утверждаю, что кентавры живут внутри нас как сочетание несочетаемого, как соединение противоестественного, то спрашивается, почему такое противоречие существует устойчиво, что поддерживает его существование? Почему совесть, религия позволяют торжествовать кентаврам? Почему не сокрушают его?
Давно известно, что в человеческой душе могут уживаться и черт, и ангел, самое лучшее и самое худшее. Как заметил Паскаль: «Человек, желая стать ангелом, становится зверем». Возможности человека не измерены ни в сторону добра, ни в сторону зла. Весь предыдущий опыт для этого недостаточен, XX век это показал. Человек как был тайной, так и остается. Душа его тем более. Что хранится в ней, какова ее жизнь?
Кентавр нечто иное, чем соседство. Я говорю о внутреннем кентавре. В наиболее общем виде «кентавр внутренний» — симбиоз, в котором соединяются и живут, казалось бы, исключающие, неприязненные состояния… Кентавристика? Кентавристы — путешественники, с любопытством озирающие неизвестную им страну, куда занесла их легкомысленная игра ума. В этой несерьезности чаще всего бывают прекрасные находки.
Кентавры, русалки, минотавры, горы — множество созданий такого рода возникали в мифах разных эпох и народов. Человек-птица, человек-рыба, человек-змея, можно вспомнить сфинксов, нику — их всегда творило мифологическое сознание. Наверное, они, кроме всего прочего, выражали потребность человека совместить несовместимое.
ПУГОВИЦЫ
Я сохраняю атавизм в обычаях, в одежде, так, например, я обнаружил, что пуговицы на рукавах некоторых моих пиджаков не имеют теперь никакого смысла, это рудименты XVIII века, когда обшлага отворачивались и пристегивались, чтоб они не опадали.
Гений никогда не ходил в учениках другого гения, возьмите художников, допустим, Рафаэля или Рембрандта, они не годятся в учителя и у них не может быть учеников, потому что в их направлении невозможен дальнейший прогресс, они достигли совершенства.
ЗАКУРЖЕВЕЛО
Наутро я вышел и обомлел. Лесистые дюны у залива преобразились. Никогда ни летом, ни весной не было здесь так сказочно. Уже много лет знаю этот берег, и лишь сегодня увидел его в таком наряде. Не мог и помыслить, что в гардеробе у него хранится такое сказочное. Каждая веточка опушилась снегом, не просто опушилась, подобное бывало при липких снегопадах, нет, тут случай иной. Я отломил веточку куста, она сразу опала, потеряла наряд, стала сухой хворостинкой. Уже осторожно отломил другую, рассмотрел, она вся была в игольчатых кристаллах. Сложнейшая структура, ювелирная работа по серебру высшего мастерства. Прелесть матовой белизны изделия, местами муаровая. На соснах иголочки были отделаны по-другому, наряжены узорчатой канителью. Все сосны являли новую выделку снега, по оттенку похожую на жемчужную. Поражала добросовестность, с какой отделана была каждая из миллионов хвоинок, веточек, самые корявые, чахлые — всем достались наряды.
Вспомнилось слово «закуржевело», точное, единственное….
Мы все думаем по-разному, а поступаем одинаково.
Скучно жить, когда лошадь превратилась в лошадиную силу.
Вдруг, откуда ни возьмись, появился передо мной один вечер, когда моя жена принесла мне шарф, и мы отправились с ней в филармонию. Шарф был красный, а в филармонии играл знаменитый пианист Горовиц, единственный его концерт в Петербурге. Но не было никакого повода вспоминать этот концерт, этот шарф и то, как мы шли с ней пешком обратно. С чего он предстал передо мною, этот вечер? Зачем напомнил о себе? Что-то там, в прошлом, происходит, идет там какая-то своя, независимая от меня жизнь, и вот оповестила о себе.
Рожь первоначально была сорняком пшеницы, кажется, был сорняком и овес.
1981 год.
