Тот, глядя на Анисимова, пробормотал:
— Такие вкладыши дают.
Игорь не вытерпел:
— Как же это так, товарищи, надо выяснить, кто напортил. Что смотрит контролер?
Анисимов тяжело похлопал его по плечу.
— Оплошка вышла. Бывает. Недосмотрели. Ребятам тоже мало радости ковыряться. Мой совет вам — не ищи виноватого: сам виноват будешь.
— А что ж делать?
Анисимов усмехнулся:
— Пусть разбирают, да поскорее. Нарядик им в половину выпишите, чтоб не обижать и чтоб не баловать, и все обойдется.
Для Игоря подобная сделка выглядела кощунством, нарушением казавшихся ему незыблемыми устоев производства.
Стиснув зубы, он смотрел на Саютова, который, постелив на грязь старый ватник, подлез под трактор, на черные ледяные сосульки, свисающие с кабины, на армейский, весь в масляных пятнах китель Анисимова, с дырочками и вдавленными круглыми следами орденов; тракторист, снесясь из кабины, жадно досасывал цигарку, ждал.
Игорь опустил голову.
— Ладно, — сказал он, — разбирайте.
Он сделал вид, что благодарен Анисимову за совет.
Постепенно враждебная опасливость Анисимова исчезала, уступая место покровительственному: «Ну что ж, если ты такой сладенький, тогда, может, и уживемся».
У Тони были свои разочарования.
Клуба МТС не имела, и когда раза два в месяц привозили кинокартину, то ее показывали в большой, похожей на амбар комнате общежития. Продукты покупали в ларьке, который торговал почему-то только три часа в день. На базар приходилось ездить в районный центр Коркино, за двенадцать километров. От Коркина до железной дороги было тридцать километров.
Тоня ни на что не жаловалась, изо всех сил стараясь развлечь Игоря. Тащила его гулять. Шумно восторгалась просторами заснеженных полей, где ясные, непрестанно изменчивые краски расцвечивали и снега и самый воздух, свежий и чистый, как ключевая вода.
Здесь все было простым и огромным. Сонное молчание земли, ледяное солнце, луна, огромное небо. Тоня отвыкла от такого большого неба, — там, в городе, оно было далеко наверху, тесное, незаметное.
Местами на горизонте в ясную погоду легкими облаками выплывал заиндевелый лес. Несколько старых елей стояло вдоль дороги к мастерской. Темные, неподвижные, они высились подобно стражам тишины. Тишиной было все — низкое, серое небо, нетронутые снега, плотная чистота воздуха. Дом был окутан этой спокойной тишиной.
Оказывается, существовал огромный мир, о котором они до сих пор знали только понаслышке и который так бы и остался для них далеким и непонятным, если бы они не приехали сюда.
— Да, здесь очень интересно, — весело соглашался Игорь и мысленно с горечью спрашивал себя: «Зачем мы приехали? Зачем меня послали сюда? Помогать? Но что ж им помогать, если они сами не хотят…» Нелепость его положения приводила его в отчаяние, — они будут покуривать, посмеиваться, а он должен волноваться, разгребать всю эту ихнюю грязь. Черта с два! Не обязан! Пусть все идет как шло.
Несколько домиков МТС сиротливо сбились вдоль узкой ленты шоссе, посреди пустой и плоской равнины. Лишь вдали виднелась маленькая деревня Ногово. Бесшумно падал снег, занося узкие, серые тропки, дома нахлобучивали снежные шапки, сумерки затопляли комнату, обступая со всех сторон трепетный желтый круг света керосиновой лампы. И тогда одиночество угрожающе заглядывало в окна, посвистывало в трубе, подбираясь к самому сердцу. «Надо закрыть глаза и стать таким же, как все». Утверждая себя в этом решении, он, вместо успокоения, испытывал тревогу.
Внутри у него словно прошла трещина, расколовшая его надвое — на того, заводского человека, который возмущался и страдал от всего, что творилось кругом, и на другого, который хотел умело и спокойно ладить с окружающими людьми и добиваться их дружбы.
Неизвестно, чем бы кончилось это, если бы не приемка механического отделения.
