я видел, как гибнет не только то, что куплено на растрату, но и все остальное, честно приобретенное за несъеденные завтраки, выпрошенное, подаренное.
Сгорело все, без остатка. Рыдая, я сидел у печки, перед кучей остывающего пепла. Высокая, белого кафеля печь осталась холодной. Злости на мать не было, справедливость кары не подлежала сомнениям, тем более что я слышал, как в соседней комнате она с дядей Игорем обсуждала, где достать деньги, возместить мою растрату, двадцать пять рублей была серьезная сумма. Потом дядя Игорь вышел ко мне, сел рядышком, помолчал, осторожно погладил меня по голове, я уткнулся ему в колени. Так мы долго просидели.
Он гладил, почесывал мою голову, бормотал:
— …Те, у которых пусто внутри, хватаются за всякую всячину — марки, монеты, коробки… коллекционеры — это от пустоты, своего ничего сделать не могут, вот и собирают, собирают неудачники.
Говорил он как бы себе, а я как бы подслушивал и поэтому запомнил.
Меня перевели в другую школу — чтобы избавить от позора и от Бобика. К маркам я никогда не возвращался.
В юности досталось мне собрание гравюр, был соблазн их собирать, очень меня уговаривали. Уклонился. Говорил, что времени нет. Времени, конечно, не хватало, но на самом деле — боялся. Себя боялся.
Школьные годы давно слились в один нераздельный поток детства, а вот пятый класс, четко обозначенный тем происшествием, остался, то событие с марками не стало ни забавным, ни милым, оно торчит такое же постыдно страшное, гора окаменелого пепла. Никак не удается посмеяться над ним.
Остался интерес к чужим коллекциям, втайне удивляюсь диковинным человеческим увлечениям — чего только люди не собирают. Один московский начальник повез меня к себе на дачу, показал сарай, где на дубовых полках выстроилась шеренга обуви разных стран и эпох. Ботинки, туфли, сапоги, ботфорты, башмаки — все заботливо протертые, смазанные. Я видел коллекции керосиновых ламп, перочинных ножей, граммофонов, флюгеров, журнальных обложек, пуговиц, карандашей, гвоздей, спичек, флаконов. Хозяева этих собраний составляли особую породу людей, они относились всерьез к своей страсти, и в то же время посмеивались над ней, и не могли от нее отказаться. Их азарт, их неутолимая жажда найти, достать, приобрести отпугивали меня и привлекали. Это было опасливое чувство запретного, временами я ощущал как бы подземные толчки тех давних темных сил.
С Бобиком мы встретились спустя много лет. Я собирал тогда рассказы блокадников для книги о блокаде, ходил по квартирам и записывал. Меня передавали от одного блокадника к другому. Однажды на Васильевском острове мне сказали, что в соседнем подъезде живет один блокадник, любопытный тип, хотя он вряд ли мне подойдет. Да потому что он совсем не положительный герой, и кое-что рассказали о нем, всякие мрачные слухи.
Он не хотел меня принимать. Я долго уговаривал его сперва через приоткрытую дверь на цепочке, потом в полутемной передней. Я привык к тому, что многие блокадники не хотят возвращаться к своим тяжелым воспоминаниям. Но у меня существовало несколько приемов, которые помогали.
— Голодному нечего стыдиться, — сказал я, — и святой с голоду хлеб украдет.
Он был хромой, опирался на палку. Маленькая задиристая бородка сделала его неузнаваемым. Вдруг он пригласил меня в комнату, стал вглядываться и назвал меня по имени и тут же спросил «имя-отчество». Он обращался ко мне на «вы», настороженно, с некоторым подозрением. Не разрешил включить магнитофон. Рассказывал сухо, коротко. Ему перебило ногу в первый месяц войны, демобилизовали, остался в городе, голодал, как и все в блокаду. Родители умерли.
Я водил карандашом по бумаге, делая вид, что записываю его рассказ. Комната была большая, уставленная книжными шкафами. На шкафах стояли бюсты чугунного литья всей династии Романовых. Висело много картин. Похоже, специальности у него не было. После войны он работал в жилотделе.
Странно, что он меня узнал. Я никак не мог высмотреть в нем того мальчика, вроде как ничего прежнего не осталось в нем, но все же это был Бобик, и я, не стесняясь, передал ему то, что рассказывали о нем, как он обирал умерших от голода людей и на этом разбогател. Он не обиделся, не возмутился, он потребовал уточнить, что значит «обирал».
— Вы знаете, что такое мародеры на войне? — сказал я. — А я знаю. Я имел дело с этой сволочью. Вы же забирали не продукты.
— Продуктов у них не было, это точно, — подтвердил он. Похоже, что ему нравился мой гнев. Оказывается, он являлся не только к умершим, он заставал еще живых, тех, кто уже не вставал, с ними он тоже не церемонился, он давал им кусок сахара, буханку хлеба, торговаться они не могли, и забирал то, что ему нужно было. Он все это рассказывал с вызовом, не стесняясь. Жаль, что я не включил магнитофон, попробую по памяти восстановить его речь. Она была пересыпана матерщиной, он не оправдывался. Когда наступила блокада, он стал выменивать свою коллекцию марок — а она уже была приличной — на хлеб и крупу, выменивал у одного коллекционера, начальника; однажды, придя к нему, увидел, что дом его разбомблен, дымятся развалины, тогда Александр Прокофьевич, так, оказывается, величали Бобика, забрался туда по разбитой лестнице и вытащил несколько альбомов. Это было не фуфры-мухры, это был капитал! На черном рынке, оказывается, коллекционные марки котировались. Были прохиндеи, которые переправляли их на Большую землю и, по слухам, даже за линию фронта. У Александра Прокофьевича было то преимущество, что он знал многих коллекционеров.
