взрослые бы ни о чем не задумывались.
Много раз приходилось убеждаться, что дети куда сообразительнее, чем мы думаем, нам кажется, что они еще не знают, а они уже догадались, они обгоняют нас в том, что мы думаем о них. Они, например, чувствуют, что какие-то вещи не стоит спрашивать, это нам будет неприятно.
Еще древние считали Бога справедливым судьей, поскольку он не так сильно гневался, как человек.
Великий поэт Древней Греции Гесиод горевал над правосудием, что находится в руках «жадных до подарков царей», что люди не равны перед законом, что «легок и приятен путь ко злу и труден путь к добродетели».
Это было написано за 900 лет до нашей эры.
Гесиод был современником Гомера. История почему-то любит сводить гениев в одно время в одном месте.
Есть у Гесиода примечательный стих: «Мужчина не может выиграть ничего лучшего, чем хорошую женщину, и ничего худшего, чем плохую».
Читая древних поэтов, убеждаешься, что в поэзии нет прогресса. Три тысячи лет поэзии, она не хуже, не беднее нынешней, ее вершины достойны такого же восхищения. Впрочем, то же самое и в созданиях художников, архитекторов.
Слишком многое утеряно из стихов Сафо, того же Гесиода, утеряны пьесы Софокла, Аристофана, погибли все прекрасные храмы, статуи Фидия, Праксителя.
Мы знаем Древнюю Грецию по отрывкам, обломкам, счастливым находкам. Земля сохранила не так уж много целых статуй, великолепных скульптур, по ним можно представить удивительный расцвет художественного гения этой маленькой страны. Это было какое-то чудо взлета искусства. Возможно, в более древние эпохи существовали народы с не менее мощным выбросом человеческих талантов. Но греческие достижения в течение трех тысяч лет каким-то образом остаются недостижимыми.
Эта особенность странная, почти таинственная, представляется мне связанной с язычеством, с культом Зевса и Афины.
Человек слишком жаден. Как выразился один богослов — «человек ненасытен» и в ненависти, и в любви. Ему нужны кумиры не только для поклонения и любви, они же и для ненависти.
Человек «внутри себя искривлен» (Лютер).
— Мне сказали, что у меня сердечная недостаточность.
— Лекарство прописали?
— Не врач сказал, а учительница.
Я вспомнил эту деревню, пятьдесят лет тому назад мы остановились здесь в ноябре 1943 года, было холодно, мы подожгли дом, чтобы согреться.
В Копенгагене на главном здании Института физики Нильса Бора мы прочитали надпись: «Ничто из того, что делается в этом Институте, не должно оставаться секретным, оно должно поступать во всеобщее пользование».
В 1940 году к Тимофееву-Ресовскому в его институт под Берлином явился знаменитый немецкий изобретатель Манфред Ардена.
В кабинете Зубра он увидел плакат, самодельный, во всю стену: «Осторожно, СС слушает!»
Дерзкая эта пародия в те годы выглядела вызывающе. Ардена всегда вспоминал о ней восхищенно.
Я встречался с ним в его лаборатории где-то в шестидесятые годы в ГДР. Он представлял собой изобретательский «комбайн», его работы и открытия охватывали биологию, медицину, электронику, атомную физику и все-все остальное.
Он успешно работал при Гитлере, и после войны в ГДР, и в СССР.
«Вдруг мне пришло в голову: а свет солнца и звезд, как он доходит до нас? Эфир? Через эфир? А за пределами Вселенной, куда не проникает ни один световой луч? Что там делает эфир?»
Мысль о том, что все мировое пространство заполнено веществом, единственное назначение которого — облегчить нам понимание, как распространяется свет, если он туда попадет, — эта мысль показалась мне абсурдной.
Примерно так рассказывал мне о своих размышлениях Абрам Федорович Иоффе.
Примечательно, какие простые вопросы одолевали великих физиков. Ведь примерно подобное было у М. Планка, у Галилея, у Ньютона.