Здесь среди привычного шума станков Игоря окружило до боли родное. Это был воздух, пахнущий горячей стружкой и машинным маслом, не едким и горелым, какое было в тракторах, а нежным, почти душистым, хранимым памятью о заводе. Это было прикосновение к блестящим, всегда по-живому теплым штурвалам, плавно ходящим под рукой. Это было особое, доносимое через шестерни и резцы к кончикам пальцев ощущение податливой мягкости металла.
Два старых-престарых токарных станка разваливались на ходу. Третий был красавец «ДИП» последнего выпуска, но когда Игорь опробовал его, оказалось, что самоход не включался, шпиндель бил, в коробке скоростей — шумы, отверстие для люнета заросло грязью, на вилках горели пятна ржавчины.
— Это откуда? — спросил он у токаря.
— А тут, как потеплеет, крыша протекает.
Игорь сузил глаза.
— За кем станок закреплен?
— А ни за кем, — сердито отвечал токарь. — У нас все станки беспризорные.
На Октябрьском было всего четыре таких станка. Игорь помнил, с каким трудом выпросили их год назад в министерстве. К ним поставили лучших токарей. С этими станками нянчились, наглядеться на них не могли.
— Что же вы, братцы, делаете? — с тоской сказал Игорь, пробуя сдержать себя. — Ведь это станок первого класса. На нем микронную точность брать… А вы до чего довели! Так изгадили… Теперь на нем только обдиркой заниматься. Убийцы вы…
Он избегал смотреть на Анисимова, обрушивая все свои обвинения на Мирошкова, молодого долговязого токаря.
— Самые что ни на есть убийцы, — неожиданно согласился Мирошков.
Смуглое лицо его с ястребиным носом заиграло хищным весельем.
— Насчет крыши заявляли мы Тихону Абрамовичу и фундамент просили заделать. Но у Тихона Абрамовича идея есть — он станки хочет закаливать, как телят, холодом. Трактор может работать в поле, ну и станок должен на улице тоже действовать. Свежий воздух полезен… Точно я информирую? Что молчишь, Петровых? — подмигнул он пожилому токарю в длинном сером халате.
— Заткнись, умник! — властно прикрикнул Анисимов. — Он думает, завод ему тут. У нас первое дело — тракторы ремонтировать, а не ваши станки. Вертится, и ладно. Вот новую мастерскую построят, там будешь шиковать.
Говорил он начальственно, как будто по-прежнему руководил мастерскими, а все остальные, в том числе и Игорь, подчинялись и будут подчиняться ему.
Осторожно подошел и Петровых, благообразный, мягкий, напоминающий своей реденькой рыжей бородой и задумчивыми, часто моргающими глазами каких-то виденных Игорем в кино дореволюционных интеллигентов или духовных лиц. Мирошков вынул портсигар, стал закуривать. Подошел третий токарь. Все трое ожидающе смотрели на Игоря.
Он поглаживал штурвал «ДИПа». Сколько споров происходило, когда распределяли их между цехами!
— Нет, Тихон Абрамович, так не пойдет, — сказал Игорь вдруг. — Станки гробить я не дам. И так уж вы довели их… Когда еще там мастерскую выстроят!
— Ах вот какое у вас мнение, — сказал Анисимов, не спуская с Игоря черных глаз. Он вытащил из портсигара Мирошкова папиросу, прикурил, жадно затянулся и, пересыпая слова ругательствами, заговорил все быстрее и громче, хмелея от обиды, от несправедливости. — Грязи испугались? Вы на тракторе поработайте — узнаете, что такое грязь. Пахали мы без ваших микронов и будем пахать. А тут, конечно, лихо можно командовать. Плох вам стал Анисимов. Образования нет. Когда тут разор был, тогда диплома не спрашивали. Рабочий класс мы знаем, он для нас станков не пожалеет… Вот пять лет назад чего-то мы про микроны ваши не слыхали. Теперь, когда дорожку вымостили, и дурак пройдет. Кому микрона нужна, пусть катится в город. Девяносто семь рубликов билет с плацкартой. Ауфидерзеен. У каждой пташки свои замашки, да только этот квас не про нас.