— Да будет вам известно, что я спас многие коллекции. Их растащили бы. Сожгли! Вы видели эти мертвые квартиры, где хозяйничали крысы и управхозы? Вы не видели. Что, по-вашему, я должен был уйти, оставить все на гибель? Я не мародер, я из тех, кто, если угодно, культуру города нашего сохранял. У меня теперь одна из лучших коллекций образовалась. Вот мое оправдание! — он показал на шкафы, заставленные альбомами, потащил меня в соседнюю комнату, где высились стеллажи с какими-то продолговатыми ящиками, каталогами. Вся эта двухкомнатная квартира была набита его коллекцией, кроме того, еще в ящиках, оказывается, было огромное собрание открыток, которые он тоже нахватал во время блокады. Заодно подбирать стал фарфор, картины, имеющие, конечно, художественную ценность; надо бы и книги, так они, проклятые, тяжелющие, много не утащить. Всякое, конечно, с ним случалось, без греха не собрать такое.
— Только мне все равно, с кем сотрудничать, с Богом или с дьяволом! — заявил он. — Я не судим! От напраслины не спасешься, да я на все эти толки положил! Я, к вашему сведению, такое счастье имел от этого собирания.
Один из альбомов пахнул дымом до сих пор, он заставил меня понюхать. Другой был помят, порван кирпичами.
Спекулировал, антиквариат выменивал на продукты, не для того чтобы подкармливать родных и близких, нет, извините, не было этого. За кусок рафинада можно было добыть сокровища, чтобы не подохнуть, человек отдавал любое. Все шло для коллекции, он ничего не боялся, лишь молился, чтобы дом его не разбомбило, пожара бы не было, на остальное ему было наплевать.
Он раскраснелся, стучал палкой. Он был фанат, настоящий фанатик, и воспевал свой фанатизм, только фанаты создают настоящие коллекции, культурные сокровища, особенно в нашей стране, где не умеют ни хранить, ни ценить…
Он ни о чем меня не расспрашивал, ему важно было высказаться, моя юность, моя жизнь его не интересовали, его собственное существование сосредоточилось на одной цели, которая была важнее всего окружающего. Это была одержимость, замкнутая на себе, уверенная в справедливости своего дела.
Мне казалось, что в глубине его глаз искрится смешок, направленный на меня: «Вы-то меня должны понять!» Как будто он имел в виду то давнее происшествие. Скорее всего, он и не думал уличать меня. Я же теперь слушал его воспаленную речь со странным чувством грусти. На том выжженном пожарище моего детства так ничего и не прижилось. Никаких увлечений, осталось пепелище. Давно уже жизнь моя стала слишком бесстрастной, разумной.
Следовало хотя бы по памяти записать посещение Александра Прокофьевича. Я этого не сделал. Скорее всего, у меня получилось бы осуждение, что-то отрицательное. Почему-то этого не хотелось.
Исчислил Бог царствие твое…
По-моему, это было во Дворце приемов на Воробьевых горах. Нас, в очередной раз, собрали на правительственный прием. Мы сидели за длинными банкетными столами. В те времена это выглядело роскошно. Столы действительно блистали неподдельным богатством. Держава была в полном соку. С тех пор, поколесив по свету, побывав на разного рода приемах и в США, и в Германии, и в Италии, могу кое-что сравнить и убеждаюсь, что те, хрущевские, приемы были на высоте, в них была роскошь без излишеств, без той жадной нынешней нищей показухи, когда ставят суповые миски черной икры, чтобы убедить в своем богатстве.
Место мое было за одним из ближних к хрущевскому столов, то есть там, где лицом к нам восседало в полном наборе Политбюро, напоминая Тайную вечерю. Творилось такое, что мы больше слушали, чем ели, больше говорили, чем пили.
Начал, по обыкновению, Хрущев. То есть кто бы ни начал, ни открывал, все равно Хрущев перехватывал — и оставался в памяти именно он. Брюхо вперед, короткие жесты толстой рукой — и пошел. Куда его вынесет, никто не знал, он тоже. Но надо признаться, речь его всегда была интересна. Другие, привыкшие к логике написанных докладов и речей, возмущались, а я слушал его живую беспорядочную горячую речь с удовольствием. Он творил. Он сочинял, вспоминал. И все это талантливо. Нечто подобное сохранилось в надиктованных им мемуарах. Первые мемуары руководителя страны Советов. Они выгодно отличаются от воспоминаний его соратников — Микояна, Громыко, Брежнева и последующих, вроде Горбачева. У Хрущева меньше других присутствует стремление приподнять себя, меньше хвастовства. Он зациклен на своей ненависти к Сталину, ненависть его перемешана со страхом, с попыткой объяснить феномен сталинского всевластия. Он повторяется в этом, непроизвольно вновь и вновь возвращается к тем годам унижения, подлой и абсурдной жизни. Иногда он пытается быть объективным, напоминает о лаконизме и простоте сталинских выступлений, но затем снова жажда разоблачения и обличения захлестывает все его благие намерения. Во всей обильной антисталинской литературе, которую я читал, написанное Хрущевым носит наиболее убедительный, убийственный характер. Примеры, которые он приводит, заставляют думать, что паранойя Сталина проявлялась давно и открыто. Чего стоят рассказы Сталина о себе, о своей молодости, хотя бы рассказ о том, как, будучи в ссылке в Туруханском крае, он не мыл после еды посуду, а давал вылизывать ее собакам. Неслыханный культ порождал в свою очередь неслыханный цинизм. Всевластие в ежедневном обиходе
