ни Полякову его нерешительности, ни Агаркову его равнодушия. Он видел перед собой одно: сборочный цех, и посередине, на бетонном постаменте, в серебристой паутине лесов — машину.
— Хорошо, — сказал он, — я берусь изготовить регулятор сам, мне не нужен никто, оставьте мне только моего лаборанта.
Агарков удивленно поднял брови. Арсентьев захлопнул блокнот и со спокойным удовлетворением сказал:
— Теперь это действительно похоже на авантюру. Я снимаю с себя какую-либо ответственность.
Поляков долго почесывал карандашом за ухом, что-то прикидывая и взвешивая.
— Понимаете, Леонид Сергеевич, — сказал он, — Ильичев меня очень просил помочь Корсакову, ну, и я ему обещал. Так и быть, — он вздохнул, — все последствия беру на себя. Надо уметь рисковать, чорт возьми!
В коридоре Агарков взял Николая под руку.
— Вы поступили опрометчиво, Николай Савельевич. Видали, как ухватился Поляков? Ему только этого и надо было. Теперь при любом исходе он окажется прав. Не выйдет у вас — скажет: самонадеянный мальчишка, я дал ему все возможности, а он… или, еще того лучше, скажет: я знал, что так и будет, поэтому не дал ему людей.
Николай устало отмахнулся.
— А, бог с ним!
Агарков доверительно рассмеялся.
— Вы знаете, в институте уже ходит загадка: чем американский дипломат отличается от Полякова? — тем, что первый вмешивается в дела чужих государств, а второй не вмешивается даже в дела института.
Николай не утерпел.
— Что вы балагурите теперь, а на совещании молчали?
— Да очень просто, бесхитростная душа, — действие равно противодействию. У Арсентьева воспаленное самолюбие, и он член ученого совета, у меня через два месяца защита диссертации, а ваше предложение по-настоящему талантливо, — вот и молчал.
Николай остановился, выдернул руку и, склонив голову набок, обмерил Агаркова сверху донизу оценивающим взглядом.
— Я вас могу представить себе кандидатом, даже доктором, но ученым — да еще советским — никак!
Узнав о совещании у Полякова, Марков решительно вмешался, круто повернув результаты в пользу Корсакова.
Работа включалась в план опытных исследований, получала все официальные права к шла независимо от заказа, работу над которым теперь возглавлял Агарков.
Николай почувствовал себя твердо на ногах и после недолгого совета с Юрой принял решение — закончить регулятор к первому августа. Они предъявят его государственной комиссии, и тогда будет видно, чья модель лучше!
Семен Родин застал Николая спящим. Он разбудил приятеля.
— Ну, выкладывай, — строго сказал Семен.
Николай послушно рассказал о последних событиях. У Семена вспотели очки, он снял их, чтобы протереть стекла, и, близоруко моргая, спросил:
— Что же ты теперь будешь делать, горячая ты голова?
— Что сказал, то и — буду.
Семен надел очки и с интересом посмотрел на товарища.
— Безумство храбрых. Ты серьезно намерен взяться в одиночку за прибор?
— Да.
— Попробую.
— Эгоист. Ты жаждешь прославиться.
— Я меньше всего помышлял об этом.
Они помолчали.
— Послушай, Николай, а диссертация, значит, по боку?
Николай вспомнил Агаркова, кулаки
