полноправным участником событий. Такова история единоборства с Эйнштейном, которая происходила на пятом конгрессе Сольвея. Мы видим разницу способа оценки основных физических законов Эйнштейном и Бором и то, как они спорили, какие аргументы приводили. Великие умы, великие характеры, великие души стояли за этим. «Я не верю, что Господь Бог играет в кости», — утверждал Эйнштейн, считая, что природа не прибегает к помощи случая и что квантовая механика не то, ибо опирается на соотношение неопределенностей. Какое же философское возражение находит Бор? «Не наша печаль приписывать Господу Богу, как ему следует управлять этим миром».
Происходила, как говорил Бор, решительная ломка понятий, лежавших до сих пор в основе описания природы. Немудрено, что книгу читать нелегко. Но это не трудность зарослей, а трудность подъема. Книгу такую читаешь долго, так, что начинаешь с ней жить, есть такие книги — для дальней дороги, для одиночества. Она требует проникновения. Недаром книга эта — плод многолетней работы.
Интересно, что Бор не другим, а себе, как пишет Данин, препоручил создание философии квантов. «И не потому, что в других верил меньше, чем в себя. Просто он не мог жить, не понимая. Отказ от собственных попыток понять грозил бы ему душевным разладом». Вот характерное объяснение чисто внутренних психологических мотивов и состояния Бора. Объяснение, которое помогает нам проникнуть в сокровенную душевную потребность Бора — понять!.. Объяснение психологически достоверное, почти как вывод. Такие психологические открытия и находки в книге соединяются одно с другим, составляя цельное жизнеописание, историю ума и души, а не просто хронологически нанизывая рассказы об известных случаях. История открытия и становления квантовой механики сочетается с историей ее творца, и мы уже не сетуем на бедность жизненных приключений, жизнь Бора оказывается насыщенной действием, пусть внутренним, она становится напряженно-событийна, не важно, что это события духовной жизни, в них вся полнота переживаний, чувств, связанных с поиском, с борьбой.
Становление боровского миропонимания предстает не просто страницей истории физики. Мы видим методы и способы добычи знания, которые и составляют науку, может быть, самое ценное в ней.
Человеческим достижением Бора была созданная им школа физиков. Далеко не каждый великий ученый мог создать свою школу. Есть характеры, не способные на это, таков, например, Эйнштейн. У Эйнштейна не было учеников. У Бора было много учеников, но немногие из них создали свои школы. Ученики выросли в Копенгагене, в боровской школе, и тем не менее не сумели последовать примеру своего учителя. Как учитель Бор обладал исключительной притягательностью для молодых физиков. Почему? Привлекал он сам как человек, привлекали принципы, на которых он объединял вокруг себя талантливейших физиков-теоретиков мира. В его школе не было старших и младших, Бора называли на «ты», этим подчеркивалось равноправие. Бор сам, не считаясь ни с чем, приходил к младшему своему сотруднику Гейзенбергу, когда ему нужно было обсудить проблему. Примечательна история взаимоотношений Бора с каждым из учеников, хотя бы с тем же Вернером Гейзенбергом. Это был, может быть, один из самых великих его учеников. Тяжелое испытание для их взаимоотношений началось с приходом Гитлера к власти. Возникла сложность, которая нарастала и привела к трагическим расхождениям между ними с первого года Второй мировой войны. Гейзенберг приехал из Германии в Копенгаген, чтобы поговорить с Бором. О чем они говорили — неизвестно. Версия, предложенная в книге, не единственная. Выглядит она убедительно, так же как убедительно выстраивает автор всю логику поведения Гейзенберга в годы войны. Хотя опять-таки, на мой взгляд, существуют и другие, может быть, более жесткие оценки поведения Гейзенберга, который стал нацистом в эти годы и, более того, руководил созданием атомной бомбы для гитлеровской Германии. Были моменты, когда Гейзенберг открыто сотрудничал с гитлеровскими властями во имя Германии, во имя немецкой физики. Но, повторяю, тот характер Гейзенберга, который создан в книге, вполне историчен и возможен.
Начиная с 1920-х годов, один за другим к Бору приходят молодые физики, сотрудничают, спорят с ним. Такие, как Вольфганг Паули, Отто Фриш, Хевеши, Костер, Лев Ландау, Крамере, Оскар Клейн… Каждый стремился к Бору по-своему, и одна за другой разворачиваются научные индивидуальности плеяды замечательных ученых нашего века. Естественно и деликатно проходил процесс формирования этого редкостно большого содружества талантов. Чисто человеческий материал потребовал от Д. Данина художественных средств воплощения. Известные нам ученые изображены во всей плоти, в своеобразии характеров, собственного стиля мышления, со своей научной физиономией. Физические школы такого масштаба — редкость. История русской физики знает школы, созданные Петром Николаевичем Лебедевым, и в советское время — Абрамом Федоровичем Иоффе, Петром Леонидовичем Капицей. Правда, это школы экспериментаторов. Важна не только история возникновения школы — важны ее традиции, ее порядки. Автор это сумел показать без поучений, но сравнение и мысли приходят тут сами по себе. Как приятно умение Бора быть не авторитетом. Признавать свои ошибки. Видеть недостаточность своих аргументов. Прекрасен дух полного доверия, товарищества, отсутствие всякой косности, дух высочайшего, абсолютного интернационализма. В школу Бора приезжали отовсюду. И не было никакой разницы ни для Бора, ни для других — русский, венгр, немец, американец, индус. Все находили у Бора приют, внимание — требовался лишь талант и преданное служение истине.