«Я видел людей, не способных к науке, но никогда не видел, чтобы люди были не способны к добродетели» (Конфуций).
Самая справедливая из властей — это природа. Она исполняет свои законы неуклонно. За нарушение этих законов карает так же неуклонно.
Образ врага всегда был главным в духовной жизни советского человека. Нас с детства учили не любви, а ненависти, не милосердию, а борьбе, не сочувствию к эксплуатируемым, а уничтожению эксплуататоров. Кругом были враги, шпионы. Агенты. Внутри страны — вредители, враги народа, перерожденцы, оппозиция, врачи-убийцы, диссиденты, уклонисты, вейсманисты.
Мы не привыкли понимать противника, прощать заблуждения, уважать чужие взгляды.
«Если враг не сдается, его уничтожают». Только так. Но когда сдавались, тоже уничтожали.
Он прожил жизнь, ни разу не подняв глаза к небу. Служил, копался в огороде, пил, жрал, блудил, на все мои разговоры отвечал: «Творец плевал на меня, не нашел времени сказать мне, на кой черт я живу, я для него — козявка, а у меня, между прочим, кепка 59-го размера!»
— Как же вы, культурный человек, не читали Толстого?
— Ну и что, и Пушкин его не читал.
— Всюду немцы, евреи, татары. Оккупировали они нашу нацию. У Ленина еврейская кровь, цари наши наполовину немцы.
— Считай, на девять десятых.
— Скоро нас, чисто русских, не останется. Моя дочь крутит с испанцем. Зачем нам испанец?
— У нас в лаборатории делают анализ. Хочешь, тебе сделают.
— Сколько в тебе какой крови. Думаю, что там будет и литовская, и польская, конечно, монгольская, будет и французская. Ты ведь смоленский? Будет и финская. Давай?
— Да пошел ты!
После завтрака детей повели гулять. Марья Никитична надела шляпку и выстроила всех в пары. Катя сказала, что она с Васей не пойдет, потому что он не дышит.
— Как так не дышит? — спросила Марья Никитична.
— Он и на завтраке уже не дышал, — сказала Катя. Марья Никитична испугалась.
— Ты почему не дышишь?
— А неохота, — сказал Вася.
— Как же, все дети дышат, а ты что, особенный?
— Да устал я дышать, — сказал Вася
— Ну тогда не пойдешь гулять, зачем тебе свежий воздух. Но Вася не огорчился, он остался и стал вырезать колечки и рисовать мушек.
Марья Никитична повела ребят в садик, но там она подумала: а что если ребенок задохнется? Все же она отвечала за детей. И она по мобильнику позвонила Васиной маме, пусть та отвечает за своего ребенка.
— Как так не дышит? — спросила Васина мама и заплакала.
-Успокойтесь, — сказала Марья Никитична, — он жив-здоров, он просто у вас избалованный мальчик. Мама срочно приехала.
— Может, тебя обидели? — спросила она. — Что значит надоело? Я всю жизнь дышу, и папа твой дышит. Нет, тут что-то не так. Наверняка мальчика обидели. Почему вы ребенка не повели гулять? — спросила она Марью Никитичну. — Мало ли что не дышит, гулять-то он имеет право?
Марья Никитична не согласилась, потому что все это было непедагогично.
— Вы бы лучше о других подумали, какой он пример подает нашим детям, — сказала она, — неизвестно, можно ли его дальше держать в коллективе.
Мама взяла Васю домой, но и дома Вася не дышал. Он по-прежнему был веселый мальчик, с хорошим аппетитом, но дышать не хотел. Пришлось вызвать доктора.
— Странный случай, — сказал доктор.
Долго он выслушивал Васю, поскольку доктор привык слушать ребят при вдохе и при выдохе. А тут не было ни вдоха, ни выдоха, и ничего он толком не мог определить. Тогда он рассердился:
— У вас, извините, ненормальный ребенок.
— Почему ненормальный? — возмутилась мама. — В конце концов каждый человек имеет право не дышать.
