рублей, половина которой причитается Игорю, разумеется при условии, если он лично включится в работу. Сумма нешуточная, отказаться от нее было не так-то легко.
Вернулся он смущенный и растревоженный.
С затаенной радостью Тоня почувствовала, как он волнуется, впервые став перед реальностью своего возвращения на завод. Горячась, он доказывал Тоне всю нелепость, невозможность такого решения. Сдерживая себя, она спокойно ответила:
— Смотри сам, тебе видней.
Подчиняясь какой-то смутной надежде. Тоня вечером, после совещания, предложила поехать к Писаревым.
Энергичный, веселый Писарев даже по виду казался поздоровевшим. Он совершенно преобразился. Ему поручили расчеты обмоток сверхмощного генератора. Еще не утоленная, нервная радость возвращения бурлила в его голосе. Он поминутно сажал к себе на колени непоседливую четырехлетнюю дочку, целовал руку жены, хлопотал вокруг Тони, показывал Игорю оттисни своих статей.
Жена его Манюся оказалась маленькой, верткой блондинкой, пухлощекой, с симпатично вздернутым носиком и красивыми, круглыми, как у птицы, глазами. Она суетливо болтала, не успевая вставлять знаки препинания, перескакивала с предмета на предмет, так что уследить за ходом ее мыслей было невозможно. Вдобавок она изо всех сил старалась щегольнуть специальными словами, часто забавно путая их значение. Игорь чуть не прыснул, услыхав:
— Женщина хорошо одета тогда, когда никто не замечает ее платья. Мне импонируют такие коллизии.
Писарев следил за женой обожающим взглядом, умилялся ее «коллизиям», анекдотам, синим, расшитым драконами штанам, в которых она носилась по комнате. Он был счастлив и, как будто стесняясь своего счастья, усиленно расспрашивал Игоря о ходе посевной. Видно было, что ему хотелось, чтобы дела в мастерских после его отъезда шли хорошо, даже лучше, чем при нем. Тревога Игоря за перебои в строительстве, за многочисленные аварии вызвала у Писарева, кроме сочувствия, еще и подавленный стыд. Было совестно, что он теперь посторонний всем этим тревогам, что он расспрашивает о них, сидя здесь, в уютной городской комнате.
— Подумаешь, проблема галактики мира — ваши мастерские! — встревоженно вмешалась Манюся. — Ты, слава богу, Юрочка, решаешь здесь актуальности поважнее. Там и без тебя справятся — верно, Игорь Савельич?
— Конечно, конечно, — поспешно подтвердил Игорь и принялся описывать новую льносушилку, построенную Пальчиковым.
— Пусть они вас всех благодарят, — снова взбудораженно и как-то опасливо перебила его Манюся. — Вы и так много сделали для подъема благосостояния деревни.
Игорь смотрел на ее быстрый, накрашенный рот и думал: это плохо, когда уступаешь и возвращаешься ради любви. Нет, не любви, поправился он, ради женщины. Настоящая любовь может все отдать, всем пожертвовать, но она ничего не уступает.
Перед ним возникла Надежда Осиповна, зеленый огонек ее злых и грустных глаз, когда она говорила о Писареве. Он вспомнил о ней с нежностью и, глядя на Писарева, на его жену, подумал, что, несмотря ни на что, надо жить так и любить так, чтобы не жалеть о своих поступках.
— Не понимаю, Тонечка, — говорила жена Писарева, — сколько вы там мыслите еще оставаться? Вам тоже надо думать в перспективе. С вашими данными в этой трущобе!..
— Манюся! — сказал Писарев, и в его окрепшем голосе прозвучало такое неожиданно гневное, что Манюся съежилась, и что-то жалкое и неуверенное на мгновение приоткрылось в ней.
Возвращаясь от Писаревых, Игорь сказал:
— Как он мог из-за этой Манюси… Манюся! — удивленно повторил он. — И ведь не любит она его.
— Отчего ты так думаешь?
— Вот так вопрос! Ведь она не поехала с ним.
Тоня задумалась.