Все это достаточно само по себе для интересного рассказа. Однако постепенно выясняется, что наш интерес держится не на истории физики и не на истории работы ума, нас все сильнее притягивает нравственная значимость фигуры Нильса Бора.
Большие исторические события неумолимо входили в его жизнь — Первая мировая война, Вторая мировая война, оккупация, фашизм. Начиная с 1941 года, спокойная кабинетная работа ученого кончается. Судьба как бы наверстывает… Побеги, опасности, приключения. Нильс Бор становится активным участником крупнейших событий. Но среди этих приключений мы уже заняты другим, мы следим, как умеет он в самых сложных условиях оставаться примером высочайшей нравственности. Ему приходится решать трудные нравственные проблемы и в отношениях с людьми, да и для себя лично. С какой настойчивостью он добивается встречи с Рузвельтом, с Черчиллем, для того чтобы разъяснить им опасность атомного шантажа. По сути, он был первый, кто оценил зло и безнравственность атомной бомбы. Еще в ту пору, когда война не кончилась и американские физики гордились своей работой, он понял всю бесчеловечность нового оружия.
С ним бывало всякое, не миновали его личные трагедии — смерть близких, он не всегда был безупречен, он ошибался в людях, из-за его ошибок страдали другие. Но в любых случаях он оставался верен благородству и честности. Он отдавал призы и деньги своему институту. Он заботился о других, насколько ему хватало времени и сил.
Впрочем, не стоит тут повторять и воссоздавать ту целительную нравственную атмосферу, которая сопутствовала этому человеку до конца его дней. Хочу лишь сказать, что именно эта чисто человеческая и такая дорогая нам всем сторона его деятельности наполняет особым светом всю книгу. Нельзя не упомянуть здесь той счастливой семейной жизни, полной добра и взаимоуважения, которая царила в доме у Боров. Великие люди бывают действительно великими и в этом личном, даже интимном, и это создает редкое удовольствие гармонии.
1988
Один из рассказов Бунина
Необычен, никак не похож на Бунина его рассказ «Ночь». На рассказ этот обратил мое внимание Михаил Дудин. Рассказ переполнен размышлениями не бунински философскими. Не бунинский он и отсутствием какого-либо сюжета, никого там нет, кроме автора и Вселенной. Это скорее лирическое откровение, внезапная запись, которая осеняет, как стих. Так по первому чтению. Но все же это рассказ. Потом оказывается, что есть там и сюжет. Изменяется состояние автора, после всех своих раздумий бегущего все же к морю, отвергающего свои недавние умствования, то есть не-Бунин возвращается к привычному Бунину. И хотя это неубедительное успокоение чуть навязано, все же рассказ поражает. Небунинское в нем режет уже не слух, а ум с непонятной силой. Бунин, виртуоз деталей, запахов, цвета, настроения, вдруг извлекает из всего этого острую мысль. Он — мыслитель! И не простой. Не эпигон.
«Только человек дивится своему собственному существованию, думает о нем» — вроде бы банально? Но читайте дальше, следующую фразу: «Это его главное отличие от прочих существ, которые еще в раю, в недумании о себе».
Существа — цикады, мириады ночных цикад, ведущих свою любовную песню. «Они в раю, в блаженном сне жизни, а я уже проснулся и бодрствую. Мир в них, и они в нем, а я уже как бы со стороны гляжу на него».
Поразительна мысль о рае, о существовании рая и человеческого бытия. Человек изгнан был из рая, но рай не обезлюдел, рай остался вокруг человека, рядом, в животных, и травах, и рыбах, и лесах. Как это просто и очевидно. Но где-то там, на небе, райские кущи и сады Эдема, а если жить по-муравьиному, по-дельфиньи, то рай обнаруживается на этой самой грешной земле. Когда-то, читая, кажется, Шепли «Звезды и люди», я поразился замечанию автора, известного американского астронома, что муравьи мудрее человека, они отказались от эволюции.
Земля не может быть грешной, ничем не провинилась, и все живое на ней так же: она прекрасна, она нравственна, она была создана как рай. Чем отличается жизнь муравья в раю от жизни земного муравья — да ничем. И не должна отличаться.
Рассказ «Ночь» — исповедь мыслящего писателя, который боится мыслить, боится, что мысль убьет в нем писателя, страшится дать волю мысли. Главный же нерв рассказа — это ощущение времени, удивление перед проявлением в себе прошлых времен, ощущение связи с минувшим. То растянутое на годы чувство «Я», которое иногда просыпается в человеке, — «Я» прошлого года и «Я» десятилетнего мальчика, — чувство самости (не очень красивое слово, но другого нет), которое Бунин сумел ухватить, вернее, успел ухватить, записать.
Он пишет про цепь времен, про сладкое чувство единства со всеми живущими на земле и понимает слезы апостола Петра. И далее, что примечательно, описывает переживания Петра в то далекое евангельское утро: «И почти те же самые чувства, что наполнили когда-то Петра в Гефсимании, наполняют сейчас меня, вызывая и на мои глаза те же самые слезы, которыми так сладко и больно заплакал Петр у костра».
Так ведь это же чеховский «Студент»! Все как в «Студенте»! А ведь Бунин знал и помнил этот рассказ, так что не случайно он обратился именно к Петру, и те же у него слезы, как у тех чеховских баб у костра, словно бы то же самое произошло, повторилось сейчас с ним. И хотя про Чехова он тут не упоминает, все же совпадение не могло быть случайным, несознательным. Рассказ «Студент» был
