кого… Эх, сходить бы куда-нибудь, показать тебя такую. Пусть полюбуются, какая у меня жена.
Тоня расцвела.
— А что, если Писарева позвать?
Игорь снял ватник, налил в рукомойник воды.
— Только расстроим человека.
— Зайдем к Чернышевым? Меня Мария Тимофеевна давно приглашала.
К Чернышевым? Игорь помрачнел. Он попробовал рассказать Тоне, что произошло, и сразу запутался в противоречивых чувствах. Виноват, конечно, Чернышев, опытный производственник, он должен был предвидеть и зачесть все последствия, какие повлечет за собою табель. А теперь и отступать некуда. В глазах людей все выглядит так, будто Игорь заварил эту кашу, ну, и сам, естественно, должен ее расхлебывать. А на это годы нужны. Правда, Игорь с его заводской хваткой справится и за несколько месяцев. Но зачем, зачем ему взваливать на себя такую обузу и ответственность! Он смутно подозревал намерение Чернышева специально втянуть его в реконструкцию мастерской, отрезать все пути к отступлению. Значит, Чернышев ценит его, это льстило Игорю, он хотел заработать похвалу этого человека, доказать ему и всем остальным, и Анисимову, и Жихареву, на что он способен. Но в то же время он не желал быть игрушкой в руках Чернышева, он порывался дать понять, что все намерения Чернышева разгаданы и Малютин не тот парень, которого можно поймать на подобные приемчики.
— А ну его, твоего Чернышева… — Он готов был ругать его последними словами. Но когда Тоня сказала: «А чего он вмешивается не в свои дела, у тебя есть начальник — Писарев, и нечего ему соваться», — Игорь посмотрел на нее с недоумением.
— Если бы Чернышев не вмешался, так меня бы съели бригадиры.
Он знал, что ему надо делать, он не знал, как это делать.
До поздней ночи он сидел за книгами.
Наставления и руководства описывали всевозможные способы организации ремонта. На заманчивых рисунках гибкие стрелки ловко направляли узлы тракторов по наиболее экономичным путям внутри мастерской, подробные чертежи расписывали оборудование каждого рабочего места. Всюду авторы распоряжались и наводили порядок в просторных кирпичных мастерских, среди аккуратных новеньких верстаков, а что прикажете делать ему в его сарае, куда не загнать больше четырех машин враз, куда «С-80» вообще не проходит через ворота? Игорь откопал из-под снега и привел в порядок установку для промывки фильтров. Согласно инструкции, ее надлежит смонтировать у окна. А если нет никакого окна и ставить ее придется в темном закутке медницкой среди паров кислоты? Тогда как?
Тоня подходила к нему сзади, обнимала, поставив подбородок на темечко, как он любил. Хоть бы кто-нибудь пришел в гости, отвлек бы Игоря! В Ленинграде они после свадьбы прятались от гостей, не хотели никого видеть, они не открывали на звонки, убегали из дому.
Ей и сейчас вовсе не скучно, ей хочется, чтобы кто-нибудь пришел только потому, что она знает, что никто не придет. Нет, главным образом из-за Игоря.
Вначале Тоня сочувствовала его возмущению — с техникой в мастерских действительно обращались варварски. Но в последнее время она перестала понимать, почему так болезненно он воспринимает здешние беспорядки, то впадает в отчаяние, то мрачно воодушевляется. С какой стати он должен отвечать за их запущенные дела? Они его ишаком считают, как будто один он обязан все тащить на себе. Наваливают на ее бедного мальчика, а у него не хватает духу постоять за себя.
Она гладила его шею, рука ее проскользнула под ворот, к голому плечу, к его горячему гладкому плечу в том месте, где проступает косточка ключицы.
— Если им не нравится, пусть подыскивают вместо тебя другого.
Она почувствовала, как в ответ дернулся мускул на его плече.
— Причем здесь это?.. А другой, значит, справится? Выходит, я неспособен?
— Ай-я-яй, обиделся!