— А может быть, потому и не поехала, что любит, — заглушая свою неприязнь к этой Манюсе, сказала она. — В результате кто прав? Она. Видал, как он счастлив? Этого она и добилась. Почем ты знаешь, может, ей тут оставаться еще тяжелее было? А она не поехала. Ради него!
Этот неожиданный оборот озадачил Игоря.
— Какое ж это счастье…
— Но ведь он счастлив!
Игорь недоуменно смотрел на нее.
— Он стыдится своего счастья. Что ж это за счастье?
Они перестали спорить, удивленные, что не понимают друг друга.
Снова он был на заводе, снова шел в обнимку с Геннадием и Семеном — снова втроем, как прежде, три парня с Нарвской заставы. Лобастый булыжник дружно откликался на их шаг, цветами летели навстречу девичьи улыбки, полосатые шлагбаумы взмывали перед ними и приветственно гудели электрокары.
Как долго он был лишен этого! Ничто, ничто не заменяет старой дружбы. Годы не прибавляют друзей, они их уносят, разводят по разным дорогам, время испытывает дружбу на разрыв, на усталость, на верность. Редеет круг друзей, но нет ничего дороже тех, что остаются…
Уж как напропалую, казалось бы, рассорился он с Генькой, а встретились — и все забыли, схватили друг друга за плечи, любуясь и сияя, тузили друг друга, и только сознание того, что они мужчины, помешало им расцеловаться.
Семен неузнаваемо превратился в франта. Галстук, ядовитый электрик, модной полоской стекал под шикарной спецовкой. Расческа, треща, поминутно продиралась в жестких кольцах напомаженных волос, похожих на ворох стальных стружек.
— Зеркальце носит. — доложил Генька. — Черт знает, до чего дошел! Шипром смазывается, как донжуан.
Донжуан и не думал отпираться. Самоуверенно-довольная улыбка расплывалась под его большим, мягким носом. Косолапый, некрасивый, с оттопыренными ушами, похожими, по словам Геньки, на ручки сахарницы, он был такой же, как прежде, и совсем другой, словно комната, где переставили мебель: в глаза бросалась не прежняя его некрасивость, а необъятная грудь, выложенные мускулами плечи, открытая доброта. Семен словно распрямился, забыв о своей неказистости.
Видимо, произошло это благодаря Кате. В пику Геньке она принялась всячески обхаживать Семена. До этого ему никогда в голову не приходило, что он может нравиться девушкам. Он весь как-то воспрянул, и тогда уже Катя вдруг обнаружила, что Семен действительно обаятельный, прекрасный парень. Исчезла его конфузливая робость, он стал держаться свободнее, заговаривал у себя в цехе с женщинами, отпускал шуточки, ходил на вечера, и, что поражало его самого, другие девушки тоже улыбались ему, не отказывались танцевать с ним и слушать его рассказы о фотоэлементах и ракетах.
Генька тоже изменился, в выражении его лица, в жестах появилась сосредоточенность.
Оба они нашли Игоря возмужавшим, голос — командирским, жесты — начальственными. Словом, ответственный мужчина. Семен завидовал его загару, и палке, и хромоте — форменный ветеран-рубака, танкист или летчик. Было в нем нечто суровое и романтическое.
Они шли по берегу залива. Экскаваторы рыли котлован под фундамент новой сборочной. Тяжелые облака пыли наползали на радужную, в нефтяных потеках воду. Громыхали железные корыта самосвалов. Переплеты фасонно-литейного наливались закатной киноварью плавки.
И завод тоже изменился. Он помолодел, сбросил с себя лишний жирок. Он был весь на ходу, в пути. Он энергично разгребал последние свалки. Мощная железобетонная эстакада связывала новые корпуса. Огромные объемы застекленных цехов, легкие виадуки, ажурные краны составляли пейзаж величественный и волнующий, как творение могучей природы. Не верилось, что такое мог сделать человек. На этом фоне молоденькие, весенней посадки клены вдоль кузнечного цеха выглядели хрупким созданием человеческих усилий.