Он рванул на себе китель, обнажая грудь, заросшую черно-седыми волосами, потное лицо потемнело.
— Вам известно, сколько стоит такой станок? — начал Игорь, все еще пытаясь сдержаться. — Где там… Ничего вы не смыслите в станках. Да он умнее вас, он работяга, а вы разболтай. Нашли чем похваляться — грязью! — Он сунул руки в карманы, покачиваясь на ногах, прищурился и зацедил сквозь зубы с тем особенным презрительным вызовом, какой умеют вкладывать в свои слова заводские парни: — Не по душе, значит, вам заводские порядки? Ничего не попишешь. Придется подшабрить вас. Все, все будет здесь, как на заводе. Надеялись, я вам в рот глядеть стану? Не для этого я сюда ехал… — Он вдруг услышал себя и понял, что все его с таким трудом налаживаемые отношения, все его надежды на мир, на спокойное житье — все это летит, опрокидывается, и решил остановиться, обернуть весь разговор в шутку. Но вместо этого сказал жестко, непримиримо: — Так не пойдет. Нет, этот номер со мной не пройдет! Надеетесь новые станки выпросить, подоить государство? Благо сейчас такое внимание к вам — значит, бери, хватай. Нет, будем на этих станках работать. А вам, товарищ Мирошков, не стыдно? Рабочий человек, и нет твердой позиции. Мало ли что начальник, а если начальник в этих вопросах на уровне зубила?..
Он словно взмыл вверх, скинув прочь накопленную за эти дни тягость смирения, зависимости, подлаживания, страха. Это была отрадная, все искупающая легкость. Нет, он не даст в обиду свои станки, здесь он хозяин, здесь он у себя дома. И другие машины он тоже сумеет защитить. И как бы он ни бранил токарей, он видел по плутоватым глазам Мирошкова, по степенным замечаниям Петровых — они тоже довольны. Они будут, конечно, ворчать, выискивать отговорки, но они довольны. Они признали его право требовать. Мирошков целую речь произнес:
— Я сам на заводе вкалывал. Там секунду экономишь. Бывало, ругаешься — план невозможный, нормы. А теперь вспомнишь — стыдно. Здесь план один: шалтай-болтай, скреби затылок. Только настроил — снимай, другое ставь. А то бегаешь целый день, работу просишь. От такого порядка и работа не в радость и отдых не в пользу.
Анисимов теперь отбивался от всех троих; вспоминал какие-то заявки, куда-то он их подавал, что-то ему обещали, иногда он срывался на крик, но быстро умолкал и, просыпав табак на салазки станка, торопливо рукавом смахнул крошки на пол.
— Станки не принимаю, — заключил Игорь. — Вычистите, смажьте, тогда посмотрим.
— А по мне хоть ничего не принимай, — огрызнулся Анисимов, уходя.
Игорь только улыбнулся. Он понимал, что станки будут приведены в порядок.
Тоню это столкновение встревожило. Игорь не подал виду, но где-то внутри уже почти раскаивался в своей резкости. Стоило ли ссориться и наживать себе врага?
Занятый разъездами по колхозам, директор МТС, Чернышев появлялся в мастерской редко, всякий раз смущая Игоря своим городским видом; велюровая шляпа, черное пальто, светло-зеленое кашне, из-под которого выглядывал белоснежный воротничок с галстуком. Единственное, что нарушало городской вид, — это высокие сапоги, всегда непонятно блестящие, как будто грязь дорог и грязь мастерской не приставала к ним. Сам Игорь ходил в стеганке, в штанах из чертовой кожи, стараясь ничем не отличаться от трактористов. Ему было неловко за Чернышева, ему казалось, что окружающие должны украдкой подсмеиваться над неподходящим городским обличьем Чернышева, над его подчеркнутой, часто церемонной вежливостью.
Обнаружив повторный ремонт «НАТИка» в бригаде Саютова, Чернышев терпеливо выслушал объяснения бригадира и, подумав, сказал;
— Поскольку мотор стучит, очевидно вкладыши не тех размеров. Выяснили вы, какие там поставили вкладыши и кто их ставил?
— Разве у нас