— Ничего подобного. Раз я начал, я должен…
— Почему же должен?
— Потому что… — Его плечо отстранилось от ее руки. — Не знаю.
— Ты, наверное, наобещал?
— Ничего я не обещал.
Он почувствовал, как она недоверчиво покачала головой. Но это была и правда и неправда. Там, в общежитии, он вместе со всеми обсуждал, что именно надо сделать, за что браться в первую очередь, за что попозже. Все обращались к нему. Он не давал никаких обещаний, но кто же сделает, если не он? Ясно, что все так и поняли… И то, что Тоня почувствовала это, рассердило его.
— Не умею я крутить вхолостую, — сказал он, — работать так работать, а не дурака валять.
Руки ее еще обнимали его шею, и подбородок касался его волос, но в этой позе уже не оставалось ласки. Тоня не шевелилась, ей не хотелось первой начинать ссору. Стоит ей выпрямиться, отойти, и они рассорятся. Тогда она спросила: выходит, она советует ему дурака валять, или, может быть, это намек? Интересно, на кого?
— Ни на кого.
Теперь, удовлетворенная своей обидой, она отошла. Скинула туфли. Пальцы приятно заныли. Она запрятала туфли в чемодан и кротко вздохнула. Прибирая на плите, она затылком, спиной чувствовала, что Игорь сидит все так же неподвижно, глядя в стол. Пока она не подойдет к нему, он не сможет заниматься. Он нуждался в ее утешениях. Он мог тысячу раз злиться, грубить, и все же он не мог обойтись без нее. Но почему она должна подойти первая? Мужчин заботит только собственное самолюбие, им стыдно показать свою зависимость и слабость.
Тоня сняла с плиты кувшин с творогом, слила сыворотку.
— Нет, не хочу.
Она улыбнулась: он любил творог, особенно теплый. Она вынесла кувшин в сени. Когда вернулась, он по-прежнему сидел, устало опустив голову; потертый воротничок рубашки углом торчал над его шеей.
— Сегодня телефонограмму получила, умереть со смеху! — сказала Тоня. — Представляешь; «Просим дать указания небеспокойству райисполкома поскольку мост противоречит подвозке молока», — и первая расхохоталась, следя за его светлеющим лицом.
— Ну, давай позанимаемся, потом поужинаем. — Она раскрыла учебник по комбайнам. — Отвечай: какая ширина захвата у «СК-2»?
К ней быстро возвращалось хорошее настроение. А может быть, она научилась пересиливать себя?
Глава четвертая
Войдя в кабинет секретаря горкома. Логинов сразу вспомнил все. Громадный, резного дуба стол стоял там же, у окна, на синем в желтых разводах ковре. Брюлластые львиные морды на тумбочках знакомо улыбались открытой зубастой пастью. Когда-то, слушая очередной разнос секретаря горкома, Логинов любил совать руку в эту добрую деревянную пасть. В том же углу у окна поблескивали бронзой те же часы, и так же лениво и бесшумно качался длинный лунный маятник. Прежний секретарь горкома ненавидел этот маятник и кричал астматически задыхающимся басом: «Пока ты тут свои отговорочки придумываешь, он мотается, он ничего ждать не желает! Ты не меня упрашивай, ты попробуй упроси этого паршивца».
Ни годы, ни события не коснулись этого мира вещей. С добросовестным равнодушием они помогали Логинову вспомнить несправедливую судьбу старого хозяина этого кабинета и самого себя, и, хотя минуло всего четыре года, ему казалось, что тогда он был совсем молодым.
Угнетенный воспоминаниями. Логинов говорил с новым секретарем горкома сухо, не скрывая своей настороженности. Когда-то они были хорошо знакомы, и Логинову нравился напористый характер молодого инструктора горкома. Но сейчас, увидев его за этим столом. Логинов не в силах был побороть в себе злые вопросы. Ему вспомнились друзья, партийные работники, директора, нелепо, незаслуженно потерпевшие вместе с ним. Разумом он понимал, что не имеет никакого права спрашивать за них с нового секретаря, что отвечать должны другие люди, но других перед ним не было. Если бы сидел за этим столом человек посторонний, ничего не видавший, но этот все знал, все происходило при нем…
Секретарь горкома долго расспрашивал, как Логинов устроился, каким нашел завод, как его там приняли. Настороженность Логинова как будто забавляла его.