Привезли презервативы в аптеку Зеленогорска. Выстроилась очередь. Заведующая вывесила бумажку: «Отпускается в первую очередь инвалидам Великой Отечественной».
Чубайс укрепил свою репутацию главного врага населения как человек, который стал вдруг требовать, чтобы за электричество платили (2000 г.). Все давно отвыкли, не платили и больницы, и школы, и воинские части. Тогда он стал отключать. Беспощадно. Его поносили, писали на него, он не сдавался. Выстоял, переломил эту всероссийскую халяву.
Русланова, была такая замечательная певица, на каком-то приеме, подвыпив, сказала Сталину: «Все песни про вас, а ведь есть и другие, не хуже».
Ортега де Гассет писал: «Подлинное богатство человека — это богатство человеческих ошибок». Относится это и к нации в целом, у России чего-чего, а ошибок хватало, плохо, что мы их прячем от себя, не осознаем, не изучаем свое богатство.
Что посмеешь — то пожнешь (или пожмешь).
Хрущев сказал Никсону:
— Ваши внуки будут жить в коммунистической Америке. Никсон ему ответил:
— Нет, ваши внуки, думаю, будут жить в капиталистической России.
Был 1959 год.
Хотя война давно кончилась, но на каждого военного Нина продолжала смотреть жалеючи, вздыхая.
И мира нет — и нет нигде врагов;
Страшусь — надеюсь, стыну — и пылаю;
В пыли влачусь — и в небесах витаю;
Всем в мире чужд — и мир обнять готов.
(Петрарка)
Чтобы врать по-крупному, надо говорить правду по мелочам.
«В долгу перед страной, в долгу перед правительством, перед народом, партией — да с чего вы это взяли, пошли вы все… Всю жизнь платили мне нищенски, как бы я ни работал. Став писателем, я смог в точности уличить этих грабителей. Мою книгу выпустили тиражом 100 тысяч. По два рубля, значит, 200 000 рублей. Так? Ушло на бумагу, и типографию, и торговлю 70 тысяч, это мне сосчитали с запасом. Заплатили мне — за два года работы — 7 тысяч гонорар. 70 + 7 = 77 тысяч. Значит, государство прикарманило 200 — 77 = 123 тысячи. Вот столько государство ухватило. Это уже не прибавочная стоимость, это грабеж».
Глаза у девочки такие живые, отзывчивые на все, еще ненасмотренные. Говоришь с ней, и на каждое слово откликаются, видно в них, как воспринимается, как чувствуется, все распахнуто настежь.
Все было превосходно, много лет как нельзя лучше. Даже ссориться перестали. И вот однажды он услыхал, как она говорила подруге, думала, что он спит, а он проснулся и услыхал ее голос, холодный, твердый. Надоело ей все, все, надоело готовить, убирать, его обязательный поцелуй в шею после траханья. Не дождется, когда он уедет в командировку. Может, месяц побудет одна. Отдохнет.
От ее слов вдруг все опрокинулось. Бог ты мой, а он-то думал, что они счастливы.
Образование мне дали, а интеллигентность — никак, говорят, этого мы не даем, нет у нас такого предмета, пытались ввести, не выходит.
Одно из самых прекрасных зрелищ — высокая липа на легком ветру, когда она сама неподвижна, а листья ее шевелятся, трепещут по всей высоте. Тысячи их взблескивают на солнце, перекидывают зеленый свой свет, играют, и все это шевеление, живое, радостное, сопровождается еще и шелестом, похожим на говор, на какой-то успокоительный, почти осмысленный разговор. Нет в нем монотонности, есть переблеск, он тоже все время другой, живой. Когда такое застанешь, то чувствуешь, как все навстречу этому внутри улыбается. Однако заставал я такое редко. Прохожу мимо липы часто, и больше безучастно, я ее не замечаю, и она меня. Надо, чтобы мы совпали, прежде всего чтобы я совпал с ней, наверное, все дело во мне, в том, как я закрыт, глух, слеп, как занят… Чем занят, бог ты мой, чем?