— Ну тогда пусть не дышит, — сказал доктор, — пройдет, надоест ему так жить.
И знаете, он оказался прав. Как только Вася пошел в школу, он задышал, как все дети, правда, первое время он путался, он выдыхал кислород, а вдыхал углекислый газ, но когда ему объяснили, как надо, он стал дышать так же, как все остальные дети в классе.
—
Хочешь быть благородным, честным, добрым, для этого надо иметь много денег. А для того, чтобы заиметь много денег…
В Министерстве невозможно ни с кем поговорить, в кабинетах решают вопрос, как делить банку селедки на пять человек. (1971г.)
Он отличал издали лай своей собаки, мычание своей коровы, голос своего петуха, и они тоже знали его голос.
Долгих, назначенный секретарем ЦК КПСС, чтобы лететь из своего Норильска в Москву, велел переоборудовать самолет в правительственный. Очень его зауважали в столице.
Каждый мужчина чувствует свое превосходство, входя с женщиной в винный магазин.
ПЕТР I
Он не хотел различать подданных по родовитости, по имуществу, предпочитал другой принцип — по годности.
Не было ремесла или искусства, с которым бы Петр не ознакомился будучи в Лондоне: монетное дело, гробовщики, часовщики, обсерватория.
— Что вам больше всего понравилось в Англии? — спросил его король.
— То, что богатые люди ходят в простых и чистых одеждах.
—
Хлеб придает смысл земле, когда она становится ржаным полем.
— До:
Она капризна, недоступна, ее превосходство во всем, она умнее, воспитанней; он глуп, неуклюж. Она свысока взирает на его ухищрения, ей смешны его приемы, подступы.
— После:
Он величественно усталый, небрежно слушает ее лепет, морщится от ее глупостей, от пошлых вопросов:
— Ты меня любишь? Я тебе нравлюсь? Скажи мне что-то хорошее, ты меня презираешь?
Каждая спрашивает одно и то же. В надежде на что?
Ему не хочется врать, лень, если даже и доволен, зачем облекать это в слова?
Куда девалась ее недоступность? Непонятно, зачем она упиралась. Теперь она позволяет что угодно, даже требует.
Это две разные женщины.
МАРТ 1954 г.
«Крымскую область передали Украине. Весть об этом была радостно встречена народами нашей страны. Советские люди видят в этом благородном акте яркое проявление ленинской национальной политики. Великодушный акт русского народа выражает любовь к украинскому народу!»
Так преподносил нам горкомовский лектор. А когда Хрущева сняли (1964 г.), он же в перерыве рассказывал, как Хрущев по пьянке совершил свой великодушный акт, никого не спрашивая.
Раньше побуждали к действию нравственные заповеди, пример Христа. Ныне побуждает безнравственность, пример с Крымом возмущает душу, проклинаешь и Хрущева с его хамством, самоуправством, хочется бросить вызов всей этой системе, которая до сих пор позволяет начальникам ни с кем не считаться.
Пчелы слетаются к улью, наверное, полагают, что наступили сумерки, впрочем, куры, гуси что-то знают, волнуются.
Затмение кончилось. Щенок возвращается к поросенку играть его хвостом. Поросенку это нравится. Гуси вытягивают шею, шипят на прохожих. Корова идет, не уступая дороги людям. Жара с каждым днем нарастает. Трава стала жесткой, сухой. В станице магазины закрывались с 12 до 14, теперь с 11 до 17. На улицах пусто. Все прячутся в погребах.
Грузчик ставит на голову тяжелый сундук, приговаривает: «Не хотела учиться, теперь таскай, не жалуйся».
—
Когда я работал в Союзе писателей референтом, ко мне приходило довольно много чокнутых, иногда такие, что после них я долго был не в себе.
Один мужик вполне приличного вида рассказал, что изобрел жидкость, помажешь ею — и предмет исчезает.
Вытащил бутылку, поболтал, там плескалось что-то