— Ага, да, да, так, так, — рассеянно приговаривал он и смотрел на Логинова, беспричинно улыбаясь. Потом встал, прошелся по кабинету. — Есть такое мнение, — вдруг быстро сказал он, прервав Логинова, — вернуть тебя на должность директора. — Улыбка сияла в его маленьких, ярких глазах.
— Спасибо, — сказал Логинов, — но я не хочу.
— Да ты что? Ты что? — недоверчиво повторил секретарь горкома. Он вернулся к столу и, сгорбясь, неловко опустился в кресло. Улыбка его померкла. Логинову стало совестно, но никаких особых причин своего отказа он приводить не стал, просто он отстал, и сейчас у него нет желания снова взваливать на себя этот груз.
— Значит, желаешь удалиться на покой? — сдержанно подытожил секретарь горкома. — Не рано ли? А тебе не кажется, что со стороны это имеет такой вид, будто ты хочешь отсидеться в тишине, вдали от светской суеты?.. Или как?
Логинов молчал.
Секретарь горкома натужно покраснел.
— Обидой своей упиваешься? Вы все плохие, а я хороший?.. На кого у тебя обида? На партию? Она виновата? Или как? Зачем тогда состоять тебе в такой партии? Взял да ушел. Однако не уходишь. Значит, не на партию обида.
Логинов молчал.
— На меня?.. Ну, тогда легче. — Секретарь горкома, усмехаясь, потер высокий, открытый лоб. Морщины стекали по его усталому лицу, собираясь в глубокие русла у бледных губ.
«Сколько ему? — пробовал высчитать Логинов. — Но ведь он моложе меня на десять лет», — подумал он с внезапным сочувствием.
— А разреши тебя спросить, ради чего ты там скалой стоял на своем? — спросил секретарь горкома, напряженно выпрямляясь, пальцы его, стиснув ручки кресел, побелели. — Ради чего?
Логинов тоже выпрямился, вытянув шею. Они смотрели друг другу в черноту зрачков. И Логинов, неохотно подчиняясь, вспомнил, как его допрашивали об этом человеке, заставляя оговорить его, и как он отстаивал его так же, как и многих из тех, кто работал теперь в соседних кабинетах.
«Ага, ты вспомнил!» — обрадованно мелькнуло в глазах секретаря горкома.
«Да, вспомнил, ну и что же?» — ответил глазами Логинов.
«Зачем же ты защищал меня? Затем ли только, чтобы теперь иметь право красоваться в мучениках?»
«Ты тут ни при чем. Ты предложил мне пост директора, я отказался, считай, что ты расквитался и твоя совесть в порядке».
— Ты эти штуковины-хреновины выкидывай к черту на рога! — свирепея, закричал секретарь горкома. — Нравлюсь я тебе или нет, мне все равно! Не домработницу себе нанимаю. Ты руководить умеешь и будешь. И эту твою бодягу пора кончать… — Он неумело выругался, заглушая все ненужное, тяжкое, что поднялось в нем. От этой ругани Логинову стало легче и проще. Он вдруг увидел, что рука его засунута в деревянную зубастую пасть льва, и впервые смутился.
Секретарь горкома сделал вид, что ничего не заметил, и спокойно закончил разговор, больше ни на чем не настаивая.
Пряча друг от друга свои потеплевшие глаза, они расстались, так ни о чем и не договорясь.
От этой встречи у Логинова осталось невнятное ощущение своей вины, — нет, не перед секретарем горкома, а перед заводом. И чувство это с каждым днем нарастало.
Работа, завод оставались для Леонида Прокофьевича единственным источником радостей, смыслом существования. Жизнь неумолимо отсекала одну за другой привычки,