Воздух был наполнен птичьим посвистом пуль, то есть смертью. И протяжным воем мин. У тяжелых мин один звук, у ротных минометов — другой, острее. Мы жили среди всего этого и думали про жратву, это прежде всего, и о том, как быстрее завалиться спать, спать, вовсе не думали о своей жизни, которая могла в любой миг оборваться. Но еще удивительней было мое непонимание, мое равнодушие к тому, что жив, сегодня остался жив, сходил на Пулково, обстреляли, уцелел, не было счастья от того, что повезло. Счастье отодвигалось куда-то в будущее, когда кончится война и начнется жизнь. На фронте была не жизнь, а ее ожидание. Возвращался в прошлое, к Римме, наслаждался воспоминаниями о той жизни, повторял наши ночи, ее слова, движения.
Вместо счастья, было «повезло», суеверное, боязливое, чтобы не спугнуть…
Много специалистов по перестройке, а по строительству — мало.
У моего гамбургского знакомого на шкафу лежит солдатская каска с рожками — его отца, участника войны 1914 года. В ней он дошел до Украины. Рядом лежит его собственная, от войны 1941-1945-го, тоже дошел до Украины.
От общения с Николаем Владимировичем Тимофеевым-Ресовским у нас всех, его почитателей, друзей, учеников, остались его поговорки, его выражения, яркие украшения его речи:
«Это вообще не опыты, а одна грусть и тоска безысходная».
«Мудрый Господь Бог учил: все сложное — не нужно, а все нужное — просто».
«Это вам не жук накакал»
«Грязь то, что в данное время не на месте».
«Утешительно, душеспасительно, душеласкательно».
«Со всем русским языком и малым морским загибом».
«Всякая уважающая себя пресноводная мелочь».
«Горох, он вроде русского человека, — все выдержит».
«Кнопка „стоп” — самое мудрое изобретение, я ее в каждом приборе прежде всего ищу».
«Вернемся на первое, как говорил протопоп Аввакум, и посмотрим, а почему же сие важно в-пятых, и увидим, что в-вятых сие вовсе не важно».
«Что такое жизнь? Черный ящик. Все исходное должно быть просто. Это география мужская, а та вон — женская».
«Как всякий честный человек должен делать все то, что могу делать, не более того». (В подтексте он имел в виду Фому, сына, считая, что тот погиб по своему максимализму.)
Были у него и такие суждения:
«Разумеется, я бы отменил деньги за звание академика. Самое почетное звание в науке измерять деньгами, примешивать сюда корысть — фу. Нигде в мире этого нет. В Королевском обществе английском члены должны платить сами взносы. Шутка ли, быть членом английского Королевского общества! Да и у нас в Императорской академии не было вознаграждения. За что платить? За то, что ты удостоился почета быть избранным в Академию наук? Да и зачем, спрашивается, эти деньги, только привлекать всяких недостойных, которые рвутся в академики, чтобы обеспечить себе пожизненный пенсион. Нет, не говорите мне ничего, это дело не нравственное. Я понимаю, раньше, в первые годы советской власти, надо было поддержать крупных ученых материально. Надо было сохранить их, создать им условия для работы. Ну а теперь-то, слава Богу, хорошим ученым и без того платят. Тем более что у нас академики большей частью директора институтов, заведующие отделами. Атмосфера сразу очистится. Вы бы знали, что творится на выборах в Академию. Приезжает с Кавказа. Ученый он никакой, занимается горными обвалами на уровне альпинистов. Хочет баллотироваться на членкора. Что делать? Устраивает для одного, другого, третьего академика охоту на Кавказе. Для детей их — отдых в альпинистском лагере. А уж ужинам, обедам — нет числа, привозит „дары гор”. Покупает себе большинство. У другого друг один — академик-начальник. Тот приезжает и выламывает, выкручивает руки академикам за своего дружка. Третий армянин — всех армян мобилизовал. Четвертый договорился:
