остановке трамвая, стояла подолгу в подворотне дома № 17 и ждала, когда она, моя родная, выйдет из трамвая, постоянно волновалась. А завидев ее — была счастлива. Обнявшись, мы вместе шли домой, мимо Мальцевского рынка, Прудов… Летом мы с сестрой уже не выезжали ни на дачу, ни в лагерь. Время проводили в городе. Галя устраивалась на временную работу (в эпидемическое бюро города), зарабатывала какие-то гроши.
Меня на воскресенье иногда приглашали к себе на дачу родители моей подруги-одноклассницы. Но стоило мне приехать в Петергоф, как я начинала тосковать по Поле, мне казалось, что дома, без меня уже что-то случилось, и я больше не увижу Полю. Плакала. Как-то пришлось даже отвезти меня в город.
И пришел этот день — 5 июля 1941 года, дети всех школ Смольнинского района шли по Советскому (Суворовскому) проспекту в сопровождении родителей, шли к Московскому вокзалу, чтобы покинуть город. У входа в вокзал мы с Полей простились навсегда.
Чего я ждал столько лет, почему письмо это не попало в «Блокадную книгу»? Да, оно не о блокаде, вернее, не так о блокаде, как о любви. Блокада ленинградская — это большое событие в истории Второй мировой войны, но любовь как человеческое чувство, она может быть выше и значительнее, чем любые события истории, это нечто необъяснимое, то, что дается как талант, как дар божий и даже в тех страшных условиях как счастье.
Письмо это полно любви и ненависти. Ненависти к войне— понятно, но не меньше ненависти ко всем подлостям советской жизни. Не пустили к умирающей Поле. Тут война ни при чем, это наша социалистическая бесчеловечность, наш строй с нечеловеческим лицом, в сущности так прошла вся жизнь авторов письма, где единственное счастье, о котором они помнят, которым греют свои души, — воспоминание о Поле, о ее любви.
—
В конце сороковых годов, вслед за тем как Лысенко разгромил генетику, идеологи захотели продолжить свой поход на физику. Разбить квантовую теорию. Все было подготовлено, но перед тем как спустить их «с цепи», Сталин вызвал Курчатова, спросил его мнение о пользе предстоящего разгрома.
— С философской точки зрения, может, это и правильно, — осторожно сказал Курчатов, — но тогда нужно отказаться от мысли иметь атомную бомбу.
Подумав, Сталин сказал:
— Раз так, то наводить чистоту в физике можно подождать.
Чуда не будет. Стало ясно, что уже ничего сверхъестественного не произойдет, не спустится ко мне инопланетянин, не создам я ничего гениального, не взлечу в небо на крыльях, не встречусь с привидением. Буду доживать все тише, сужая радости. Чуда не случилось. А с детства я так ждал его, я был уверен, что должно произойти со мной что-то небывалое. Раз уж я появился на свет божий… Иначе зачем это. Ясность пришла внезапно и придавила меня. Оказывается, все эти годы мечта еще теплилась.
На самом деле чудом было то, что я уцелел на войне, да и после чудом была счастливая любовь, и семья, можно многому Удивляться и радоваться, это так, но все же это не та давняя, Детская мечта, которая нынче угасла.
Борис Викторович Раушенбах считал Михаила Герасимова ученого, восстанавливающего лица по черепу, — гением.
У Герасимова действительно кроме методики целой науки, разработанной им, было еще сверхчутье, «невероятное воображение и внелогическое знание — знание совершенно нам непонятное» — определял Раушенбах.
Я был знаком с Михаилом Михайловичем. Мы с ним время от времени гуляли, он рассказывал о своих работах над обликами Ярослава Мудрого, Ивана Грозного, Шиллера, Тимура.
С последним была связана целая история. Существовало поверье, что кто потревожит прах Тимура, тот вызовет дух войны. Герасимову разрешили вскрыть гробницу Тимура. Было это, кажется, в Самарканде. Только он взял в руки череп Тимура, как в мавзолей вбежали с криком «война!». Произошло это 22 июня 1941 года. Его чуть не растерзали.
Мы с ним как-то вышли на тему о старце Федоре Кузьмиче. Согласно легенде, Александр I не умер в Таганроге, а скрылся и стал отмаливать свои грехи под именем старца Федора Кузьмича. И прожив так инкогнито, спустя столько-то лет умер и был похоронен (положен тайком в императорский саркофаг) в Петропавловской крепости.
М. М. Герасимов уверен был, что эту давнюю загадочную версию можно легко прояснить, если ему позволят вскрыть царскую гробницу в Петропавловском соборе. Воодушевил он меня, и, ничтоже сумняшеся, я обратился в обком, к секретарю по пропаганде Кругловой. Заинтриговал ее легендой, дал книгу о Федоре Кузьмиче. Она вроде бы заразилась от меня этой идеей, но сказала, что надо посоветоваться в Москве, в ЦК. Зачем? А потому что «цари — не наша номенклатура, они в ведении ЦК».
Через две недели вызывает меня, увы, не позволили, объяснили — если Герасимов определит, что череп императора — череп человека, умершего не в 1825 году, а много позже, в год смерти старца, то церковь сделает его святым, что же получится — с подачи ЦК Коммунистической партии? Нет, невозможно.
Так прикончили наш с М. Герасимовым проект.
Благодаря ЦК КПСС сохранена тайна старца Федора Кузьмича и, соответственно, тайна императора Александра I.
—
Мы сейчас все хотим, чтобы у каждого была отдельная квартира. А что дальше, мелко для российского человека.
Те, кто много читают, отвыкают самостоятельно мыслить.
Качество жизни измеряется количеством счастья. Или покоя. В Швеции и в Швейцарии люди не лезут на Марс. И живут там, живут благополучно и счастливо.
Я больше не болею космосом. Зачем мне нужен Марс, когда я иду выносить мусор и вижу людей, которые роются в контейнерах? Мои восторги немедленно исчезают. Почему я должен восторгаться тем, что на Марсе есть жизнь, когда у нас жизнь так убога для многих?
Все, что я читаю сегодня, — это и есть современная литература. Я же это сегодня читаю. Например, Сэлинджер, которого я недавно перечел, — это современная литература.
Мое правило: сегодняшний день — мой самый счастливый день в жизни. Потому что большую часть жизни мы живем, или вспоминая хорошее, или надеясь на хорошее.
Как бы ни был счастлив человек — оглядываясь назад, он вздыхает.
В. Я. Александров на семинаре привел такой пример: разбирали вопрос — как отличить лошадь от лошади, пока кто-то посторонний посмотрел и сказал что, кажется, черная лошадь немного выше, чем белая.
На этом семинаре висел плакат: «И что из этого следует?»
Позже специалисты и старики утешали меня тем, что якобы в дни Октябрьской революции матросня вскрыла все царские саркофаги, искали драгоценности, перемешали все останки. На самом деле, думается, Михаил Михайлович мог и при таких условиях разобраться…
«Французский патриотизм состоит в том, что сердце согревается, вследствие этой теплоты расширяется так, что обнимает своей любовью не только близких, родных, но и всю Францию.
Немецкий патриотизм, наоборот, состоит в том, что сердце суживается, стягивается, как кожа от холода, немец начинает ненавидеть чувственное, перестает быть гражданином мира, европейцем и хочет быть лишь узким немцем» (Генрих Гейне).
Благородные либералы, борцы с тиранией, реакцией, мало того, что их меньшинство, так и притесняют их беспрестанно, ходу не дают, к тому же среди них больше неприспособленных к борьбе и выживанию. По законам естественного отбора им положено исчезнуть. С какой стати они продолжают появляться на свет? Их ссылают, выгоняют с работы, высмеивают, лишают прав, а они нарождаются. Почему? Почему они не приспособились к нашей неправедной жизни? Или почему не вымерли? Зачем им надо вновь и вновь появляться?
В семидесятые годы этот секретарь райкома ходил на симфонические концерты в Филармонию. Ходил как бы тайком. Сидел за колоннами, чтобы его поменьше видели. Однако был замечен. Вызвал его секретарь обкома Бобовиков:
— Ты, говорят, ходишь в Филармонию?
— Да, бываю.
— Что ты там делаешь?
— Музыку слушаю.
— Дочь у меня музыкой занимается, она просила, — придурковато объяснил он.
Оправдание его приняли с подозрением, пришлось прекратить эти посещения, изжить в себе эту опасную тягу.
Прогресс науки, культуры происходит вопреки комфорту, совершается людьми, живущими без комфорта, он им не нужен, а то и мешает. Шикарные виллы, машины им ни к чему. Большая часть комфорта, возможно, тормозит прогресс.
Еще древние римляне считали труд земледельца праведным и чистым, а жизнь его самой полезной и благородной.
Из разговоров с Виктором Борисовичем Шкловским.
— Старый человек может делать почти все, что молодой, но при этом устает.
— Я сказал Горькому: «Человек — это звучит горько». Он обиделся.
— Стихи нельзя читать каждый день, это драгоценный напиток.
— Человек сам к себе едет с пересадками.
— Самое худшее — это потерять способность удивляться.
— Что за странные гетры на вас? — сказала Гиппиус Есенину.
— На улице они называются валенки, — ответил Есенин.
Сегодня первое декабря. Я вдруг вспомнил — это день убийства Кирова. Вспомнил, потому как до войны день этот отмечался. Появлялись статьи в газетах, возлагали венки к памятнику, раздавались призывы бороться с врагами народа. Были и другие памятные дни. Отмечали 18 марта — День Парижской коммуны. Даже вывешивали флаги. Появлялись траурные флаги в день 9 января — в память расстрела 1905 года. Почему-то флагами напоминали и день Ленского расстрела рабочих 1913 года. И еще день смерти Ленина. Ничего из этих дат ныне не отмечается. Неужели и наши даты тоже поблекнут, канут? Кто вспоминает ныне дату начала Первой мировой войны? Никто. Правда, у нее не было Победы. И поражения у нее не было. А ведь то была Первая мировая война, и вот стерлась из исторического календаря.
В душе появляются чувства, необъяснимые ей самой. У нас с женой была игра, иногда я ее вдруг спрашивал: «Почему ты это сказала?». Она задумывалась. Объясняла. Но были случаи, когда она не могла понять, откуда взялась вдруг эта фраза, эта мысль, этот вопрос. То же она проделывала со мной, и мне докопаться не всегда удавалось. Сколько ни копался, никаких, казалось, поводов, появилось воспоминание — почему? С чего? Никаких причин. Вдруг ни с того ни с сего вспомнился Витя Сергеев, как мы с ним и с моей женой плывем по Вуоксе. Двадцать лет не вспоминал о нем. С чего он появился в памяти? Пролетел мимо? Или там вспомнил?
Где вы были, попрекающие нас? «Горе вам, книжники, фарисеи, лицемеры, что строите гробницы пророков и украшаете памятники праведных и говорите: „Если бы мы жили во дни отцов наших, мы не были бы сообщниками их в крови пророков”» (Мф. гл. 23, ст. 29-30).
Рассказывал мне Сергей Корсаков, который воевал на Украинском фронте: «Шли мы из окружения, из-под Киева на Харьков. Под Киевом колхозники выносили нам припасенные картошку, сало, сами давали. Сколько наших