Игорь готов был целый день бродить среди родных безымянных заводских площадей, проспектов, проулков, подмечая свежий тес желтых ворот сборочного, новую подстанцию, незнакомую рыженькую газировщицу в электроцехе, новые насосы, блистающие оранжевыми от сурика корпусами. Он с наслаждением купался в удушливой пыли, скрежете, грохоте, любовался жесткой, неприхотливой травой заводских газонов, осматривал мощные прессы, вздыхал, завидуя, мечтал о том, чтобы переманить к себе заводских мастеров, поставить у себя в мастерских вот такой же шлифовальный и хотя бы этот простенький фрезерный.
Среди огромных, солнечных цехов, богатства машин, инструментов он почувствовал нежность к своим маленьким, бедным мастерским.
Только теперь, сравнивая, он мог оценить напряженность неутомимого ритма, продуманную слаженность гигантского заводского организма.
Это был не просто завод, это был тоже друг, родной, мудрый, к нему можно прийти просто так, вечером, в гости, когда трудно на душе, посидеть где-нибудь в прокатке…
Приглядевшись к возбужденной радости Игоря, Генька внутренне окончательно согласился с Тоней.
— Бывает так, — доказывал он Игорю, — что сегодня человек нужнее в одном месте, а завтра — в другом. Мобилизовали тебя в деревню, теперь могут мобилизовать на завод. Движение — форма существования материи.
Улучив минутку, когда они остались вдвоем, Семен выставил совершенно неожиданное соображение:
— Если ты будешь работать вместе с Верой, ты пошуруешь в пользу Геньки. Парень мучается. Нам с тобой надо чуткость проявить.
Один за другим удары настигали Игоря, разбивая его твердую решимость. И наносили эти удары любимые люди, его завод, который тянул к себе, терзая своей радушной красотой.
Его расспрашивали, хвалили, называли молодцом, но тут же, подмигнув, не удерживались и хвастались, простодушно разжигая в нем зависть:
— Видал, брат, как мы развернулись? Заказы какие! На двадцать первый век работаем!
Посреди ночи он разбудил Тоню.
— Стоит мне уйти, как они там сразу снимут людей со строительства, — сказал он. — Боюсь, что они и сейчас поснимали.
— Да, конечно, это веская причина, — усмехнулась Тоня.
— Пусть не причина, но не могу я себе представить, что кто-то другой первым войдет в новую мастерскую. И вообще они без меня там все напутают. Да нет, это не то! — все более раздражаясь от бессилия передать свои чувства, говорил Игорь. — Ведь ты сама расстроилась, когда увидела коровник в Любицах. Ну, а кто же все это переделает?
— Ты считаешь, без тебя там не справятся?
— Справятся, они-то справятся, а вот я без них… Ты знаешь. Тоник. — Он обнял ее и зашептал: — Работа там мне много дала. Не в смысле специальности, тут, конечно, технически интереснее, а внутренне тянет меня туда. Душа…
— Но ты ж мне сам, помнишь, перед моим отъездом говорил, что с удовольствием бы вернулся.
— Я?.. Ах да, да, но ведь именно то и здорово, что мы с тобой теперь такие, что можем взять и остаться там.
Тоня повернулась спиной, не отвечала.
— Если бы мы там уже все наладили…
— Поступай как знаешь.
Он робко погладил ее плечо.
— Вот когда мы наладим…
Она дернула плечом.
— Не мешай мне спать!
Он покорно отодвинулся на край кровати.
Она жаждала, чтобы он произнес хотя бы еще одно слово, тогда бы она высказала ему все, что у нее наболело. Но он лежал тихо. Потом он осторожно встал, сел на подоконник, закурил.
Жгучая до слез обида вскипела на сердце у Тони. Вот к чему привели все ее хлопоты, старания! Он ничего не оценил, не поблагодарил. А она-то бегала, унижалась перед этой Верой, убеждала ребят, все, все приняла на себя перед Генькой, перед всеми. И что же? Ради чего? Чтобы и от него получить презрение? Холодный, черствый, совсем чужой человек! Она прислушалась, в точности представляя себе, как он сейчас сидит на подоконнике, подперев кулаком подбородок. Со злорадным удовлетворением она почувствовала немую борьбу, которая сейчас происходит в нем. Нет, она и не подумает помочь ему. Она не встанет, не подойдет к нему.
Она оставляла его одного со всеми его сомнениями.
